– Она пришла и спросила, что случилось, нужно ли мне что-нибудь, и предложила алкоголь, чтобы я немного успокоилась. Ну я рассказала ей, что случилось. Она вытаращила глаза, села на свободное место рядом со мной, положила руку на мою и попросила, чтобы я рассказала что-нибудь про Ронена. Ну я рассказала. О записках, которые он оставлял мне на холодильнике. О том, как он играл мне Брамса, когда я болела, частный концерт для одной слушательницы, которая после каждой части аплодировала ногами, потому что пошевелить остальными частями тела ей было трудно. И как на свадьбе, когда он увидел, что я стою в сторонке, а моя семья ко мне подходит, он подошел, обнял меня и сказал: ты не одна, Мор. Я говорила и плакала, плакала и говорила, в конце концов стюардесса тоже заплакала, пересадила меня в бизнес-класс и принесла мне еще коньяка.

– Мило с ее стороны.

– На эту тему его братьям тоже нашлось что сказать, ты знаешь? По пути из аэропорта его брат спрашивает меня: скажи нам, невестка, ты пьяна?

– Но… им-то ты почему не рассказала правду?

– Они бы мне не поверили. Скряжничество, собственничество, безумие – это вообще не похоже на Ронена. Все эти две недели он выглядел как плохой актер на спектакле в районном доме культуры, когда каждая реплика лишний раз напоминает, что это всего лишь игра. Они бы просто не поверили, если бы я рассказала, что он сам бросился в пропасть. Они бы представили себе что-нибудь похуже.

Я хотел спросить, что значит «что-нибудь похуже». Но не стал.

– Ты веришь мне, правда? – спросила она, подняла голову с моего плеча и посмотрела на меня взглядом, которым сироты в детском доме смотрят на пару, приехавшую выбирать себе ребенка.

– Да, – сказал я, пытаясь сделать вид, что не испытываю сомнений.

– Тебе легко поверить, ведь ты слышал только мою версию, – сказала она и улыбнулась.

Я улыбнулся ей в ответ.

Она протянула руку к моей щеке и стала ее гладить. Я протянул руку к ней, зажал пальцами один ее локон и стал медленно обвивать его вокруг пальца раз за разом… Локон оказался мягче, чем я думал.

Потом я наклонился к ней – не потому, что так решил, а потому, что меня с ней связывала невидимая веревка. Очень крепкая.

* * *

Этот поцелуй был нежнее того, в Ла-Пасе. И медленнее.

Мои руки гладили ее затылок, а ее руки – мой затылок, мои предплечья, мою грудь, залезли мне под рубашку.

Поначалу все было деликатно. Почти печально. Я чувствовал, что она все еще сдерживается. Все еще сомневается: можно ли целоваться тут, на камне. И хочет ли она этого вообще. Мне тоже было не до конца ясно, чего я хочу. И что я могу. Тогда я ответил на ее осторожность своей сдержанностью. Но по мере того как наши прикосновения становились все приятнее и все откровеннее, мое тело пробуждалось от долгой зимней спячки, и, когда она положила на меня правую ногу, а потом села на меня, оно буквально вспыхнуло. И даже голоса в моей голове, которые предупреждали: что ты делаешь, ты с ума сошел, она вдова, ее муж покончил с собой во время медового месяца, и вы не в помещении, не дай бог, кто-нибудь вас увидит, – на время замолчали.

Мы с Орной в последние годы почти не занимались сексом. И даже когда занимались, у меня становилось все меньше и меньше простора для прикосновений. Тут ей неприятно. Там – больно. Это ей уже не подходит. Не так. Не на животе. Не пальцем. Не языком. Заниматься с ней сексом – как идти по минному полю. Смотри не ошибись.

А с Мор, на этом плоском камне, будто что-то включилось – и мы были готовы забыть себя; это как игра в хорошем дуэте, дуэте тел, в которой все естественно, все кипит так, как не должно быть, как не может быть между мужчиной и женщиной, которые почти не знакомы; игра, в которой всякое прикосновение желанно, в которой оба чувствуют, насколько оно необходимо. Они касаются друг друга страстно, отчаянно. И это не делает их эгоистами, наоборот, они становятся более щедрыми друг к другу. Игра с неожиданным ритмом. Переменным. Игра, в которой можно наматывать ее локон на палец долгие, тягучие секунды – а потом резким движением схватить за волосы. Или можно вдруг засмеяться, потому что выступ камня уперся куда-нибудь не туда. И снова засмеяться, потому что угодил задом в лужу. Игра, в которой есть радость открытия новых континентов: вот родимое пятно в форме Африки, а вот ощущение от прикосновения губами к соску, а ее пальцы выглядят изнеженными, но царапают сильно, очень сильно, до крови…

Игра, в которой вдруг, в разгар бури, можно остановиться на мгновение, оглянуться вокруг в панике: что, черт возьми, мы творим? Она должна сидеть шиву. Кто-нибудь может заинтересоваться, куда она пропала. Отправиться на поиски и добраться сюда. Наверное, на всякий случай нужно…

И снова прижаться друг к другу голыми животами. Щекой к щеке. Зарядиться смелостью, перед тем как снова наброситься друг на друга с поцелуями и укусами. И хочется содрать друг с друга последние тряпки, которые еще разделяют тела.

Игра, в которой женщина так возбуждена, когда мужчина входит в нее, что слово это уже не годится. Двое просто сливаются.

Игра, в которой не остается даже слов, только отдельные слоги.

* * *

И все же я помню, что она сказала кое-что – прямо перед кульминацией:

– Не бойся.

– Что? Чего?

– Когда я кончаю, это звучит… так… как будто я… задыхаюсь.

* * *

Хотя она и предупредила, но, когда этот момент наступил, ее хрип прозвучал пугающе, ее глаза стали вращаться в глазницах, и несколько секунд мне казалось, что звучит сирена. Она перестала дышать – не вдыхала и не выдыхала. И я испугался, что все, баста, ее больше нет, и ужаснулся – в моем воображении одна картинка сменяла другую: я снова одеваю ее и тащу труп в дом Ронена… Кто, черт возьми, приносит труп в дом, где сидят шиву? Как отреагируют гости? И что именно я скажу полицейским, когда они спросят, отчего она умерла? «От оргазма»?

* * *

Тут она медленно открыла глаза.

И сказала:

– Привет.

И еще:

– Спасибо.

– Ты жива? – спросил я.

– Да, – ответила она, – спасибо.

– За что спасибо? – запротестовал я.

– Извини, – вздохнула она и раскинула руки в стороны, как Иисус на кресте, – я не позволяю дотрагиваться до себя.

– Что ты говоришь?

– То, что слышишь.

– Ты была религиозной?

– Вроде того, – сказала она. И показалась мне вдруг очень грустной.

– Все хорошо? – спросил я.

– Знаешь, – сказала она, – мой муж умер.

– Извини, – ответил я. – Я не то имел в виду…

– Не волнуйся, мне… это было нужно, – сказала она.

– Рад быть к твоим услугам, – отозвался я. И поцеловал ее плечо цвета слоновой кости.

– Что с тобой? – спросила она. – Ты не хочешь кончить? Холодает. И мне нужно срочно вернуться на шиву.

* * *

Мы шли назад, к памятнику. Когда мы двигались по ней раньше, тропинка была просто грязной, а сейчас грязь была непролазная, и Мор вдруг стала озираться по сторонам, как будто опасалась, что за нами могут следить. Я не понял, почему опасения появились у нее только сейчас, но не хотел ничего говорить. Я ощущал царапины, которые она оставила у меня на спине, – и на мгновение у меня промелькнула мысль: отлично, мне на память останется свидетельство, что это и правда случилось. Ведь каков шанс, что это произойдет еще раз? И тут я почувствовал, что ее рука ищет мою, расправил ладонь, и мы пошли дальше, держась за руки. Близко друг к другу. Держась за руки. Я думал, что мы хорошо совпадаем в плане ритма. Что нам классно идти вместе.

– Знаешь, – сказал я, – а ведь я отправился вслед за вами. На Дорогу Смерти.

– Что?!

– Я пытался вас догнать.

– Но… как?

– Когда ты ушла от меня ночью, ты была… Я боялся, что с тобой что-нибудь случится. И, если честно… я хотел увидеться с тобой еще раз. Пришлось побродить по городу. Обойти все хостелы. Ты не поверишь, сколько там хостелов. Я потратил кучу времени, пока не нашел ваш. Сеньора на ресепшене сказала, что вы пошли в поход, потом вернулись, а утром снова ушли, и жаловалась, что вы оставили в номере quilombo.

– Quilombo?

– Бардак. Сказала, что слышала крики, но она не вмешивается в жизнь постояльцев. А потом, когда она зашла туда убраться, все было перевернуто вверх дном и зеркало в ванной лежало на полу, разбитое вдребезги. Так ведете себя только вы, israelíes, сказала она.

– Какой позор.

– Я извинился перед ней от имени Избранного Народа и спросил, куда, по ее мнению, вы поехали. И она сказала, что раз вы взяли велосипеды, то, наверное, на дорогу Юнгас. Я ответил, что не слышал о такой дороге. Она ответила, что гринго называют ее Дорогой Смерти. И тут я запаниковал. Пулей полетел оттуда в центр города, взял напрокат горный велик – и на Дорогу.

– Погоди, – вдруг остановила она меня. – Докуда точно ты доехал?

– Там выставили кордон полиции, – соврал я.

– После большого водопада?

– Велосипедистам не давали проехать. Так что мне пришлось вернуться в Ла-Пас. И все. Через два дня я улетел в Израиль.

– Понятно, – сказала она. И тяжело выдохнула. Помолчала: переваривала новую информацию. И в конце концов добавила совсем другим тоном: – Ну, главное – намерение.

* * *

Когда мы вернулись к машине, она сняла куртку и вернула мне.

– Спасибо, – сказала она.

– Не за что, – ответил я.

– Ты решил для меня большую проблему, – призналась она и посмотрела на меня простым и теплым взглядом. Так смотрят, когда уже не пытаются обмануть или произвести впечатление.

– Буду рад постоянно решать твои проблемы, – сказал я.

– Правда? – спросила она горько. Такой горечи в ее голосе я раньше не слышал.

– Хочешь, я приеду к тебе на неделе? В четверг у меня мастер-класс на севере страны.

– Лучше не надо, – решила она. – Будут лишние вопросы.

– О’кей. Тогда… как? Поговорим после шивы?

– Да.

– На какой номер мне позвонить?

– У меня еще нет… Мой телефон разбился… вместе с Роненом.

– Ясно. Тогда как?

– Я сама тебя найду.

– Ладно. Можно тебя обнять?

– Здесь не надо.

– Тогда представь, что я тебя обнимаю.

– О’кей, – сказала она и слабо улыбнулась, – ты тоже представь.

И потом села на велосипед.

Я подождал. Завел мотор, но еще не тронулся. Хотел увидеть, обернется ли она. Удостоиться еще одного простого и теплого взгляда. Она не обернулась. И все же, даже когда она исчезла за поворотом, я не поехал. Не знаю почему. Может быть, что-то предвидел. Или просто не мог сдвинуться с места.

Так или иначе, прошло две минуты, максимум три – и ее велосипед появился снова. Она ехала с такой скоростью, с какой спускаются с горки, хотя дорога шла вверх, и когда она доехала до моей машины, то бросила велосипед на тротуар и села рядом с со мной.

– Трогай, – сказала она. Задыхаясь. Она была вся красная.

– В чем дело?

– Я не могу туда вернуться.

– Что? Почему? Что случилось?

– Давай уже поедем, а?

Я завел мотор. И следуя инструкциям Мор, поворот за поворотом, выехал из поселка.

Покосившись на нее, я отметил, что ее лицо изменилось. Стало напряженным. Строгим. Она кусала губы. Даже ее нежные округлые щеки были втянуты. Скулы выпирали. Теперь на лице проступили неприятные острые углы, которых я раньше не видел.

– Куда? – спросил я, когда мы наконец выехали на шоссе.

– Если бы я знала, – ответила она неприятным тоном. Грубо.

Я остановился на обочине. Положил руку ей на бедро. Чтобы успокоить.

Она сбросила мою руку и сказала: ты мешаешь мне думать.

Я вернул руку на руль и подумал: почему она так со мной говорит? И вторая мысль: если сейчас рвануть, то, может, я еще успею сегодня увидеть Лиори.

– О’кей. – Мор наконец приняла решение. – Поезжай прямо, потом, на перекрестке, налево. Через две-три минуты слева будет грунтовая дорога.

* * *

Только сейчас, постфактум, я понимаю, сколько всего подозрительного было на пути. Но в этом-то и проблема: все, что вызывает подозрение, ты поначалу словно не замечаешь.

Например, как нас встретила ее подруга детства – пока мы ехали, Мор рассказывала о ней и называла ее «мое спасение в школе», «единственная во всей параллели, кто понимал мой юмор» и «единственная, кроме меня, кто слушал Radiohead».