Оно было несколько размытое, словно я смотрел на него через окно со слегка запачканным стеклом. У меня было впечатление, что стекло – больший барьер для его зрения, чем для моего, так что оно не могло разглядеть меня, и гнев в его глазах был вызван этим.

Лицо узкое, с острыми чертами, как у ястреба, и такое же безжалостно жестокое. Яростные черные глаза, прищуренные, под веками без ресниц. Рот – разрез в смуглой жесткой коже, но что-то в форме этих губ заставило меня предположить, что за ними не зубы, а клыки. Как уже сказал, в этом лице был гнев, но была и невыразимая угроза. Глядя на это лицо, я понимал, что такое ужас, а ведь я без хвастовства могу сказать, что никогда ничего не боялся.

От этого сна я проснулся в холодном поту. Я смотрел в темноту, пока она с приходом рассвета не посерела, и, когда пришла Эдит, чтобы поверить, как я себя чувствую, я потребовал свою одежду и сказал, что я устал от обращения с собой как с избалованным больным. Должно быть, я говорил очень резко, потому что она бросила мне одежду и вышла без единого слова возражения.

Я сразу пожалел о своем поведении. Я был сердит на себя и сорвал свое недовольство на первом же подвернувшемся человеке. Конечно, таким человеком оказался я сам.

* * *

Я догнал ее по пути на завтрак, извинился и почувствовал себя лучше. В легкие вливался чистый острый запах сосен, усеянная сосновыми иглами земля пружинила под ногами, и прохладный утренний ветер охлаждал щеки. Вот что было мне необходимо, чтобы снова стать собой; я слишком долго был заперт в доме.

Эдит положила руку мне на рукав свитера.

– Все в порядке, Хью. Забудем об этом. Но берегите себя. Пожалуйста.

Я рассмеялся.

– Я делаю это очень давно», – сказал я, – и думаю, что могу еще немного продержаться без помощи. Перестаньте тревожиться из-за нескольких разрезов.

– Дело не в этом.

Она не смеялась со мной, как обычно.

– А в чем? Почему вы выглядите такой уставшей? Я был бы рад, если бы у вас не было темных кругов под глазами. Послушайте! – Мне пришла в голову мысль. – Надеюсь, пока я болел, у младших не было кори или коклюша? Или чего-нибудь в этом роде?

– Нет. – Она отстранилась от меня. – Вы дурачок.

И она убежала от меня по тропинке в сторону столовой.

Я мог бы пойти за ней и попытаться понять, в чем дело, но в этот момент из дома воспитателей вышел Эд Хард и в своей обычной манере стал со мной здороваться. Потом просигналили на завтрак, и я забыл об этом инциденте.

Меня взволновало то, как приветствовали меня дети, когда увидели во главе стола. Это было настоящее, без подделки, и много значило для меня. Я был строг и не раз думал, может, эти дети из богатых семей ненавидят меня за это. Их приветствия подсказали мне, что это не так.

Энн тоже это поняла. Я видел, как она посмотрела на меня глазами как звезды.

– Мальчиков не обманешь», – шепотом сказала она, когда мы сели рядом после моей короткой приветственной речи; мне пришлось проглотить комок в горле. – У меня есть брат, и я знаю.

Сразу после завтрака я впрягся в работу. Было воскресенье, и после плавания дети могли принимать родственников, которые начали прибывать после десяти, но у меня работы было много. Кроме разборки почты – у меня на столе лежала груда писем, на которые только я мог ответить, – нужно было с Эдом установить график деятельности на последние две недели, подготовиться к упаковке багажа и отправке в город, потом еще развлечения последнего воскресенья и прощальный банкет, и один бог знает, что еще.

Я требовал работы от своих помощников, но и сам работал напряженно. Конечно, меня сто раз прерывали. Благодарные папы приходили с чеками (чем больше у человека денег, тем он дольше с ними расстается) и хотели поболтать со мной. Заботливые мамы обращались с жалобами (чем довольней ребенок, тем больше у мамы оснований жаловаться), и их следовало успокаивать. Приходили совсем без причин хихикающие сестры, и их приходилось вычесывать из моих волос. Перед самым ланчем пришел Дик Доринг и отвел меня в сторону.

– Послушайте, дядя Хью, – прошептал он, – сестра не хочет, чтобы была сессия с автографами и тому подобное, поэтому она не покажется, пока не разъедутся все посетители. Так что попросите штат помалкивать о ней. Ребятам я уже сказал.

– Хорошо, – сказал я, ущипнув его за щеку. – Даю слово. – Он хорошо сложенный парень, самый высокий из младших, с чистой кожей и откровенными глазами. – Беги развлекайся.

Я предупредил всех и решил, что поем в офисе, чтобы хоть час иметь возможность поработать в мире.

* * *

С утра понедельника жизнь вернулась к норме, работу в офисе я организовал и решил, что мы с Энн можем поплавать в часы отдыха мальчиков. Я предупредил ее, чтобы она не заплывала за буйки: там достаточно места даже для самых сильных пловцов.

– Солнце достаточно нагревает воду», – сказал я ей, – здесь, в конце озера, где мелко, но дальше вода ледяная. Озеро можно переплыть, но это не забавно и очень опасно, так что мы плаваем только за буйками и держим поблизости наши каноэ.

Она нырнула без малейших брызг, и я попытался сделать то же. Мы поплыли наперегонки к большому плоту. Она плыла очень быстро, и я обогнал ее только на пять футов. Меня это слегка разозлило. Должно быть, на лице это было заметно, потому что она весело рассмеялась, ухватившись за веревки плота.

– Если бы я был здоров, – улыбнулся я, – было бы по-другому.

Смех Энн эхом отразился от горы; он стал грубее и не казался ее смехом.

Кто-то неразборчиво позвал с каноэ чуть дальше. Я оттолкнулся от плота, распрямился, повернулся, набрал воздух в легкие и нырнул, чтобы плыть под водой.

Вода показалась мне холодней, чем обычно. Плененный воздух рвал грудь. Я всегда легко преодолевал это расстояние, и мне пришла в голову мысль, что я слишком рано делаю такие усилия. Я вынырнул на поверхность, выдохнул и повернулся, чтобы посмотреть, далеко ли я от плота.

Я был очень далеко от него. Каким-то образом под водой я повернул и поплыл в глубину озера, параллельно берегу, и теперь был далеко за буйками. Неудивительно, что вода такая холодная. Надо возвращаться и побыстрей.

Я снова поплыл. Но не повернул. Я хотел повернуть. Я посылал приказы мышцам или думал, что посылаю, но продолжал плыть к дальнему берегу Вануки. Ледяная вода бурлила у моих боков, и холод глубоко проникал в меня. Я онемел, утратил все чувства. Я думал: прекрати это, поверни, плыви к берегу, но продолжал плыть вперед, даже не уменьшая скорость, хотя следовало бы с застывшими мышцами.

Холод добрался до моего мозга, и я вообще перестал думать. Я ничего не сознавал, кроме ужасного стремления, желания плыть в северный конец озера. Да. Где-то в глубине во мне оставалось зерно здравого разума, сознания, что я плыву к смерти. Но казалось, это знает кто-то другой.

Руки болели, ноги бились, тело продолжало резать воду. Быстрей, быстрей! Рука задела за что-то твердое. Я обо что-то ударился головой.

Кто-то кричал мне. Вначале я слышал только резкий звук, потом разобрал слова:

– Хью! Что вы делаете? – Это голос Эдит Норн. – Дурак! Неисправимый дурак! Вы хотите убить себя?

В голове несколько прояснилось. Я понял, что ударился о каноэ. В нем была Эдит, и это она кричала на меня. Она была в озере и направила каноэ наперерез моему самоубийственному курсу.

– Я… не знаю, – выдохнул я. – Холодно.

– Еще бы. Забирайтесь быстрей!

Я так онемел, что это было почти невозможно, но с помощью Эдит я кое-как забрался в каноэ. Она схватила весло и погнала каноэ к берегу.

У нее было разъяренное лицо, глаза сверкали.

– Вы заработали себе пневмонию, отъявленный осел! – бушевала она. – Что заставило вас так поступать?

– Я не хотел. Меня держало течение, и я не мог из него выбраться.

Я солгал. Никакого течения не было. В том, что звало меня к неизбежной смерти, не было ничего ощутимого.

Подозреваю, Эдит поняла, что я солгал. Но каноэ уткнулось в берег, и это избавило меня от дальнейшей лжи.

– Выпрыгивайте и бегите в изолятор как можете быстро, – приказала она. – Надо восстановить кровообращение.

Я выскочил и побежал. Ее голос хлестал меня, как кнутом.

– Быстрей! Бегите быстрей! – Я не мог бежать быстро, слишком замерз, а она меня подгоняла. – Быстрей!

Меня это раздражало, но я слушался. Поступать по-другому бесполезно.

Я краем глаза увидел стоящую на плоту Энн. Она поднесла руку к рту, как будто только сейчас поняла, что считала просто хвастовством. Я помахал ей, чтобы показать, что все в порядке, но Эдит не позволила мне остановиться. Я рассердился.

В изоляторе она бросила мне охапку полотенец.

– Идите в эту комнату, разденьтесь и разотритесь. Сильней. Чтобы кожа слезала. Потом ложитесь в постель.

Я сделал, как она велела. Эдит накрыла меня одеялами, заставила выпить бокал горячего виски и вышла, хлопнув дверью. Горячая выпивка подействовала, и я снова уснул без сновидений.

* * *

Проснувшись, я понял, что уже поздно. Изолятор несколько в стороне от лагеря. Из своего окна я видел только лес и между стволами деревьев северный конец озера Ванука, но по положению звезд определил, что скоро рассвет.

Лунный свет блестел на воде, серебристый, кроме странной кругло дорожки, о которой я часто думал. Я ошибся, или она действительно придвинулась к берегу? Сильно придвинулась.

Я давно собирался исследовать эту дорожку, но был слишком занят в лагере. Теперь я пожалел, что не сделал этого, потому что почему-то вдруг подумал, что именно в этом причина того странного притяжения, которое ощущал со времени возвращения от Корта Стоуна; только сегодня вечером это притяжение сильней, чем когда-либо.

Странное дело, это смутное, неощутимое притяжение. Трудно его описать. Похоже на шепот в «Исследователе» Киплинга. Помните?

«Что-то скрыто, но найдешь ты! Звонки бубны за горами!

Что-то скрыто за горами, что-то ждёт тебя. Иди!» [Пер. Самуила Черкеса. – Прим. пер.]

Да, очень похоже, только здесь я потерялся, и это неведомое что-то зовет меня назад.

И вместо обещания в этом призыве – ужас.

Неожиданно я перестал размышлять об этом и приподнялся на локте. В высоких тростниках на краю озера что-то двигалось по прямой, пробиралось через заросли. Потом тростники стихли. Но началось движение под деревьями, через листву которых пробивался свет луны. Движение тени.

Тени были, но не было того, что их отбрасывает. Не было даже кролика. У меня на щеке дернулась мышца.

Было что-то странное в этих движущихся тенях, что-то такое, отчего волоски на шее встали дыбом… Боже, я начинаю нервничать! Там ничего нет, ветви движутся на случайном ветерке в вершинах деревьев. Я заставил себя лечь и закрыть глаза.

И снова увидел сон. Город странных приземистых зданий, освещенных странным светом, хотя солнца в небе не было. Хрустальный столб без верха, в котором, хотя он сплошной, вились и вздымались радужного цвета облака, так что в нем, казалось, присутствует какая-то совсем иная жизнь, лишенная смертности. И снова ужасное темное лицо, больше похожее на стервятника, чем раньше, хитрое, с какой-то хитростью рептилии.

Я увидел и другое лицо, маленькое и обаятельное, с плотными черными кудрями над ним, с бездонными серыми глазами, удивленными и испуганными. Лицо девушки, которая чего-то очень боится.

И в своем сне я знал, что девушку зовут Лииалии.

Вырезка из «Олбани Газетт» за 23 августа 1934 года

Штат городской больницы поставлен в тупик двумя случаями ранее неизвестной болезни у пациентов, поступивших на этой неделе. Первый пациент Адат Дженкс, 48 лет, из Четырех Углов, поступил 13 августа; второй, Джоб Грант, 52 лет, фермер, живущий в пяти милях северней озера Ванука, – во вторник 21 августа.