Пятая печать (страница 8)
– Не стоит благодарности, – сказал дружище Бела и, потерев затекшие ноги, направился к стойке – приготовить традиционный большой шпритцер для всей компании.
Читатель уже, видимо, догадался, что, несмотря на учтивые обращения вроде «господин Ковач», «сударь», «мой дорогой друг», несмотря на частые и разнообразные формулы вежливости, как то «с вашего позволения», «хотелось бы обратить ваше внимание» и так далее, – словом, несмотря на все это, перед нами компания, где все давным-давно знакомы. А зная психологию людей того склада, о которых рассказывается в нашей истории, зная привычки их и капризы, мы можем понять, что за их поведением на самом деле скрываются компанейский дух, любовь и взаимное уважение. Подобный стиль, со всеми его банальностями, для постороннего уха, может быть, смехотворными, в определенном общественном слое абсолютно обычен. Если бы нам представился случай сопровождать Кирая во время визита к его другу, столяру Ковачу, мы могли бы услышать, как он приветствует хозяйку дома: «О-о, целую ручки, милостивая сударыня, позвольте мне приложиться к вашей прелестной лапке!» На что женщина в ответ: «Ах, господин Кирай! Легки на помине! Какое счастье вас видеть!» И самое интересное, что все эти словеса произносятся полушутливым тоном. Из чего можно сделать вывод, что мы имеем дело не с чем иным, как с целомудренным и вместе ироническим подражанием «диктуемой свыше» культурной норме. Причем поведение это столь обязательно, что пренебрегать им или просто не владеть его формами – значит носить на себе нестираемое клеймо чужака. Все это мы отметили для того лишь, чтобы укрепить читателя в том уже, несомненно, сложившемся по ходу повествования мнении, что перед ним – достойные горожане, исполненные взаимного уважения и готовые делиться друг с другом своими радостями и бедами, того рода люди, с какими читатель имел возможность и счастье познакомиться в бесчисленных литературных творениях. Но можно ли сказать о каком-либо человеке, что мы знаем его досконально? И, раз уж заговорили, добавим: пожалуй, не существует людей менее свободных и более связанных по рукам и ногам, чем писатель. Он не может идти на уступки в вопросах правдивости, не рискуя изменить самому себе. И если мы будем и дальше следить за беседой нескольких человек, как следили до этого, то целью нашей будет все та же (как выяснится в конце – совершенно необходимая) правда жизни.
– Так вот, приготовление начинки – дело столь же важное, как и шпиговка, – продолжал книжный агент. – Не знаю, как там другие – ведь сколько домов, столько обычаев, – а я поступаю так: первым делом беру белый хлеб, яйца, жир, зеленушку-петрушку и все такое, но самое главное – дальше. Попробуйте как-нибудь, господин Ковач. Дальше берем зимнюю салями, мелко нарезаем, но совсем-совсем мелко, чуть ли не растираем ее. Понимаете? Зимнюю салями. Именно так, как я говорю. Вам и в голову такое не приходило, не так ли?
Тем временем к столу вернулся изготовивший шпритцер трактирщик и, усаживаясь, подтолкнул столяра локтем.
– А чеснока уважаемый господин добавил? – кивнул он в сторону Кирая.
– Добавил, дружище, как же без чеснока. Даже больше, чем вы полагаете.
– Ну зачем же больше? Нужно класть ровно столько, сколько необходимо. Верно, господин Ковач?
– А я от души положил, лишь бы вам угодить, господин разумник.
Ковач обратился к хозяину трактира:
– Вы салями кладете в начинку?
– Вы что, шутите?
– А я, представьте, кладу. Как вам это? – спросил книжный агент. – Вам не нравится?
– А конской колбаски грешным делом не добавляете? Или зельца? А может быть, камамбера?
– Не добавляю. А вот мелко нарезанную, измельченную салями кладу. Вы знаете, как это вкусно? Пробовали когда-нибудь? Если нет, то надо не возражать, мой дорогой друг, а ценить советы более искушенных людей.
– Так что вы делаете с камамбером?
– Он говорил о салями, – вмешался Ковач.
– Ах да… Ну тогда с салями?
– Измельчив, кладу в начинку. Разминаю вместе с белым хлебом и вареным яйцом. Понимаете?
– Оно, может, не так уж и плохо, – заметил Ковач.
Швунг потянулся за стаканом, и взгляд его упал на Дюрицу.
– Нет, вы полюбуйтесь! – вскричал он, ставя стакан обратно на стол. – Вы полюбуйтесь на этого… на этого…
Часовщик покачивался, откинувшись на спинку стула, щурил глаза и смеялся.
– Чему вы радуетесь опять? – спросил книжный агент. – Ангела увидали или другое что нашло? У вас мог бы сам сатана поучиться, если бы увидал теперь вашу физиономию. Что вы ухмыляетесь, скажите на милость?
Дюрица, покачавшись на стуле, спросил:
– А что, нельзя?
– Почему же нельзя. Даже четвероногие могут радоваться, я видел… Висели на решетке и радовались собственным хвостам!
– А вы стояли рядом и наслаждались зрелищем, потому что на более серьезное дело у вас ума не хватает.
Качнувшись на стуле вперед, он продолжал:
– Впрочем, если вам так уж интересно, могу сказать: мне пришло кое-что на ум, вот я и обрадовался. К вам это тоже имеет некоторое отношение. Ответьте мне на вопрос: что вам больше нравится – топинамбур или фаршированная телятина?
Фотограф хотел было подняться и уже положил ладони на край стола, но Дюрица остановил его:
– Прошу вас, останьтесь еще ненадолго.
Он жестом остановил его, после чего удивленный фотограф вновь опустился на место.
– Останьтесь, я вас не задержу, – повторил часовщик и снова обратился к Швунгу:
– Я сказал «топинамбур». Вам известно, что это такое?
Книжный агент недоверчиво посмотрел на него, потом на других и недоуменно пожал плечами.
– Топинамбур? – заговорил столяр. – Это такие клубни, навроде картофеля. Вы не знали, господин Кирай?
– Что значит «не знал»? Вы думаете, только вы знаете?
– Я спросил, – настаивал Дюрица, – что вы любите больше: топинамбур или фаршированную телятину?
– Вы лучше с малолетками развлекайтесь, – осклабился книжный агент.
– Так все же, что вы любите больше?
– Ну вот что, – передернул Кирай плечами, – этот овощ я оставляю вам.
– Так значит, телятину?
– Ну допустим, телятину! Теперь вы довольны?
Дюрица строго посмотрел на него:
– Только серьезно, прошу вас.
– Да скажите ему: мол, больше всего телячью грудинку люблю, – подсказал трактирщик.
– Телячью грудинку, – на этот раз искренне признался книжный агент и растерянно посмотрел на серьезное лицо часовщика.