– А теперь представьте, как такой одержимый спит по ночам. Может он спать спокойно, когда что ни день по его вине гибнут тысячи?

– Может, – ответил Дюрица. – Спит себе преспокойно.

– Вы могли бы, не сомневаюсь. Но представьте себе того человека. Каждый день умирают люди, потому что он взял себе нечто в голову и упорствует. Говоря: либо мир будет жить так, как мною задумано, либо после меня хоть потоп – пускай все подыхают.

– А по-моему, – заметил Ковач, – так все эти короли да большие начальники все ж не могут спокойно спать. Тут год или два назад показывали один фильм, так там король двух племянников погубил, а еще кого-то утопил в винной бочке – чтобы никого к власти не допустить.

– Да только ли это, – вскинул голову хозяин трактира. – Взять хоть нашу историю: одного короля в собственном шатре порешили.

– А наш Тиса?^[4] – вспомнил Ковач.

– Вот-вот! Ни один из них не может быть спокоен за свою жизнь. Наверное, только о том и думают, кто и когда захочет с ними расправиться. Ну скажите: зачем людям большая власть и немыслимые богатства? Какой прок от того, что можно командовать, деньгами распоряжаться и все такое, если нужно все время трястись от страха, что тебя зарежут, пристрелят или иначе как укокошат?

– О чем я и говорю, – с довольным видом произнес книжный агент. – Все беды как раз от таких людей. От тех, которым втемяшилось в голову, что они должны мир изменить. Вы только представьте себе, сколько проклятий сыплется на их головы, какими словами их поминают люди. Матери клянут их за отнятых детей, жены – за мужей, и прочая, и прочая. Уж поверьте, такая жизнь – удовольствие ниже среднего.

– Оно так, – заговорил Ковач, – я вон совсем не богач, никем не командую, работаю сам и живу, как умею. Грех жаловаться, на хлеб хватает. Не на все, конечно, хватает, сколько ни стараюсь, забот много, хоть отбавляй, и все-таки…

Он помолчал и, откинувшись на спинку стула, положил обе руки на стол.

– Хочу рассказать вам, – продолжал он растроганным голосом, – только вы надо мной не смейтесь… С самого детства была у меня, знаете ли, мечта – иметь собственный фонограф. Это такая штука – наговоришь в нее, а потом прослушиваешь, что сказал. Оно, конечно, ребячество, и все-таки было же человеку зачем-то нужно столько лет жить одной мечтой. Однако не смог я приобрести фонограф, хотя уже до седых волос дожил! А ведь работал всегда на совесть, так сказать, от зари до зари. Жизнь прошла, а я так и не осуществил то, о чем мечтал. И мечта-то, если подумать, – пустяк.

– Ну понятно, – заметил хозяин трактира, – в сущности, ерунда.

– Да, – кивнул столяр. – Что в нем есть-то: пара проволочек, какая-то пластинка, катушка и бог знает что там еще, в общей сложности килограммов десять, и эти-то десять кило каких-то там железяк я так и не смог за всю жизнь купить. То обувку детишкам, то одно, то другое, то для домика что-то нужно, чтобы семью в нищете не оставить, ведь я не вечный, пусть хоть детям легче будет жизнь начинать. Короче, не вышло.

– Ну да, – кивнул книжный агент, и взгляд его затуманился.

А Ковач тем временем продолжал:

– Но знаете, что я скажу вам. Свою скромную жизнь, со всеми ее неудачами и заботами, я не променял бы на жизнь всех этих важных господ. Меня хотя бы не поминает никто, а если и поминает, то добрым словом. Нет у меня ни богатства, ни власти – даже плевого фонографа нет, – зато совесть моя спокойна. Лучше уж я другим предоставлю и право командовать, и богатство несметное, лишь бы спокойно спать по ночам, а когда я пройду по улице, пускай люди скажут: вон идет столяр Ковач, работящий, порядочный человек. Этого мне достаточно. Верно я говорю, любезный дружище Бела?

– Все верно, брат, так и есть. Зато к именам нашим не пристанет никакой грязи. Мы, конечно, великих дел не свершим, и в учебниках истории про нас – черт возьми! – не напишут, но и злом никто не помянет. И это правильно. А придет время… покинем сей мир и мы… таков порядок вещей. Согласны со мной, мастер Дюрица?

– Разумеется, – зевая, ответил Дюрица и взял стакан.

Подняли стаканы и остальные.

– Вот такие мы люди, любезный гость, – повернулся дружище Бела к фотографу. – Ну, будем здоровы! За вас, дорогой… простите, как вас?

Фотограф, моргая, поднял глаза на хозяина трактира.

– Кесеи, – сказал он, – Карой Кесеи.

– Очень приятно, – кивнул трактирщик.

Все пожали друг другу руки и осушили стаканы. Фотограф откашлялся, вытер губы и заговорил, часто моргая и все так же смущенно барабаня пальцами по столу:

– Вообще-то… если позволите… Должен заметить, что нет ничего плохого, если человек озабочен не только желудком и тем, чтобы заиметь свой домик. Там, в глубине души, у него живет мечта, чтобы не только ему, но и всем людям на земле было хорошо, и он неустанно ломает голову, как бы достичь этого состояния. Он думает об этом, гуляя по улице, возвращаясь домой. И даже перед сном продолжает думать: как бы все это устроить, что должны люди предпринять? А потом, когда ему кажется, что решение, как помочь человечеству, найдено, у него, как вы понимаете, возникает желание, чтобы его услышали и все, до чего он додумался, стало реальностью.

Он склонил голову и принялся теребить кромку скатерти:

– В общем, я хочу сказать, что… человек иногда готов даже жизнью своей пожертвовать ради того, чтобы не только ему было хорошо, но чтобы осуществилась его мечта о благе всего человечества.

Часовщик вскинул брови и произнес:

– Тю-ю.

Фотограф взглянул на него:

– Что вы хотели сказать?

– Ничего, – откидываясь на стуле, ответил Дюрица и принялся изучать потолок.

– А у меня, знаете ли, – сказал хозяин трактира, – всегда было желание развести где-нибудь такой же сад, как во Франции возле одного большого дворца. Его называют Версалем, там еще мир заключали. Подростком я как-то работал у одного барина подручным садовника. Вот кто мастер-то был. Два года я отработал при нем и, надо сказать, не жалею. Он рассказывал мне про этот дворец и про тамошние сады. Показывал фотографии. Одних только розовых кустов там постоянно выращивали девяносто тысяч. То был не обычный парк, но ансамбль из садов и парка, то есть сперва от дворца идут правильные ряды клумб, деревьев, кустарников да пруды, фонтаны и все такое, и только потом уже – настоящий пейзажный парк, роскошный, в английском стиле, с беседками, мостиками из неотесанных бревен – ну, все как у наших князей Эстерхази. Так вот я, представьте себе, принял такое решение: ни за что не умру, пока не сотворю такое же чудо и пока не увижу своими глазами тот сад в Версале. Ну и что из этого вышло? Ничего. А ведь это было мое единственное истинное желание. Но я уже позабыл о нем – пропадай оно пропадом. Что я теперь могу? Я так понимаю: если за то, чтобы сад тот увидеть да потом у нас дома устроить такой же, пришлось бы совестью поступиться, я отказался бы. Для какого-нибудь магната исполнить такое желание – все равно что мне шаг до стойки ступить, но уж лучше все пусть остается как есть, лишь бы не проклинали меня потом и чтобы за жизнь свою не дрожать, мало ли кто на мое место позарится, так что и сон потеряешь. Да провались оно все к чертям, спокойный сон мне дороже.

– Так, как есть, оно всегда лучше, – подхватил столяр. – Хорош бы я был, если б глядел на людей из окна машины, как они суетятся на улице, и не было бы мне до них никакого дела. Чего уж хорошего. Вы правы, господин Кирай.

– Вы можете надо мной смеяться, – сказал трактирщик, – но признаюсь вам откровенно: бедность не радость, конечно, но меня успокаивает, когда я такой, как все, и делаю то же, что остальные. Это как в теплой воде плескаться – такое же чувство. Довелось мне однажды с супругой отправиться в кинотеатр «Форум», ну, вы знаете, место приличное, там обычно премьеры показывают. Не помню уж, какой шел фильм, но подходящих билетов нам не досталось, оставались только самые дорогие. Что ж, говорю, пойдем. Оказались мы среди элегантной публики, на самых роскошных местах. Ну, скажу вам, так отвратительно мне никогда еще не было. И откуда только такие чудаки берутся? Хотите верьте, хотите нет, они даже смеялись не в тех местах, где смеялись другие. Когда нас с женой разбирал смех, они начинали шикать, а в перерыве глядели на нас с таким презрением, что мы потом уже и дохнуть боялись. Так всю картину и просидели не шелохнувшись, не знали, что может им не понравиться. У меня воротник от пота намок. Черт поймет, что за люди такие.

Швунг воздел кверху палец:

– А я так скажу, господа: не надо ими вообще интересоваться.

– Да ведь беда не в том, что мы ими интересуемся, – возразил дружище Бела. – Мы, может, плевать хотели на них с высокой колокольни. Беда в том, что это они вечно нас достают. Когда надо и когда не надо. То одно делай, то другое, плати государству за это, плати за то, встань сюда, встань туда, а теперь иди воевать, потому что мы тут великое дело задумали, которого тебе не понять, ты ведь даже не знаешь, когда надо в кино смеяться; а то скажут, на крестный ход иди, то флаг на доме повесь, то сними флаг, то хлеб получай по талонам, то вдобавок еще и жир, то скажут, верь мне, а потом – верь главарю другой партии, которого премьер-министром назначили… как будто ты попка. Или петрушка на ниточках.

Ковач улыбнулся:

– Это, друг Бела, надо как град принимать. Он идет, когда ему вздумается, – ничего супротив него не поделаешь! Так уж заведено с тех пор, как мир стоит. Побьет человека градом, а он отряхнется, будто собака, и дальше пойдет. Других вариантов нету.

– Ну, можно еще попытаться головой стену пробить, – заметил книжный агент. – Но если коротко, то мир представляет собой огромную армию. В ней – миллионы простых солдат, над ними сотни тысяч дуболомов – старшин и сержантов. Выше стоят офицеры, десятки тысяч, которые объясняют тупым сержантам, что им следует делать. Затем – несколько сот генералов да несколько маршалов. А выше всех – верховный главнокомандующий, фельдмаршал, генералиссимус или как там еще… званий они себе напридумывали – в каждой стране свое. Так уж устроен мир. Ну и что в этом мире вы можете сделать? Вот вы, например, – он повернулся к фотографу: – Будучи рядовым, что можете в такой армии? Единственное, что вы можете, так это заткнуться и выполнять, что велит вам сержант или старшина. Не забудьте, общаться с вами будет не генерал – еще чего! – а сержант или даже ефрейтор. Ничего вы не сможете. Но секундочку. Погодите. Вы думаете, что раз старшина допекает вас и на правах младшего командира может выудить из котла мозговую косточку, то его положение легче вашего? Заблуждаетесь! Он ведь тоже делает только то, что приказывают офицеры. Ну а что эти офицеры, которые им командуют, позвольте спросить? Если они едят на белой скатерти и не там, где лопают рядовые, если у них на мундирах болтаются аксельбанты, то от этого их положение лучше вашего? Ничуть не бывало. Тоже ведь делают только то, что генерал прикажет. Чем они от вас отличаются? Вся и разница, что вами сверхсрочник командует, а ими генерал. Что с того? Каждый делает что приказано. Покорно благодарю за такое отличие.

– Но кое-какое отличие все же есть, – возразил Ковач, – когда генерал приказывает, это дело другое.

– Почему же, папаша? Не понимаю.