– Все так, как господин Кирай нам говорит, – поддержал Швунга дружище Бела. – Я бы добавил, что рядовой-то оказывается даже умнее, он ведь как рассуждает: я сошка мелкая, что старшина или другой сверхсрочник прикажет, то я и делаю. А этот офицер несчастный или генерал тот же, поди, думает мудрой своей головой, будто он на особом счету. Потому что приказ «шагом марш!» ему отдают иногда доверительным тоном. Смех и только! Как будто хоть что-то меняется оттого, что порой ему дозволяется вякнуть, хотя, правда, только вполголоса. Он думает, раз командует нижестоящими, то сверху уже не выглядит таким же ничтожеством, каким сам считает рядовых да сержантов?

Швунг кивнул:

– Все верно, дружище Бела. Я вижу, вы поняли, о чем разговор. А теперь представьте себе генералов да маршалов. Вы думаете, они в другом положении? С виду, конечно, они хоть куда – и спереди, и с боков увешаны разными прибамбасами да фитюльками. И выряжены как шуты гороховые. А только все это фикция. И они без приказа не пикнут. Но каждый из них думает, что он пуп земли и светильник разума. Вашему статскому советнику тоже ведь дозволяется только то, что велит министр, вице-губернатору – то, что велит губернатор, а губернатору – то, что прикажет премьер. Замечательная картина, скажу я вам. Но тогда уж я, рассудив по совести, скажу то же самое, что весьма разумно говорит себе рядовой солдат: мол, мое дело маленькое и не я пуп земли…

Столяр Ковач задумчиво кивнул.

– Истинно так. Не правда ли, все очень просто? – повернулся он к Дюрице.

– А то и проще, – сказал часовщик и, упершись спиной в спинку стула, приподнял одну ягодицу и звучно выпустил газы.

Кирай, уже поднявший руку в протестующем жесте, застыл в неподвижности. Фотограф повернулся ухом к часовщику.

– Господин Дюрица, – покраснев, сказал книжный агент.

– Я весь внимание, – откликнулся часовщик.

– Господин Дюрица, – повторил Кирай.

Хозяин трактира, опустив голову, ухмыльнулся. Ковач, хлопая глазами, уставился сначала на Дюрицу, потом – на Кирая.

– Я не желаю больше это терпеть, – воскликнул книжный агент. – Как можно сидеть за одним столом с таким человеком!

– А в чем дело? Вы поступаете с газами как-то иначе? – невозмутимо посмотрел на него Дюрица. – В петлицу вставляете? Или в карман прячете?

– Хоть теперь помолчали бы, – ударил по столу ладонью Кирай.

– А вы, пока тут сидите, не делали ничего подобного? Вы это хотите сказать? – спросил часовщик.

– Ну это уж слишком. Я протестую!

Ковач уставился в стол.

– Вы очень хорошо знаете, господин Дюрица, – сказал он, – что я уважаю вас. Но нельзя ли избавить нас от таких вещей?

Хозяин трактира тихо заметил:

– Могли бы уже и привыкнуть.

– К эт-тому н-невозможно п-привыкнуть, – от волнения стал заикаться Кирай, а затем обратился к фотографу: – Прошу вас, забудьте об этой… непозволительной выходке.

Он замолчал, теребя воротник пиджака. Затем, выпятив подбородок и покрутив головой, подтянул галстук и, чуть понизив голос, вновь обратился к часовщику:

– Ну честное слово, ведете себя как шкодливый мальчишка. Имейте хотя бы немного такта, если уж не имеете ничего другого. Мы хотим одного, чтобы вы считались с себе подобными. Неужто трудно понять?

– Продолжайте, пожалуйста, на чем вы остановились, господин Кирай, – попросил дружище Бела.

– Человек не затем садится беседовать с друзьями, – сказал Швунг, вздернув плечи и резко их опустив, – чтобы кто-то таким вот свинством… Эх…

Он потряс головой и обернулся к хозяину трактира:

– Что вы сказали, дружище Бела?

– Вы про армию не закончили.

– Мне к сказанному добавить нечего.

– Все именно так, как вы нам представили.

– Я просто пришел к заключению, что если мир устроен наподобие армии, где только последние идиоты верят, будто они могут действовать по собственному разумению, то в таком мире надо вести себя соответствующим образом. Много ли проку в том, когда рядовой попрет против приказа? Так не бывает. Помнится, как-то раз за четверть часа до увольнения сержант приказал мне вымыть загаженный кем-то клозет. Я возразил ему, мол, гадил не я и вообще наше отделение пользуется другой уборной, так он заставил меня вымыть все сортиры на двух этажах – и это в воскресенье после обеда, когда у меня увольнительная в кармане. А вдобавок составил рапорт, будто во время доклада об окончании уборки мое лицо выражало угрозу. Офицеру, вызвавшему меня, я объяснил, что со мной обошлись несправедливо, но тот заявил, что не позволит очернять армию, и отправил меня на гауптвахту. После этой истории я стал в нашей роте чучелом для битья, и не было подлости, которую надо мной не учинили бы. Ну и скажите, а в мире разве не так все устроено? Открыл рот – и ты уже без вины виноватый. Козел отпущения. Кто угодно может над тобой измываться. Одно слово поперек сказал, и тебе уже не дадут спуску, всю жизнь будешь, образно выражаясь, драить все на свете клозеты.

– А помните, что за история со мной на прошлое Рождество приключилась? – спросил столяр. – Про женщину и про то, как меня не прокатили на автомобиле?

Хозяин поднял бутыль и взглянул на фотографа:

– Это стоит послушать, сударь.

– Как раз в тему нашего разговора, – добавил книжный агент.

Столяр подтянул стул поближе к столу:

– За день до сочельника был я у своей сестры, в квартале Векерле. Подарок крестнику своему отвозил. И на обратном пути решил заглянуть за какой-то надобностью к одному приятелю столяру на улице Барош. Иду по Большому бульвару и вижу, как в боковой улочке двое верзил к женщине пристают. Еще не стемнело, так что видно было, как они ее к стенке прижали и насильничают, бедняжка кричать хотела, но они ей зажали рот и юбку уже разодрали под короткой шубейкой. Я – туда, в чем дело, спрашиваю. Один из них отвечает, вали, мол, отсюда подобру-поздорову. Ну, я бросаюсь к ним, чтобы отбить у них несчастную. Они, понятно, меня лупцуют, но я спуску им не даю. «Хулиганы, – кричу, – я покажу вам, как к женщинам приставать». И колошмачу их что есть мочи. И тут возле тротуара тормозит шикарный автомобиль, откуда выпрыгивает еще один здоровяк – и цап, в машину меня, а за мной и ту женщину. «Да заткнись же ты, идиот», – вопит один из них, а другой так врезал мне по зубам, что я еле очухался.

– Каждому свой сортир достается, – вставил Кирай.

– Короче говоря, – продолжал Ковач, – доставили меня в участок, потому как дамочка была то ли карманницей, то ли домушницей, в общем, та еще птица, а эти здоровяки были сыщики из полиции, которые в том переулке ее и зацапали! «Какого дьявола вы не в свои дела встреваете, дурень вы этакий? – спрашивает меня потом детектив, тот, который мне по зубам врезал. – Вас не касается – вы и не суйтесь!» Вот ведь как. А меня-то учили – и в бойскаутах, и в церковной общине, везде, – что надо всегда приходить на помощь людям. И что ж это получается? Как я должен вести себя после этого?

– Очень просто, – сказал книжный агент. – Как в армии. Не спрашивают – молчи.

– Я согласен с тем, что говорил тут дружище Бела, – кивнул Ковач. – Против мира не попрешь, велят вылизать начисто пол, надо вылизать – и дело с концом. Рядовой – сошка мелкая. Ничего не видел, ничего не слышал. Вот такая у нашего брата должна быть заповедь. Ну а что мы при этом думаем, никого не касается, тут мы сами себе хозяева. Пусть хоть это нам остается. Разве не так?

Фотограф разгладил перед собой скатерть и, обводя указательным пальцем узоры, заговорил:

– А я все же так скажу, – и он вновь покраснел, как краснел всякий раз, вступая в разговор. – Скажу так: даже если вы в сотый раз с таким делом столкнетесь, надо и в сотый раз вмешаться! Это, если угодно, человеческий долг. И если мы уклонимся – то как же нам себя уважать?

– О-хо-хо, – вздохнул Кирай. – Отчаянный вы человек, однако.

Ковач повернулся к часовщику:

– А вы что на это скажете, господин Дюрица?

– Меня удивляет, – ответил Дюрица, – как это у вас от скуки скулы не сводит.

Кирай поднял стакан.

– Ну, конечно, конечно. Если бы мы разговаривали о девочках нежного возраста, господин часовых дел мастер не состроил бы такую кислую мину.

– Вы полагаете? – поднял на него глаза Дюрица.

– Полагаю, мой дорогой друг.

Дюрица повернулся к Ковачу и предостерегающе поднял указательный палец:

– Сторонитесь людей, которые называют вас дорогим другом. Это люди неискренние и двуличные.

– Да, я так полагаю, – повторил книжный агент. – И если у вас еще есть хоть капля совести, сию же минуту выбросьте эту гадость, которую вы держите в руках, иначе я вынужден буду покинуть вас.

За разговором Дюрица достал из нагрудного кармана мундштук и, дунув в него раз-другой, принялся не спеша вправлять в него сигарету. Мундштучок был невзрачный, изготовленный из картона и наконечника являвшего собой отрезок стержня птичьего пера, – подобного рода изделия продаются в табачной лавке за пару филлеров; в отличие от других мундштуков этот практичен: его можно выбросить после нескольких сигарет – еще до того, как провоняет бумажник или карман. Когда Дюрица продул свой мундштук, в помещении распространилась умопомрачительная табачная вонь. Мундштук был явно старый, хотя внимательный взгляд мог заметить на нем следы заботливой чистки.

– Вам и это не нравится? – сонно взглянул на Кирая Дюрица и, слегка подвернув, вставил сигарету в мундштук.

– Как это вообще возможно, чтобы человек с приличным заработком покупал подобную мерзость? Объясните мне наконец.

– Могу вам одно сказать: не нравится – отвернитесь. Какое вам дело до этого?

Он бросил на Кирая иронический взгляд и добавил:

– Так что вы хотели, любезный?

– Поступайте как знаете, – повернулся на стуле книжный агент и взял из хозяйской пачки сигарету «Дарлинг».

– Разрешите, дружище Бела?

– Да, конечно. Угощайтесь! Все угощайтесь, – предложил хозяин трактира собравшимся. – А что касается мундштука господина Дюрицы, то я, право, не знаю, что и сказать.

– Ладно бы еще из вишневого дерева был или из янтаря. Но всю жизнь пользоваться такой дрянью! Ну и вкус у вас, черт возьми. Порвите да выбросьте вы его, и воздаст вам Господь. Я завтра же принесу вам взамен янтарный мундштук, видит Бог, принесу, только избавьтесь от этой мерзости ради всего святого.

– Пощадите своего друга, маэстро, – заметил хозяин трактира. – Уж не хотите ли вы и впрямь до конца дней своих курить через этот мундштук?

Дюрица вскинул брови, скорчил говорившему насмешливую, но незлую гримасу и с поразительной точностью спародировал Швунга:

– А что, если в самом деле хочу? Однако, чтобы доставить удовольствие вашему дорогому эйропейскому другу, клятвенно обещаю на смертном одре разорвать эту штуковину на куски. – Он указал на мундштук и, продолжая пародировать книжного агента, вопросил: – Вы довольны, мой дорогой друг?

Все, кроме Кирая, рассмеялись. Да фотограф сидел, все так же погруженный в какие-то размышления, и на его худом, бледном лице по-прежнему проступал румянец.

Дюрица закурил. Сонливость как будто пропала с его лица. Взгляд, однако, оставался ленивым, как и движения, что стало заметно, когда он подался вперед. Не приглашая других, он осушил свой стакан, не спеша поставил его на стол и обратился к столяру:

– Итак… Что я обо всем этом думаю? Вы об этом хотели спросить, сударь мой?

– Да, да, – с готовностью кивнул Ковач.

– Я думаю, было бы неплохо, если бы дружище Бела подал нам еще вина. Лично я хотел бы закончить вечер, как обычно, вином с содовой – большим шпритцером, если дружище Бела ничего не имеет против.

Дружище Бела поднялся. Собрал пустые стаканы и выжидающе посмотрел на фотографа, у которого оставалось еще немного вина на донышке.

– Так у вас, значит, будет сегодня отменный ужин, господин Кирай, – сказал столяр, отгоняя от себя дым «Дарлинга». – Только вы не закончили о том, как будете готовить грудинку. Сами готовите или жена?

– Разумеется, готовлю я, в точности так, как я начал рассказывать. Стало быть, когда шпиговка закончена, мы берем некоторое нужное количество начинки, ибо мы ведь готовим фаршированную грудинку. Точнее, сперва нам нужно начинку сию приготовить.

Фотограф накрыл свой стакан ладонью:

– Благодарствую. Вы были очень любезны, пригласив меня к вашему столу, но я, пожалуй, пойду, только вот докурю сигарету. Право, мне было очень приятно.