– Зачем это? А-а! – Шагин махнул рукой и расплылся в самой простецкой из своих улыбок. – Вещи пускай остаются по шкафам, а вот если чаем напоите, то буду благодарен. Разговор у нас любопытный сложится.

В доме у Беккерова тоже ничто не напоминало о национальных корнях. Скорее уж, о спокойном, довоенном русско-советском мещанстве: сервант с фарфоровой посудой и семеркой мраморных слоников, настенный ковер, горшки с геранью на подоконнике. Высокая грудастая супруга взглянула на гостя недовольно, но принесла без напоминаний чайник, колотый сахар и вазочку с сушками. Неплохо живет сапожник Беккеров, по нынешним-то временам.

– Так о чем вы хотели беседовать? Я товарищу вашему уже рассказывал. Не понимал, правда, к чему эти древние легенды такому ведомству. Но он ничего, внимательно слушал.

– Я тоже послушаю, если не возражаете, – ответил Василий, выбирая из вазы сушку покруглее. Глотнул травяного чая – определенно мята и что-то еще, пахучее, терпкое. – Наше ведомство с некоторых пор интересуется всем подряд, так что поведайте, не стесняйтесь, Андрей Карлович.

Не раз приходилось видеть, как люди меняются, коснувшись любимого дела, но все равно удивился. Через комнату к комоду прошел пузатый сутулый работяга, а за стол вернулся ученый. С вдохновенным выражением лица и в пенсне даже. Водрузил поверх скатерти картонную папку – точь-в-точь такие Шагин себе воображал, сортируя сведения, – вытащил стопку бумаг, исписанных крупным почерком.

– Вот, извольте-ка, тут оно все и есть. Записки некоего Иоганна Шпомера, фольклориста и путешественника, датированные серединой восемнадцатого века. Эпохой императрицы Елизаветы Петровны… простите уж за упоминание монаршей особы.

– Ничего-ничего, продолжайте. Старайтесь представить, что я не сотрудник, а просто пришел к вам за консультацией.

– Уже стараюсь, – кивнул Беккеров без улыбки. – Что касается Шпомера, то он был германцем чистокровным, писал, соответственно, по-своему, но я его перевел. Очень любопытная легенда, связанная с одной конкретной местностью.

– С Дунькиной тванью?

– Не только. Каждые триста лет, плюс-минус, в тех местах случалось нечто… Давайте-ка расскажу предметнее, если вы не против. Как писал сам Шпомер в тогдашнем витиеватом стиле: поведаю вам, потомки мои, сию таинственную историю «ab ovo usque ad mala», то есть «от яйца до яблок». Это римское выражение, означает…

– Я понял, не дурак, – поспешил перебить Василий. – Люблю послушать на досуге таинственные легенды, но с досугом сейчас туговато. Давайте ближе к вопросу.

– Что ж, буду краток. Век четырнадцатый, первая половина. Русские князья на Брянщине враждовали друг с другом, нередко просили помощи у ордынцев, что приводило к большой резне. В ту самую пору здесь обитал некий Антип, крестьянин, изгнанный сельчанами на выселки за строптивый характер и за то, что жена его считалась ведьмой. Так или нет, но овдовел он рано. Продолжил жить бирюком и воспитывать дочь Евдокею, то есть Дуню. Чувствуете, откуда ветер?

– Подозреваю, – кивнул Шагин терпеливо. – Она и была той самой красавицей, женой Ужиного царя?

– Увы, в изложении Шпомера все гораздо печальней. Ордынцы не любили глухих лесов, но в ходе очередной усобицы зашли далеко и наткнулись на жилище Антипа. Дочь его от рождения была слепа, зато переняла колдовские умения от матери и слыла в окрестностях ясновидящей. Похоже, на вопросы басурман ответила не так, как им бы хотелось, потому была подвергнута разнузданному насилию и обезглавлена. Сами ордынцы столкнулись с людьми кого-то из усобников и тоже погибли, кровь напитала землю, а Дуня перед смертью прокляла врагов, и потусторонние силы явились отомстить за нее. Болото породило Морового Змея. В немецкой грамматике все существительные пишутся с прописной, но тут определенно имя собственное. Какое-то мифическое создание, наложившее свой образ на сказки про Ужиного царя, а может, ставшее их источником.

– Вундерваффе?

– Скорее, владыка стихий, никому не подвластный. По легенде, сей «монструс магнус» направился в закатную сторону, неся Европе войны, голод и величайшую эпидемию чумы. Ту самую, что назвали потом Черной смертью, это вы знаете без меня.

– Ну… кхм!

– История на сем не закончилась, – продолжил Беккеров, будто и не заметил шагинской заминки. – В конце шестнадцатого столетия злодейски казнили некоего «агнца», о котором мало что известно, потому как был он чьим-то холопом, а вдобавок – блаженным. Почитался местными крестьянами за святого, но оказался в центре очередного бунта и разделил печальную участь его организаторов, коих было тринадцать, ни больше ни меньше.

– Чертова дюжина, – констатировал Шагин понимающе. Устал уже от всей этой антикварщины, никак не влияющей на сегодняшнюю работу. – В тот раз опять родился Змей?

– Прямого указания на это нет, но дальнейшие исторические события подталкивают к такому выводу. Голод и Смута на Руси, очередная вспышка чумы в Европе, непрерывные войны, бунты, казни. Змей собрал богатый урожай до того, как заснуть еще на триста лет.

– Так вот вы о чем, Андрей Карлович. Сейчас, стало быть, по новой видите этого вашего… монструса? Он и Гитлера породил, и города наши бомбит? Не фашисты – монструс?!

– Вам смешно, понимаю, – кивнул сапожник. Отхлебнул из чашки, сильнее запахло мятой. – Я всего лишь собиратель фольклора, но устойчивость легенды наводит на размышления, согласитесь. Всегда три столетия и всегда присутствует невинный «агнец», чья кровь завершает жертвоприношение и пробуждает к жизни чудовище. Без всяких там алтарей и жрецов, просто так. Возможно, само это место таит в себе Зло, как думаете? Тоже с заглавной буквы?

* * *

Обратно ехать не хотелось. Без разумных и видимых причин. Василий, как правило, интуиции доверял, но сегодня лишь хмыкнул в собственный адрес: шалишь, разленился совсем! Нервишки сдают, мерещится всякое. Может, Дятлову рассказать? Товарищ подполковник однозначно проникнется и посочувствует!

Мысли о руководстве, как всегда, взбодрили. И не только о нем. В деревню Шагин вернулся посветлу, натаскал из колодца в баню воды, помылся холодной, зато на несколько раз. Оделся в чистое, как перед боем – или перед любовным свиданием. К старому дубу подошел уже в сумерках, понаблюдал за домом: дверь не подперта, из трубы курится дымок, чужих не видно. Прокрался во двор, крыльцо под ногами не скрипнуло, сени встретили запахом старого дерева и волглых половиков. Полумраком двери, распахнутой из хаты. Поднял руку, чтобы постучаться, но не успел – чужие ладони легли на плечи, перед глазами оказались чужие глаза, прохладно-дерзкие.

– Явился, капитань, – шепнула Ганна, потянула за собой, в темноту, к широкой застеленной лежанке. – Пришел, каханы, доля моя начертанная!

Платье съехало с плеч, скользнуло на пол змеиной шкуркой, под ним ничего уже не было, кроме тела. Белого, жаркого, пахнущего травами. Бездонная трясина, в которой так сладко тонуть…

* * *

…Бездонная трясина булькает пузырями, в ней что-то движется, ближе и ближе. Непостижимо древнее, громадное. Частица самих болот, пробудившаяся от векового сна.

– Не смотри туда. – Голос Ганны звучит печально, платье до самого подола усеяно бурыми пятнами. – На меня погляди, да ко мне прижмись, пока еще можем. В недобрый час ты пришел, каханы, теперь повенчает нас мертвая луна перед взором его…

* * *

Проснулся рывком. Будто тогда, на сеновале. Как вообще мог заснуть между жаркими изощренными ласками, сколько лежал вот так, обнимая девичье тело? Еще и храпел, небось! Чуть стыдно, слегка неуютно… и очень хорошо – даже сквозь липкий дымок наползающей тревоги.

– Кто-то кричал, по-моему?

– То у старосты, – ответила Ганна безмятежно. – Я про вашего лейтенанта сказать обещалась, так нет его больше. Гриня Козликин в лесу спалил. Все жалеет меня, бережет, да только постыла мне его жалость, капитань. От доли начертанной не уйти. За старой просекой он ховается, где дом егеря.

– Откуда знаешь?!

Она не ответила, глаза в лунном свете блестели холодными озерами. С улицы снова донесся истошный женский крик, Шагин выругался тихо, принялся одеваться. Выбежал из дому, ощущая, что безнадежно опаздывает.

Затолокина увидел издали, в окружении воющих баб и малочисленных деревенских стариков. Узнал не сразу. Обезглавленное, по пояс нагое тело раскинуло руки на черной от крови земле двора, живот сверху донизу вспорот, клубки кишок перемешались с пучками травы. Шагин к трупу бросаться не стал, постоял в сторонке, прикуривая. Дождался, пока подошел какой-то дед, привлеченный дымком.

– Кто его так?

– Дык известно хто! Гриня со своими! – Папиросу дедок ухватил поспешно, точно боялся, что отберут, но от предложенного огонька не отказался. – Бают, давно грозилися Николаю Борисычу, а тут вон оно! На глазах у жены, у малых, чтоб другие боялись, значитца! Изверги!

К голосящей расхристанной вдове Василий не подошел. Склонился над трупом, осветил карманным фонариком ровный срез шеи с торчащими позвонками. Топором рубили, определенно, уже мертвого. Не дергался. Голова пристроена между ног, лицом вниз, пришлось ее без церемоний перевернуть. Толпа загудела и тут же затихла. Шагин вгляделся в стеклянные глаза председателя-старосты, сунул пальцы в раззявленный рот, вытащил туго вбитый пучок травы. Понюхал. Глянул задумчиво на подбежавшего старшину Дыбайло:

– Чабрец, похоже. Что за фокусы такие?

– Оберег от нечисти, мне бабушка рассказывала!

– Мне моя – тоже. Она цыганка была, соображала. В старину вот так хоронили, чтобы мертвец назад не вернулся. – Осветил подошвы затолокинских сапог, кивнул сам себе. Все складно! – Пошли-ка, старшина. Покойник уже никуда не денется, пора нам живыми заняться…

* * *

Гнедыш ночных поездок не любил – храпел и фыркал, пока Ковтун затягивал подпругу седла.

– Может, мне с тобой поехать, капитан? Куда ты один-то?!

– Как-нибудь, Семен Иваныч. Если через сутки не вернусь, езжай в райцентр да сообщи в милицию. Только я ведь вернусь!

Выехал с места в карьер. Скакал в лунном свете, словно призрак из былых и страшных времен, где нужно, свернул, а там и вовсе спешился. Конский топот в ночном лесу разносится далеко, не хватало еще, чтобы «сняли» из винтовки, без всяких разговоров. Привязывать Гнедыша не стал – пусть вернется домой при самом плохом раскладе. Одернул дедовский ватник поверх гимнастерки, постоял, прислушиваясь. Если Дыбайло не сглупит, то времени хватит как раз. Глянул на стрелки «кировских» часов, зашагал по тропе тяжело и шумно. Старая просека заросла ежевикой, но Василий решил не продираться через колючки, отыскал тропу. Вышел на поляну к вросшей в землю егерской заимке, ощутил обостренным нюхом буйство запахов: деготь, пот, табак, оружейное масло, дым. Все, что витает вокруг мужчин, живущих подолгу в лесу, без бани и свежего белья. Остановился, чувствуя взгляды со всех сторон – через прицелы.

– Явился, значит, военный?! Не хватило тебе тогда?!

Знакомый наглый голос, крупная тень в серебряных отсветах. Сапоги, галифе, пиджак поверх рубахи, польская «конфедератка», немецкий «шмайссер». Форсистый парень этот Козликин. Прочие четверо тоже показались, но из тени не выходили, приглядывались.

– Язык проглотил?!

– Соображаю, с чего бы начать, – отозвался Шагин, сунул руку за пазуху. – Споко-ойно, парни, я ж за папироской. Председателя зачем убили?

– А на кой нам тут упыри, военный? Как связался с Ганкой, так и сделался конченым, хоть упреждали мы его. И чекиста вашего упреждали, и до него еще. Ни один не внял! А с упырями разговор короткий – или кол, или пламя, или башку отсечь!

– Удивляюсь я вам, – сказал Василий доброжелательно, прикусывая картонный мундштук. – Будто древние деды, в самом деле. Не знаете сами, чего бы еще пугнуться! Девчонка без того от фашистов пострадала, а вы из нее какую-то ведьму лепите всей деревней. Вурдалаков приплели, убиваете вообще без повода.