– Не твоего ума дело, военный! Спасаем по-своему и караем, а ежели ты…

Сбоку треснула ветка, автомат на плече Козликина качнулся в сторону фигуры, явившейся из кустов.

– Всем стоять, руки вверх, милиция! Бросай оружие!

Шагин на это лишь вздохнул – до того как кинуться наземь и дернуть ТТ из-за пазухи. Пальнул не глядя, перекатился за дерево, начал садить прицельно, сквозь трескотню очередей и щелканье милицейского нагана. Двое бандитов-полицаев рухнули сразу же, Козликин метнулся в сторону, пропал из виду. Василий дергаться следом не стал – самоубийство получится при таком освещении. Застонал, захрипел погромче, дождался, пока из тени появится очередная фигура на полусогнутых напряженных ногах. По ногам и пальнул. Бандит завалился с воплем, а главная боль накатила чуть позже, заставила в голос орать. Четвертый пополз к нему по-пластунски, забавно отклячивая зад, – туда ему и пуля прилетела. Две последних пришлись по головам, без промаха. Не до арестов сейчас, при таком-то раскладе. Шагин вставил новый магазин, приложил ладони рупором ко рту:

– Гриня-я, ты где?! Не бузи, я ж так, погутарить! Без крови пока!

Из темноты ответил «шмайссер», длинной бешеной очередью, на голову Василию посыпалась кора. Сдают нервишки у Козликина, сдают! Это не впятером на одного форсить!

– Не бузи, говорю тебе! Сдавайся по-хорошему!

Снова яростные вспышки пламени, снова чмоканье пуль по дереву. Два ответных выстрела потерялись в автоматном грохоте, но сумели его оборвать. В наступившей вдруг ватной тишине Шагин переполз до ближайших кустов, лишь тогда поднялся на ноги. Подошел осторожно к лежащему Козликину – две дырки в груди, уже не встанет, – проверил прочих, спрятал оружие, наконец. Тронул пробитый лоб милиционера, закрыл покойному веки.

– Эх, Ваня-Ваня. Говорил же, не лезь на дурину!

Ответом стал девичий смех, хрустально-чистый и сладкий, но у Василия вдруг заледенела спина. Оглянулся резко, увидел тонкую светлую фигурку в тени деревьев.

– Лихой капитань, лихо-ой! Юшку соленую знатно льешь! Шестеро тут, да семеро допреж, вот и сладилось все, каханы, вот и жизни быть. Яичко набухло, скоро треснет.

– Ты как это здесь?.. – спросил Шагин хрипло. Вдруг почудилась вонь застарелой мертвечины и еще чего-то – забытого, страшного. Из глубин детской памяти, занесенной илом. – Зачем пришла, опасно же?!

Снова смех, а тонкая фигурка вдруг очутилась рядом, будто морок: прохладные глаза, высокие скулы, светлая кожа… белее мертвого рыбьего брюха.

– Мне после Дунькиной твани бояться нечего, – дохнула Ганна в лицо болотной тиной. – Гриня, дурак, все душу мою спасал, только нет ее больше, души. Вся там осталась. Пошли-ка.

Вопросы застряли в горле, так и шагал молчком до края поляны, до бурелома. Трупный запах тут сделался вовсе тяжелым – как это Козликин с бандой его не чуяли?! Тоже мороку поддались?

– Вот тут оно все и есть, – сказала Ганна, отвалила с недевичьей силой пару стволов, под ними открылась яма, наполненная бледно-серым. Даже при лунном свете видно: голые слипшиеся тела, раззявленные рты, мельтешение червей в глазницах.

– Это… кто это?

– Всякие разные. Воздыхатели, полюбовнички. Кто ко мне тянулся, кто на твань, а собрались все тут, костями и плотью. Я ж от фрицев поганых дите понесла, да решила, что ни к чему. Скинула бремя. Сюда он и лег, ублюдочек мой, первую силу дал Моровому Змею.

Под белесой разлезшейся мертвечиной что-то дернулось, вдруг, начало вздыматься горбом… боковиной громадного яйца. Словно во сне, когда не убежать и пальцем не шевельнуть.

– Гришка же свой тебе был. Жених.

– Забавный ты, капитань. – Она приблизила к Василию лицо, обтянутый кожей череп, улыбнулась мертво и широко. – Кто оттуда вернулся, тому здесь своих уж нет. Тебя, капитань, не хватало. Ведьминой крови, живой да горячей!

Острый ноготь чиркнул Шагина под челюстью, будто приласкал, горячая струя хлестанула вниз, оросила трупы и яйцо. Ни боли, ни страха – даже руки не поднять.

– Он рождается, каханы. Великие беды несет он людишкам, да и ладно. Пусть загинут! Пусть пожрут их чума и война, пусть горят города их и плавятся, как воск! Мы с тобой его породили, отныне и править нам!

Нарастающий звон в ушах, звон монеток в бабкином монисте, слова сплетаются и вязнут, не разобрать. Не умереть. Не упасть даже. Глядеть распахнутыми глазами, как трескается скорлупа, а наружу сочится буро-зеленое, мерзкое.

Вылупляется новая жизнь, неотличимая от смерти.

Яна Демидович
Сказки старой шишиги

…Голую девку, подвешенную за связанные руки, Шишига заметила не сразу. Внимание приковала песочница, где, поднимая волны уже не песка, а пепла, резвилось трио перерожденных лиходеек: бескровные упыриные тела, едва прикрытые лоскутьями когда-то брендовых шмоток; длинные кадыкастые шеи, на которых трепещут узкие черногубые рты… И широченные рты – нет, пасти! – на лицах, что обратились в морды, полные трехрядных, острых, как шила, зубов.

Сейчас эти зубы темнели, покрытые кровью, точно старое железо ржавчиной. Почти как милый мухоморный грибок, под которым не так давно играли дети. Те самые, что прыгали по шинам, украшавшим детскую площадку, съезжали с невысокой горки, лупили друг дружку лопатками и обильно прудили в памперсы, пока их мамки залипали в гаджетах.

Та ребятня давно исчезла. Пропали модные мамочки. Благовоспитанные собаки, которые каждый вечер носились в соседних скверах, и курьеры, что споро несли свои квадратные, похожие на кус кирпичной кладки сумки.

Сдохли радио, телевидение и, напоследок, Интернет.

А вместо этого…

Шишига мотнула головой, словно кошка, стряхивающая паутину. Прищурилась, разглядывая лиходеек из-за прикрытия – автомобильного остова.

И скрипнула зубами, наконец рассмотрев все.

Она подоспела к ужину, и от мысли от этом содрогнулся желудок – глупое нутро, в которое часа четыре назад плюхнулась поджаренная с корочкой крыса. Судя по всему, троица пировала над убитым мужиком: точно грозди сосисок, тянула из его брюха сероватые кишки, делила хрустящие закуски-пальцы и тонкие, как коржи в слоях наполеона, шматки окровавленной кожи. Глотала, урчала и наслаждалась, кормя все свои ужасные рты.

– Три девицы под окном… – тихонько пропела Шишига, – ели парня вечерком…

Глаза ее чуть расширились, когда заметили пленную – ладненькую, но бледную фигурку, что удавленником качалась под веткой вяза.

Дело рук лиходеек? Или кто другой постарался?

А хоть бы и другой – девке все равно не жить. Пускай пока дышит – скоро станет просто мясом.

Словно услышав эту мысль, мерзавки захохотали, издавая тошнотворные клокочущие звуки клыкастыми шейными ртами.

– Сучки… – процедила Шишига, приняв решение.

Сплюнула через левое плечо, сложила фигу в дырявом кармане. И, крякнув, привычно вскинула верное ружье.

Первая пуля продырявила череп лиходейке, что грызла уши у оторванной головы. Вторая – на сантиметр разминулась с сердцем той, что вскинулась на взвизг сестры, зато третья – третья угодила точно в цель, развеяв Чернобогову тварь прахом по ветру.

Ледяную тишину разорвал двойной вопль: лиходейки, оставшиеся в живых, мстительно кинулись вперед, разглядев Шишигу. Прищур, выстрел, прямое попадание – одна из врагинь пала, но последняя, самая хитрая, отскочила, чтобы напасть вновь.

– А вот тебе соль, красавица. Прости, что без хлеба, – ухмыльнулась Шишига, бросая навстречу ей белую щепотку из кармана.

Ветер, дувший в спину, облегчил задачу: взмах костлявой Шишигиной руки – и мелкие кристаллики вонзились в оскаленную рожу, что мигом пошла пузырями. Тварь заголосила, зацарапала когтями морду, пытаясь спасти от поражения глаза – тщетно. Шансов у нее не было, и мгновение спустя пуля нашла и так мертвое сердце.

«Теперь за дело!» – приказала себе Шишига.

Розовые пластиковые часики, что красовались на ее запястье, давно не тикали, но ходу времени это не мешало. Шуму она и так наделала достаточно. Очень скоро на горизонте могли появиться другие подобные твари.

Если не кто пострашней.

Присев, Шишига скинула потрепанный, в бурых пятнах рюкзак и достала из него пакет с пакетами. Вытянула один, похожий на дохлую медузу, и насыпала в него граммов сто праха, что остался от последней лиходейки. И, кто знает, быть может, в этот раз…

Она встряхнулась. У нее еще оставалось дело. Не время думать о главной цели.

Шишига встала и быстро зашагала к детской площадке. На мертвяка она не смотрела: взгляд шарил по девке, что так и висела на крепкой ветке, не приходя в сознание.

Никаких знаков на лебяжьем теле пленницы не было. Шишига дважды обошла ее кругом, чтоб убедиться в этом, чуть ли не обнюхала. Потрогала железным ключом, бросила на кожу чуток соляных крупинок – нет ли реакции?

Затем, довольно кивнув, полезла отвязывать.

Пара минут, и тело сломанной куклой рухнуло на землю, чтобы впервые издать звук – мучительный короткий стон, долетевший из еще не отступившего кошмара.

– Просыпайся. Очнись. Слышь, ты, спящая царевна? Целоваться нам некогда.

Девкины ресницы не затрепетали, глаза не открылись. Только живчик на шее заколотился чуточку сильней.

Шишига закусила губу. Одевать девку было не во что, да и некогда. Поэтому, поразмыслив, она сняла с шеи одно из трех чесночных ожерелий, чтобы дать болезной хоть какую-то защиту. Нагнулась, поднатужилась, поднимая дополнительный вес на закорки…

И потащила свою найденку в Логово.

* * *

Туман, заполнявший гудящую голову, отступал медленно, с боем. И столь же медленно пробуждалось тело: сперва она ощутила подмерзшие пальцы рук, затем – ног. Щеку, что прижималась к плохо просохшей, отдававшей плесенью подушке, и немилосердно стянутую чем-то грудь.

В какой-то миг нос ощутил запахи пота, чеснока, а еще – отчетливый душок мочи, так похожий на тот, что царит в подъездах, где обитают кошки. Затекшая нога дрогнула, породив неожиданный металлический звук, и глаза наконец открылись.

Света было немного. Сумрак скрадывал очертания предметов, запутывал и пугал. Первым, что она кое-как разглядела, был тазик в полуметре от нее. Обыкновенный пластиковый тазик, на бортике которого висела грязная тряпка. Возле него аккуратным рядком стояли баночки с детским питанием, а дальше…

Она пискнула, заметив неподалеку чьи-то ноги в черных измочаленных кроссовках. А потом резко села – и чуть не задохнулась, увидев цепь, что тянулась от кожаного ободка, обвившего ее правую ногу. Вокруг, на полу, щедро украшенном трещинами, поблескивала мелкая соль.

– На златом крыльце сидели… – хрипловато пропел некто, стоявший к ней спиной.

Сердце подскочило, чтобы застрять и заколотиться в самом горле.

– Царь, царевич…

Кричать не было сил. Казалось, страх заморозил все звуки, что рвались у нее изнутри. Грудь вздымалась все сильней, грозя порвать тесную, не по размеру, маечку.

– Король, королевич…

Темная фигура медленно плыла в полумраке, трогая длиннопалыми руками облезлые обои, на которых желтели распечатки с крупными заголовками: о зеленых огнях, пролетевших над рекой, о метростроевцах, что все глубже, алчнее вгрызались в землю, о новом торговом центре, что зря построили на древнем кладбище.

– Сапожник, портной…

Некто шел в сумраке, мимоходом цепляя когтями листья мертвых фикусов, которые оккупировали скелеты стеллажей. Тревожил пламя, танцевавшее в пустых жестянках из-под тушенки.

– А ты кто такой? – каркнули совсем близко, и она шарахнулась назад, к стенке, увидев нависшую над ней тень.