Невский проспект был запружен народом. Там было более сотни тысяч людей. Ими никто не руководил, но они шли к центру города, к Дворцовой площади. Литератор С. Р. Минцлов решил выйти посмотреть, что происходит. Он шел по Кирилловской улице, по которой валила с ближайших фабрик толпа. Казаки вынудили ее разойтись. Минцлов с приятелями свернул на боковые улицы. На Суворовском проспекте стояли отряды драгун. Перекрестки Невского охраняли пешие и конные заставы. Они развели костры и плясали вокруг них, спасаясь от холода. На 1‐й Рождественской улице были устроены походные кухни. Минцлов взял извозчика и направился к Адмиралтейству. Экипажей было много, они плелись друг за другом. Минцлов отпустил извозчика рядом с аркой Главного штаба и пошел в сторону Дворцовой площади, с трудом протискиваясь сквозь плотную толпу. Площадь была совершенно пуста. Только у дворца стояли войска. Выезды охраняли конногвардейцы. Минцлов решил направиться к Миллионной. Оттуда раздавались крики. Эскадрон обнажил палаши и поскакал в ту сторону. Минцлов только завернул за угол Невского. Позади раздались вопли. Извозчики, экипажи опрометью поскакали с Морской. Минцлов вжался в стену дома. Мимо него неслась толпа. Конногвардейцы расчистили арку и самое начало Морской улицы. Минцлов дошел до Полицейского моста. Тут раздался залп, затем другой. «Холостыми, холостыми палят», – заговорили кругом. Но стреляли не холостыми. На набережной Мойки было много рабочих. Раздавался свист и крики. Минцлов шел к Марсовому полю. За ним раздался крик. Кавалерия бросилась на мост. Толпа кинулась врассыпную.

Первой стреляла рота Преображенского полка, которой командовал капитан Н. Н. Мансуров. По его словам, это было вызвано тем, что толпа напирала на строй солдат, осыпая их оскорблениями. Следующий залп был дан Семеновским полком у Полицейского моста рядом с дворцом Строгановых. Люди бросились бежать по Мойке.

К 8 вечера начальник канцелярии министра внутренних дел Д. Н. Любимов торопился на квартиру Святополк-Мирского. Как раз тогда от министра уходили Лопухин и Рыдзевский, которые шли готовить всеподданнейший доклад и правительственное сообщение. У министра сидел директор Департамента общих дел Э. А. Ватаци. Сам Мирский ходил по кабинету и курил. Спросил, видел ли кто-либо градоначальника Фуллона. Его не могли найти уже два часа. К девяти часам приехал командир первого армейского корпуса барон Ф. Е. Мейендорф, а также начальник штаба округа генерал Мешетич. Спустя некоторое время прибыли Дурново, а также начальник штаба жандармов В. А. Дедюлин. Ждали Фуллона. Его имя вызывало только раздражение. Наконец, вошел и он, еле передвигая ноги. Постарел буквально за один день. Он не мог приехать раньше, так как был на Васильевском острове, где разворачивались драматические события. Там пришлось штурмовать баррикады. Потом заехал домой, чтобы написать прошение об отставке. Воцарилось молчание. Святополк-Мирский попросил всех сесть. Министр спрашивал, кто дал приказ о стрельбе. Фуллон сбивчиво объяснял, что был лишен возможности что-либо решать. Стрельба происходила в разных частях города. Решение принимали военные власти. П. Н. Дурново видел ошибку в том, что были вызваны пехотные части. Следовало ограничиться кавалерией и казачьими частями, которые могли разогнать толпу нагайками. Это замечание возмутило Мешетича. Вызванные воинские части обладали всем разнообразием вооружения. Они были дислоцированы в соответствии со сведениями градоначальника. «Что же касается стрельбы, то это неизбежное следствие вызова войск. Ведь не для парада их вызывали?» Пока шло обсуждение, в кабинет вошел курьер и доложил, что прибыл московский обер-полицмейстер генерал Д. Ф. Трепов. Любимов вышел в приемную. Там у окна стоял Трепов в парадной форме. Он официальным тоном произнес: «Прошу вас, несмотря на заседание, сейчас же доложить министру внутренних дел, что по высочайшему повелению к нему прибыл санкт-петербургский генерал-губернатор».

Утром следующего дня город был запружен войсками. Было людно, но спокойно. На Большом проспекте Петербургской стороны магазины и винные склады были разграблены, торговля прекращена. Окна были закрыты щитами. Так было на некоторых улицах столицы. Вечером не было электричества. Тьма стояла кромешная. Порой грабили магазины. «Невский темен и мрачен, как гроб; нигде ни фонаря, ни освещенного окна; панели полны стоящим народом; киоск на углу исковеркан». 11 января жизнь города постепенно входила в привычное русло. Конечно, оставались знаки времени: разбитые окна, сожженные киоски, а иногда даже пятна крови. Оставалось чувство тревоги. Ходили бесчисленные толки о том, что было и что будет. В магазине Невского стеаринового товарищества толпились люди, запасались свечами.

Дальнейшие волнения в сознании современников не вполне складывались в революцию. Они смотрелись скорее прелюдией. Решающих событий только ждали. Стачечное движение шло волнами, которые, даже спадая, были неизмеримо выше, чем раньше. В январе бастовало 444 тысячи человек, в феврале – 293 тысячи, в марте – 73 тысячи. После 12 января столичные заводы постепенно возвращались к работе. Пока стачечное движение имело очаговой характер. Разумеется, оно охватило Санкт-Петербург. В Москве оно не получило широкого распространения. Центральная Россия по большей части пока молчала. Заволновались прибалтийские губернии, Царство Польское, Поволжье.

Региональные власти были готовы на значительные уступки местной общественности. 19 марта 1905 года граф И. И. Воронцов-Дашков, недавно назначенный наместником на Кавказе, беседовал с другом В. А. Старосельским, будущим кутаисским губернатором, а спустя некоторое время членом фракции большевиков РСДРП. Воронцов-Дашков обрисовал программу своих ближайших действий:

Политика на Кавказе будет направлена всецело на умиротворение края путем неотложного введения самоуправления, суда присяжных и проч., и ряда аграрных и других реформ в области местной жизни. Политика Голицына будет отметена совсем. Все национальности для графа равны и одинаково дороги, и пробудившееся в них самосознание и национальное чувство граф считает вполне нормальным и симпатичным явлением. Он желает быть строгим к администрации и мягким к народу. Все реформы, которые будут даны России, немедленно будут распространены на Кавказ и учреждение наместничества ни на йоту не затормозит развитие края.

В апреле 1905 года будущий министр народного просвещения, а пока попечитель Варшавского учебного округа А. Н. Шварц жаловался С. И. Соболевскому на малодушие столичных властей: «Всякое решительное твердое мероприятие для водворения порядка осуждается; всякому праздному – болтуну предоставляется полная свобода противодействовать порядку. Даже гимназистов боятся! И Министерство [народного просвещения] более всех!» Высокопоставленный чиновник Министерства внутренних дел А. А. Шульц только вернулся из поместья, которое располагалось в центральной черноземной губернии. Он живописал крестьянские беспорядки. Главным агитатором был управляющий удельного имения. Возникал логичный вопрос: почему Шульц не сообщил об этом министру двора? «Вы ошиблись адресом. Я пока еще не поступил в шпики». И это притом, что по своим взглядам Шульц был крайне правый. Тогда было модно слыть оппозиционером. В оппозиционные политические объединения записывались высокопоставленные чиновники, в том числе сотрудники министра внутренних дел. Председатель Совета съездов горнопромышленников Юга России Н. С. Авдаков объяснял знакомым: «Поверьте мне, что я не могу быть на стороне правительства. Ведь я армянин, которых правительство преследует, и потому я могу в глубине души быть только врагом правительства». Два месяца спустя, когда положение правительства заметно упрочилось, взгляды Авдакова драматически переменились.

События 1905 года разворачивались на фоне Русско-японской войны. Разумеется, неудачи на Дальнем Востоке больно били по авторитету правительства. Однако проблема заключалась отнюдь не только в этом. Армия на окраинах империи не могла быть инструментом репрессивной политики. Наконец, имели место трудности, дававшие о себе знать и в мирное время. Управление армией не отличалось отлаженностью. Военный министр часто сталкивался с сопротивлением со стороны командующих округами. В период министерства П. С. Ванновского эта проблема решалась благодаря тому, что сам руководитель ведомства пользовался доверием Александра III. Однако и в этом случае Санкт-Петербургский военный округ во главе с великим князем Владимиром Александровичем и Варшавский, которым управлял И. В. Гурко, мало зависели от министра. При А. Н. Куропаткине «эмансипировались» Московский и Киевский округа. При В. В. Сахарове ситуация еще ухудшилась. С этой проблемой столкнулся и А. Ф. Редигер летом 1905 года, заняв пост военного министра. Иными словами, армия не была в полной мере послушным орудием в руках правительства.

При этом военные части, оставшиеся в Европейской России, были заметно ослаблены. Офицерский состав был случаен, нижний – набирался из запасных. Отчасти по этой причине и в армии происходило брожение, которое охватывало все общество. Осенью 1905 года с Дальнего Востока преимущественно возвращались запасные части, которые сами по себе представляли опасность. Для подавления беспорядков приходилось вызывать особые казачьи подразделения. Дезорганизация охватила значительную часть армии, пожалуй, за исключением кавалерии и гвардии. По оценке А. Ф. Редигера, это во многом была заслуга великого князя Владимира Александровича. Он допускал перевод гвардейских офицеров на Дальний Восток лишь при том условии, что в гвардию они не вернутся. Впоследствии, в ноябре, министерству пришлось принимать срочные меры: по возможности увеличить содержание рядового состава, находившегося в бедственном положении; распустить запасных, которые сами по себе становились фактором нестабильности.

МАНИФЕСТ 17 ОКТЯБРЯ

1905 год был и остается загадкой для историков. Озадачил он и современников, которые были обескуражены калейдоскопической сменой политических декораций. Прежний спектакль был завершен. Начался новый, но никто не знал, о чем он и как называется. Во всеподданнейшем докладе от 9 октября председатель Комитета министров С. Ю. Витте писал о понятии «свобода», которое стало краеугольным камнем всего общественного движения. Под свои рассуждения Витте подвел особую правовую теорию. По его мысли, гражданская свобода лежит в основании любого государственного уклада. Государство потому и необходимо, что оно ограничивает сильного и защищает слабого. Мир без государственной власти – это великое множество тираний, это дикий лес, где есть свобода быть съеденным сильнейшим. Учреждая государство, человек защищает подлинную свободу. Однако, как это часто случается, форма отрывается от содержания. Она становится самоцелью, подчиняя себе все вокруг. О свободе почти забывают. Но все же она периодически напоминает о себе:

Если форма, ставшая внешним фактом, своей реальной силой не дает ей гореть во все блеске, она теплится, как раскаленный уголь в груде золы. Повеет ветром – уголь вспыхнет ярким пламенем. Пойдет дождь – он снова будет мерцать едва заметно до новой вспышки.

Витте подводил своего августейшего читателя к мысли о неминуемости радикального политического разворота. Он обусловлен всем ходом русской истории, коренится в глубоком прошлом Новгорода, Пскова, запорожского казачества, низовой вольницы Поволжья, церковном расколе, выступлениях против политики Петра Великого, в движении декабристов…

Игнорируя общественные чаяния, власть способствует их радикализации. Витте называл это «идейной революцией».

Общественная мысль поднялась над землей и безудержно рвется в облака. Еще и года не прошло, когда требование всеобщего избирательного права принадлежало одним наиболее крайним элементам. Теперь нет союза или газеты, которые бы его не выставляли.