Хотя елка (и, соответственно, ее атрибуты) находятся в ситуации «детско-взрослого» культурного пограничья и входят в пространство общей, детско-взрослой праздничной повседневности, и в дореволюционной, и в советской России она традиционно рассматривалась в первую очередь как детский праздник. В «Толковом словаре живого великорусского языка» Владимира Даля (1863–1866) при толковании слова «ель» значилось: «Переняв, через Питер, от немцев обычай готовить детям (курсив мой. – А. С.) к Рождеству разукрашенную, освещенную елку, мы зовем так иногда и самый день елки, сочельник»¹⁶. В православных представлениях детскость традиционно ассоциировалась со святостью, что подчеркивалось участием детей в литургии, в сакральных сюжетах Писания и иконописи, в агиографии, а главное, самим каноническим образом младенца Христа¹⁷. Праздник Рождества – праздник обновления, очищения – как нельзя лучше соотносился с образом ребенка как существа срединного, переходного между ангельским и человеческим мирами. Авангард начала ХХ века создал концепцию «эстетизированной детскости»¹⁸, куда прекрасно укладывалась и рождественская елка со всеми ее атрибутами.

Американская рождественская открытка. 1900-е гг.

В советское время – время торжества «префигуративной» культуры¹⁹ – дети как носители и трансляторы нового советского опыта также оказались весьма кстати. Накануне нового, 1936 года, возвращая рождественскую, а теперь уже новогоднюю елку после ее запрета, «лучший друг всех советских детей», большевик и партийный функционер Павел Постышев (благодаря возвращению елки ему даже удалось ненадолго разделить это почетное звание с самим Сталиным), призвал в «Правде» организовать «веселую встречу Нового года для детей (курсив мой. – А. С.)», устроить «хорошую советскую елку во всех городах и колхозах!»²⁰

Елка принадлежала к той категории праздников, о которых Филипп Арьес писал, что они «оставляли за молодыми монополию на главную роль, отводя другим роль зрителей» (правда, по его словам, «роль эта была подчинена определенному обычаю и соответствовала правилам коллективной игры, собиравшей вместе в одну социальную группу людей всех возрастов»²¹). Взрослые получали от «детской» елки своеобразное, «наивное», по словам А.И. Куприна, удовольствие, причем не меньшее, чем сами дети²². Однако елочные игрушки были ориентированы прежде всего на детей, хотя в равной степени пользовались ими, а главное, производили их (если не принимать во внимание труд малолетних кустарей и отдельные самодельные елочные украшения), конечно же, взрослые. Не удивительно поэтому, что основные черты и характеристики елочных украшений формировались в соответствии со «взрослыми» представлениями о степени игрушечной «полезности» и «необходимости». Изготавливая, производя и приобретая елочные игрушки, взрослые расценивали их в том числе (а иногда в первую очередь) как важнейшее средство воспитания – религиозного, нравственного, эстетического, политико-идеологического. При таком подходе и елочная, и обычная детская игрушка как культурные (вещные) маркеры по степени воздействия на ребенка оказывались примерно равнозначными, и для воспитателя было совершенно не важно, станет ли ребенок с игрушкой играть или она просто будет висеть на еловой ветке. Главное, чтобы она стала для ребенка «своей», и тогда важнейшая задача по «присвоению» заложенного в нее взрослыми опыта и смысла была бы успешно выполнена²³.

В детском же понимании и восприятии обычная и елочная игрушки скорее разъединялись, чем объединялись. И связано это было во многом с их существенно отличающейся пространственно-культурной локализацией, прямо сказывавшейся на их функциональном назначении. Детская игрушка очевидно являла собой «вещь, служащую детям для игры»²⁴, хотя, как известно, и обретала этот статус длительно и постепенно, медленно, на протяжении веков выдавливая из массового сознания противопоставление игрушки массовой, народной, «низкой» игрушке «аристократической», «изысканной», «высокой», исполнявшей зачастую лишь роль «накомодной статуэтки». Такая игрушка, писал в 1923 году профессор Л.Г. Оршанский, может быть, была и хороша, «но не для детей», которым позволялось «лишь сквозь стекло ею любоваться»²⁵. Однако со временем игрушка все же составила неотъемлемый и необходимый компонент детских рутинных повседневных практик. Степень ее «присутствия» в детском мире стала максимальной. Ребенок «доминировал» над ней; в обращении с ней он был абсолютно свободен и мог поступать так, как ему заблагорассудится.

Всего этого никак нельзя было сказать об игрушках елочных, принадлежащих к праздничному досуговому пространству. В их «сказочном» мире дети чувствовали себя вполне комфортно именно потому, что понимали и воспринимали елочные украшения как знаки-копии по аналогии с иконическими знаками-игрушками, например куклами. Соответственно, по аналогии они стремились наделить те и другие сходными функциями, главной из которых, с детской точки зрения, было использование их в игре. Но вот тут-то ребенок и сталкивался с непреодолимым препятствием. В XIX веке в соответствии со складывавшимся в России рождественским праздничным ритуалом елка должна была быть сюрпризом, сокрытой от детей тайной, а предвкушение праздника – не менее значимым, чем сам праздник²⁶. К процедуре убранства елки обычно допускались лишь «большие»²⁷. Этой традиции часто придерживались и впоследствии – как на домашних, так и на публичных детских рождественских и новогодних елках. Поэтому и накануне, и во время праздника дети не имели возможности делать с елочными игрушками то, чего им, вероятно, больше всего хотелось, а именно играть с ними, как с игрушками обыкновенными²⁸. Им настойчиво внушали, что эти игрушки существуют прежде всего для того, чтобы украшать елку, а не для игры, и такая «отстраненность» делала их еще более привлекательными.

Американская рождественская открытка. 1900-е гг.

Но вот праздник заканчивался, и запрещенное вдруг становилось разрешенным. В дореволюционной России существовала традиция снимать в конце праздника с веток елочные украшения и раздавать их детям либо позволять самим детям срывать с елки понравившиеся вещицы (впрочем, последнее было далеко не безопасно и на публичных елках, как правило, не поощрялось)²⁹. В условиях советского игрушечного дефицита, невысокого уровня благосостояния большинства советских семей и сложностей с финансированием советских детских учреждений «грабить» елку было просто непозволительно. Поэтому на общественных советских елках ребенок обычно получал разрешение снять с елки игрушку лишь как награду, как поощрение – за лучший карнавальный костюм, за рассказанное стихотворение и т. д. Что касается елок домашних, то детям иногда разрешалось снять с елки игрушки и немного с ними поиграть, а потом повесить их обратно – обычно это были менее ценные, прочные и «нетравматичные» игрушки, специально размещавшиеся на нижних ветках.

И вот тут-то детские мечты, наконец, сбывались, и елочная игрушка, потеряв свой особый статус, включалась (пусть и временно, и не навсегда, и отнюдь не всякая, и часто не самая желанная) в детскую игру именно как вещь, как предмет. А запоминание ее, в том числе и запоминание вложенной в нее информации, осуществлялось прочно и надолго. Ведь давно уже было подмечено, что к числу наиболее устойчивых детских воспоминаний относятся необычные факты и события, сопровождающиеся яркими, насыщенными зрительными образами и сенсорными ощущениями³⁰. Этот момент был учтен в советских воспитательных практиках, допускавших в ряде случаев функциональную взаимозаменяемость игрушки елочной игрушкой обычной и наоборот.

С другой стороны, определенно осознавая важность и необыденность елочной игрушки, дети стремились «подтянуть» до ее уровня, приблизить к ней своих игрушечных любимцев. Так, мой сын в детстве постоянно пытался водрузить на елку, причем на самое ее видное и почетное место, своего любимого «мягкого» игрушечного зайца.

Заметим, что и во взрослых повседневных практиках подчас наблюдалось использование елочных игрушек отнюдь не по прямому назначению. Еще совсем недавно в окнах некоторых сохранившихся старых одно- и двухэтажных домов можно было видеть выложенные на вате между рамами елочные игрушки – незатейливое украшение скромного интерьера и фасада. А в провинциальных центрах, прославившихся изготовлением стеклянных елочных украшений: в Клину, Павловском Посаде, Дятькове и близлежащих селах, населенных мастерами-игрушечниками, – издавна было принято выставлять в окнах наиболее удачные образцы, созданные хозяином дома. Так что, пройдясь по улицам, можно было узнать, в каком доме живет самый искусный стеклодув³¹.

Содержательная сложность понятия «елочная игрушка» и его неоднозначная трактовка были во многом предопределены самой историей елочной игрушки в России. Ведь первоначально упоминаемые в текстах висящие на русских елках вместе со съедобными украшениями игрушки были игрушками в самом прямом смысле этого слова. В своем многотомном труде «Быт русского народа» (1848) А.В. Терещенко писал: «Ее (елку. – А. С.) обвешивают детскими игрушками, которые раздают им (детям. – А. С.) после забав»³². Обычные детские игрушки украшали и советскую елку в период игрушечного дефицита второй половины 1930-х годов. В XIX веке наряду с термином «елочные игрушки» широко употреблялись такие синонимичные понятия, как «блестящие вещицы», «безделушки»³³. Сам же термин «елочные игрушки» достаточно рано стал использоваться в русской языковой практике расширительно, как синоним «елочных украшений». Такая трактовка его стала распространенной и общепринятой, подразумевая под собой, вероятно, не только предмет развлечения и забавы, но и что-то нарядное и очень изящное (сравним: «Автомобиль у нее – ну прямо игрушка!»). Являясь носителем социально-культурной информации, игрушка, как замечал Е.Г. Овечкин, не просто что-то слепо копирует, но специфически («игриво») отражает: отражаемое может быть увеличено или уменьшено, обострено или притуплено, расцвечено или обесцвечено и т. д.³⁴ Вплетаясь в ткань обыденной жизни, любые игрушки, а тем более игрушки елочные, в то же время «как бы надстраиваются или даже возвышаются над обыденностью, выделяются в особую “надповседневную” сферу жизни и деятельности человека» и возводятся, таким образом, «в ранг гиперреальности, некоего высшего, “хрустального”, возвышенного мира»³⁵.

Рождественская открытка. 1900-е гг.

Многообразие елочных игрушек, сложившееся в России к началу XX века, обусловило необходимость их классификации, что достаточно отчетливо просматривалось даже в торговых прейскурантах того времени и затем было закреплено в советских распорядительных, учетных и дидактических документах. По функциональному назначению елочные игрушки делились на игрушки, «обеспечивающие общий вид елки» (шары, звезды, флажки, дождь, гирлянды, бусы и пр.); игрушки «для рассматривания» (фигурки людей, животных, птиц, изображения различных предметов, картинки-панорамы и др.); игрушки «с движением, звуком, сюрпризами» (хлопушки, вращающиеся колеса, игрушки с колокольчиками и т. п.); «вкусные» игрушки (живые яблоки, апельсины, орехи, расписные пряники, коробочки с конфетами); игрушки под елкой, которые должны были создавать некую целостную картину, и «световые эффекты» (фейерверк, бенгальские огни и пр.)³⁶. По материалу изготовления елочный ассортимент подразделялся на изделия из ваты, из папье-маше и пластичных масс, из воска и желатина, из текстиля, из мишуры, плющенки и канители, из дерева, из металла, из туалетного мыла, изделия стеклодувные и из литого стекла, картонажно-бумажно-штампованные изделия и изделия сахарно-пряничные³⁷. Этот перечень несколько разрушает стереотипно сложившиеся представления о хрупкости как об одном из основных качеств елочной игрушки. На самом деле елочные украшения могли сохраняться не только годами, но и десятилетиями. И сегодня на домашних елках можно встретить даже дореволюционные елочные игрушки.