Волны вынесли его на песок, он лежал на животе, вода вылилась из легких. Юсио озирался по сторонам сумасшедшими глазами, и если бы кто-то сказал, что он попал в расщелину Времени и поэтому выжил, он бы не поверил и не понял этих слов. В то, что он жив, все равно никак не верилось, потому что было невозможно. Он мог ощупать свое тело, потрогать руки, ноги, голову, но что-то затормаживало его – нереальность происходящего, случившегося с ним, он все еще ощущал себя шарообразным моллюском в раковине тела, бессмысленными толчками всплывающим, чувствовал в носу и во рту жесткую, едкую, соленую воду. Юсио не знал, сколько прошло времени, пока он решился оглядеться по сторонам. Низкое утреннее солнце неожиданно быстро взмыло в казавшемся твердым серо-голубом небе, явилось в паутине спутанных мыслей, взлетело, растеряв розовое оперение, налившись крепкой желтизной. Юсио вздрогнул. Он разделся донага, развесив на когтистых, укоризненно смотревших на него кустах, лейтенантскую форму, армейское белье. Одежда высохла неожиданно быстро, что тоже было невероятным, ведь она густо напиталась морской солью. Юсио лежал на песчаной кромке тихо трепетавших волн, словно выводивших робкую мелодию. Было очевидно, что это не Йокогама или что-то похожее на нее: никаких субтропиков, ни одного тропического дерева с маслянистой влажной листвой. Невдалеке, там, где кончался берег, угрюмо высилась роща с близко стоящими стволами с провисшими, словно замершими, ветвями. «Куда меня угораздило попасть? Куда вынесла зубчатая, как щепа, волна – меня, кто должен был при всех обстоятельствах погибнуть, мгновенно и мучительно умереть?» Как в бредовом сне, он вспомнил сверкающий белизной вражеский эсминец, будто со стороны увидел себя падающим факелом, летящим в бездну. «Я нарушил присягу, я предал императора, родину… – обожгло его, – я должен был погибнуть, а я невероятно, непростительно жив». Японцам вообще-то несвойственно испытывать чувство вины, совсем иное – невыполненный долг. «Куда меня занесло? – задыхаясь, думал Юсио. – Теперь мне идти под трибунал. Но пока, пока… до суда, – он снова ощупал свои руки, ноги, – живой! Каким-то чудом спасся… без единой царапины. Почему?» Кровь приливала к вискам от громыхавшего в голове вопроса. Он потом разберется, если сможет… Раздумывал он медленно, как во сне, одеваясь. Форма высохла, теперь в комендатуру, в расположение ближайшей части и сдаться. Все объяснить? Но кто ему поверит, при нем нет никаких документов, и полетного листа, ничего, оружия тоже при нем нет. Он дезертир, и все тут – развернул самолет и не выполнил свой долг. Суд, а потом расстрел… несмываемый позор. Или затеряться? Прикинуться рыбаком, пропасть в хаосе проигранной войны? Никто и не хватится, не до него. Потом найти свою жену, сына. На нем позор, но все же не такой, ведь он не виноват, что сбили его самолет.

Неожиданно стало темнеть, почему так рано? Много вопросов он задаст своей судьбе. Юсио оделся и зашагал к роще, ему не хотелось оглядываться на притулившееся к берегу море. На своего спасителя. Деревья с сучковатыми, просоленными стволами как бы расступались перед ним. Юсио сначала шагал, а потом почти бежал под порывами неизвестно откуда нагрянувшего ветра. В неизвестной страшноватой местности, только бы избавиться от хаоса в гудящей голове, сознавая, что его сила и правда на темной дороге в полуосмысленном напоре движения. Серые холмы воздуха летели, еле поспевая за ним. Эпос его жизни.

Роща внезапно оборвалась, образуя вытянутую поляну, поросшую саблевидными метелками травы, с единственным, похожим на большого шмеля, домишком; за покосившейся калиткой, в мутном окне он разглядел беззащитный огонек ночника. «Судьба ведет, не бросает меня, – Юсио с шумом выпустил воздух из легких. – Что бы там ни было, все лучше, чем одному».

Он решительно потянул на себя калитку, она болталась на одной петле. Пошатываясь, он сделал несколько шагов к дому, дернул неплотно закрытую дверь; в полутемной комнате, стены отливали антрацитом, на узкой солдатской кровати (неужели здесь квартировала часть? – съежился Юсио), упершись головой в тростниковую подушку, лежала молодая женщина с худым, несформировавшимся телом, похожая на девочку. Юсио не понимал, что с ним творится. Услышав шорох его шагов, она вскинулась на травяном матрасе, ночник у изголовья осветил ее тонкое лицо, вспыхнувшее радостью. Пригладив волосы, женщина было протянула к нему руки, но они тут же беспомощно повисли, а лицо стало пепельно-серым.

– Я приняла тебя за своего мужа, пора ему быть со мной, – тихо произнесла она.

Юсио не понял ее слов, не вник в них, не испугался мужа женщины, который может появиться. Ему было все равно. Выплыв, как чудище, из морских глубин, он пока не чувствовал себя вполне живым, и жгучее желание, внезапно опалившее его тело, – все стерпеть и забыть! – было укусом жизни. Он чуть не сшиб ночник, так влекло его к ней, к ее неразвитым грудям и мальчишеским бедрам. Юсио ожидал сопротивления, хотя бы легкого, боялся, что женщина закричит, позовет на помощь, но ее угловатое тело, так и не дождавшееся запропавшего мужа, приняло его с отчаянной тоской одиночества.

– Откуда ты? Как с луны свалился! – тихо спрашивала она между жаркими объятьями.

Что мог он ей ответить? Что его движение было обратным – не с неба, а почти со дна морского.

– Что это за место? Ты давно здесь? – Юсио впитывал губами ее обветренный рот.

– Недавно, я даже не знаю, где мы… – Он тоже не знал. – Тут были солдаты, – сказала она растерянно.

Он все понял, но его страсть не утихала. За спиной раздался детский плач. Женщина поднялась, но вскоре вернулась, он почувствовал на ее сосках сладковатый привкус молока, как у собственной жены, ему стало не по себе.

– Ты убежал… – Она обняла его за шею. Юсио помолчал, он не может ей открыться, неизвестно, в каких войсках ее муж? – Ему уже пора быть со мной… странно как-то.

«А то, что он, Юсио, всплыл, как подводная лодка, не странно?» Заснули они только под утро. Юсио очнулся первым. Какая дырявая ночь, иначе не скажешь, как старое покрывало. В одном из ее карманов укрылись они, как летучие мыши. Странная ночь. Мгновенно наступила, и вот уже ее и в помине нет. Улетела как черная фея Нобу.

Протирая заспанные глаза, женщина вышла на крыльцо.

– Там, недалеко, – она показала рукой, есть дом, он пустой. Найди его и живи, спрячься – никто не узнает.

Ее силуэт, словно вылепленный из жидкого тумана, растаял. «Не попрощался, даже имени не спросил и себя не назвал, – вздохнул Юсио. – Но так оно лучше: было и сплыло. Все рассеется в клочьях тумана». Юсио вспомнил свою юную жену. Кроме нее, у него была всего одна женщина – платная, за деньги. Вернется ли он в привычный мир? Увидит ли их? Навряд ли. Если не пуля у расстрельной стены, значит, колючка спецлагеря. Что ей скажут? Юсио Танака пропал без вести? Скрылся в неизвестном направлении? Еще оставят без пенсии.

7

Вслед за коротким летом в России наступает безбрежье снега. Как черт в ледяной ступе, как поезд-экспресс, ярый снегопад нес свой мутный вал из Ленинбурга в Москву, из Москвы в Ленинбург, едва отдышавшийся от блокады, с треснувшим, разбитым мрамором занесенных садов, с настороженными львами, сжимающими шары в каменных лапах.

Смирительная рубашка снега перекрывала подступы к ребристым лестницам, протоптанным дорожкам с сонными бакланами фонарей. Парение долгого сна над жизнью, бдением, полным шипенья и трепыханья, воркотни моторов и сцепленных механизмов, слёз и зубовного скрежета.

В субботний день они с бабушкой отправились к тетям, и там она впервые увидела отца. По льдистому асфальту скользили громоздкие ящики автобусов, не очень тепло одетые дети скатывались с горки на дерматиновых портфелях, этом атрибуте школьной жизни, которую совсем скоро ей придется пригубить, как вязкий молочный кисель, остывший и поэтому плотный на языке.

Утром, заплетая бестолковые Женины косички, бабушка вкрадчиво сказала:

– Мы поедем к тетям, и ты увидишь своего папу.

Женя вскочила со стула, – это было невероятно! Собираясь, одеваясь во все чистое, Женя заметила обжигающее обидой лицо матери.

– Ну узнаете, чем это для вас обернется… – выкрикнула она у порога с отчаяньем. – Полу́чите!

– Не обращай внимания, – махнула рукой бабушка.

Не обратить внимания Женя не могла. Они шли рядом по переулку – бабушка в совсем не зимнем пальто, великоватом для ее щуплого тела, и внучка в поеденном молью капоре, в кротовой шубке, надставленной чем попало («это тети тебе справили перед эвакуацией, что бы мы делали без них!»). Бабушка остановилась – туже обмотать ей шарф вокруг воротника.

– А какой мой папа? – Женя вырывалась из бабушкиных рук, ей всеми силами хотелось приблизить долгожданную встречу.

– Сама увидишь.

– А почему она осталась дома? – спросила Женя о матери.

– Они разошлись в разные стороны. Так просто все не объяснишь, да ты еще и не поймешь.

– Пойму! – решительно замотала головой Женя. – Война же кончилась. Я хочу, чтобы мы жили вместе.

– Мало ли чего ты хочешь! Это невозможно, Женюлик, – добавила уже мягче.

Женя действительно не понимала. Сколько радостных песен разносилось из черного репродуктора, как встречали вернувшихся с фронта!

Она стала расспрашивать о тетях.

– Разве у тебя есть еще дочка?

– Никаких дочек, кроме тебя, у меня нет, – грустно улыбнулась Надежда Николаевна. – Тетя Вера и тетя Оля – сестры твоего деда, дедушки Саши. Я тебе говорила о нем, да ты не помнишь. Он умер давным-давно, совсем молодым, когда тебя еще и в помине не было.

– Как не было? – удивилась Женя. Ей казалось, она была всегда, просто, это давнее время забылось, выветрилось.

Теперь она слушала бабушку вполуха, потому что ее мысли целиком занимал отец.

– Запомни, тетя Вера и тетя Оля – замечательные люди, они никуда не уехали из Москвы. Тетя Вера – глазной врач, окулист известный, оперировала под бомбежками, ее наградили орденом. Голову нужно склонить перед такими, – с пафосом в голосе говорила она.

Они вошли в метро «Красносельская».

– А мой папа у них живет?

– Нет, он приходит за глазными каплями, ему свежие нужны.

– Откуда ты знаешь? – недоверчиво спросила Женя. Отца и все, что касалось его, она уже считала своей собственностью.

– Я им позвонила. Они все ждут нас, Толя тоже. Папа, – тут же поправилась она. Надежда Николаевна обхватила Женю и поставила на страшную движущуюся лестницу, отливающую стальным блеском.

Они вышли из метро и пересели в длинную серую колымагу переполненного автобуса. Покатили через вытянутый заснеженный мост, «Каменный», – сказала бабушка, под ним щетинилась клубами еще не вставшая на зиму Москва-река. А вверху, над мостом, в перистом небе, выписывали кренделя дымы МОГЭСа. Здесь, на Болотной, вершился когда-то старорусский бокс, кулачные бои; с холодного голубого неба взирал на них Высший Рефери. Спустя несколько лет бабушка прочитает ей «Песнь о купце Калашникове» – наказал своего обидчика бесстрашный купец; но ничто не творится без воли Божьей. Замоскворечье, похожее на замерзший пряник, открывало ворота в извивы своих дремотных улиц. Женя и не представляла, глядя на опушенную снегом россыпь домов, что где-то существует подобная красота! На Ухтомской, на рабочей окраине, где она сейчас обитала, такого и в помине не было – там стояли пожухлые желтовато-серые здания, неприглядные, как грибы, оставшиеся зимовать в лесу. Правда, бабушка успела ее сводить на Красную площадь, но ничего ошеломляющего она там не почувствовала: то ли погода была хмурая, то ли давил квадратный Мавзолей, с которого не так давно сняли военную маскировку. Ничто не согревало. Чешуйчатый Василий Блаженный, зубчатая стена и красавицы-башни слишком явно демонстрировали свое величие; Женя ощутила себя мелочью, козявкой, это прошло только лет в двенадцать. Холодный перезвон курантов казался звоном разбитого стекла.

Распахнутые ворота памяти перенесли Женю на угол Малой Ордынки и Пятницкой к тяжело стоящему на асфальте дому, словно замок с башенками, с закругленными сверху окнами; она видела такие на картинках к сказкам братьев Гримм и, конечно, не представляла, что будет иметь к нему какое-нибудь отношение, а позже недолгое время жить там. Дом был двоякий, двуликий, как ее знак Близнецы, потому что с Пятницкой, там черный ход, – дом был обыкновенный, красновато-наморщенный, как пьяноватая физиономия.

Женя только и могла потрясенно охнуть. Бабушка потянула на себя массивную парадную дверь, и они стали подниматься по широкой каменной лестнице с полированными перилами, мимо узких стрельчатых окон. Ничего похожего Женя не видела в своей скудной реальности.

Они взобрались на четвертый этаж – ее пятидесятипятилетняя бабушка, замученная одышкой курильщика, и востроглазая худенькая девчонка – вся ожидание.

Бабушка позвонила. В полутемную прихожую, отделенную стеной от небольшой коммуналки, вышла сухонькая женщина с седым пучком, похожая на старого мышонка.

– Женечка, – засветилась она, прижимая ее к серому платью и расстегивая узловатыми пальцами шубку на ней.

А за хрупкой спиной уже выросла старшая сестра Вера, выше, грузнее, тоже с седым пучком, но пышным, высоким.

– Наша девочка, внученька! – произнесла грудным взволнованным голосом, и Женя почувствовала, как бабушке это не понравилось.

И еще – уловила еле ощутимый запах, когда они втроем окружили ее в тесной прихожей, гормон старости. Женя не знала, что старость пахнет.

Как она будет рваться к теткам, к этому оазису в жалкости, затхлости своей жизни, вызывая ревность у бабушки. Но сейчас переливы чувств трех старых женщин мало занимали ее. Ей не так уж запомнилась первая встреча с тетками; ртутный шарик, комочек души завороженно рвался к другой встрече.

В не такой уж большой, очень уютной, полукруглой комнате с пианино, зачем оно, Женя пока не знала (сколько потом она видела роялей с откинутым лакированным забралом, похожих на дорогие гробы), за столом сидел молодой блондин – с крупным носом на розовом лице, с тонкими поджатыми губами, ему очень шла лейтенантская гимнастерка. Подтянутый, легкий, он вскочил со стула, заулыбался: