И вот, еще горя идеями, которыми проникся в гимназическую пору, я устремился в неслыханно прекрасный Рим. Чрезвычайно медленный ход переговоров в Министерстве финансов с господином Франчиозини и тогдашним генеральным директором таможенного управления, впоследствии министром финансов Элленой²²⁰ позволил мне продлить пребывание в Риме до полутора месяцев и таким образом увидеть хотя бы малую часть из множества достопримечательностей. Чем лучше я узнавал Рим, тем больше убеждался в том, что на основательное знакомство с ним нужны годы. Богатства и красоты, которые таит в себе этот удивительный город, подобны безбрежному морю.

Со временем я нашел доступ к немецким художественным кругам и благодаря одному дрезденцу по имени Кальберла²²¹, жившему у Монте Ротондо в своем имении, познакомился с Римской Кампаньей.

Переговоры мои в конце концов увенчались успехом. Однако подписание договора должно было состояться лишь через две недели, поскольку итальянская бюрократия работала очень медленно.

Я, пользуясь случаем, съездил в Неаполь, где счастливым образом встретил уже знакомое мне по отелю «Квиринал» в Риме одно милое датское семейство, в котором были две очаровательные дочери. Датчане не знали ни слова по-итальянски, с грехом пополам изъяснялись по-французски, зато бегло говорили по-немецки, так что я в роли гида пришелся им как нельзя кстати и получил удовольствие от знакомства с достопримечательностями Неаполя в этой прелестной компании, а кроме того, совершил вместе с ними поездку на Капри через Сорренто и Кастелламаре.

Не знаю, что было для меня более притягательным – восхитительная красота острова и синева моря или голубые глаза северных дев. Во всяком случае наше прощание на руинах дворца Тиберия, когда время совместных путешествий закончилось, прошло со слезами и поцелуями.

Это был последний флирт в моей жизни. До того я с шестнадцати лет с завидным постоянством каждый год страстно влюблялся. В этот же раз я был настолько экстравагантен, что распространил свое нежное чувство на обеих сестер. Все кончилось бы трагедией, если бы эта история вышла за рамки безобидного флирта.

37. Рудольф де Брейн

В те дрезденские годы я приобрел близкого друга в лице Рудольфа де Брейна, бывшего школьного товарища моего брата Альберта. Правда, неумолимая судьба и его скоро вырвала из моей жизни, как это случилось с двумя другими моими друзьями, умершими в расцвете лет: Карлом Шайдтом, которого скосил туберкулез, и Альфредом Юнкерсом, у которого было больное сердце.

Де Брейн, дрезденский голландец, отправился на Суматру, чтобы начать свою коммерческую деятельность на плантациях сахарного тростника. Через несколько лет, сделав неплохую карьеру, он вернулся в Дрезден, чтобы навестить родителей. Я быстро сдружился с этим удивительным человеком, чья мужественность восхитительно проявлялась как во внешнем, так и внутреннем облике.

Там, на плантациях, где человеку приходится рассчитывать только на себя, он стал настоящим мужчиной. Его левое запястье было повреждено зубами тигра, а на предплечье полосатый хищник оставил следы своих когтей, когда Рудольф вступил с ним в смертельную схватку, чтобы защитить своих рабочих.

Во время обхода плантации он увидел нескольких рабочих, вооруженных копьями, на которых только что напали тигры. Один из них уже лежал растерзанный на земле, остальные обратились в бегство. Рудольф поднял лежавшее на земле копье и вступил в единоборство с тигром. Тот прыгнул ему на спину, и копье, вместо того чтобы вонзиться в живот хищнику, находившемуся в этот момент почти в вертикальном положении, под его тяжестью вошло в землю. И человек и зверь в течение нескольких мгновений, которые показались де Брейну вечностью, боролись друг с другом, и тигр прокусил попавшее ему в пасть запястье де Брейна и разодрал когтями его левое предплечье. Тем временем из фактории подоспела помощь. Кто-то метким выстрелом – пуля просвистела мимо головы де Брейна – убил тигра.

Рудольф рассказывал об этом приключении просто, ничуть не рисуясь. Неудивительно, что этот роскошный мужчина, после своих семилетних странствий изголодавшийся по европейским женщинам, произвел в дамском обществе фурор. Вскоре он познакомился с подругой своей сестры, и они страстно влюбились друг в друга. К несчастью, юная дама уже была помолвлена и, несмотря на пылкое чувство к де Брейну, не решилась взять обратно данное жениху слово.

Эта верность общепринятым нравственным нормам, это преступление в отношении любимого человека и себя самой, которое совершила девушка, сыграли роковую роль в судьбе моего бедного друга, ускорив трагический конец.

Он бросился прочь из Дрездена, чтобы найти забвение в индийских безлюдных просторах. Насколько я понял из его писем ко мне, ему не удалось преодолеть свое несчастье. Слишком любя своих родителей, чтобы причинить им горе самоубийством, он поборол искушение пустить себе пулю в лоб и попытался найти избавление в морфии. Он разрушал себя все более сильными дозами, с тем чтобы его родные в конце концов узнали, что он скончался от болезни.

За этим адресованным мне письмом, исполненным глубочайшего отчаяния, вскоре последовала короткая записка. Рудольф с ликованием сообщал мне, что его избранница все же собралась с духом и отказала жениху! И что он приедет в Европу первым же пароходом, чтобы жениться.

Дней через восемь он и в самом деле прибыл в Дрезден. Увидев его, я пришел в ужас: это был уже совсем не тот цветущий и пышущий здоровьем де Брейн; передо мной стоял тяжелобольной старик, тощий как скелет. Устремив на меня усталый, тяжелый взгляд из ввалившихся глазниц, который едва не разорвал мне сердце, он сказал:

– Морфий подорвал мое здоровье. Мне необходимо сначала отправиться в санаторий, чтобы отвыкнуть от этого яда и восстановить силы. Только потом я смогу жениться.

Через три недели я получил известие о его смерти.

38. Женитьба, 1886 год

В двадцать три года я был назначен директором компании, а мой отец ограничился лишь членством в наблюдательном совете акционеров.

С коммерческой точки зрения оказалось весьма кстати, что мне «из‐за общей слабости» не нужно было в течение года отбывать воинскую повинность; во всех же остальных отношениях я горько сожалел об этом, особенно когда началась Первая мировая война.

Благодаря надежной материальной основе моего существования, которой я был обязан исключительно заботе отца, я счел возможным летом 1885 года заключить помолвку с моей будущей женой и вскоре после достижения двадцатичетырехлетнего возраста жениться. Четвертого января 1886 года я ввел в свой дом мою супругу Генриетту, урожденную Класон²²².

39. Путешествие на Восток, 1886 год

Моя жажда странствий по-прежнему влекла меня в дальние края.

Весной 1886 года назрела необходимость поездки в македонские табачные районы²²³, куда мы и отправились с моим петербургским братом Альбертом. Мы вместе прибыли в сказочно красивый Константинополь. Я был еще слишком молод, чтобы глубоко понять Восток; это понимание, на мой взгляд, доступно лишь зрелому человеку.

Если не считать нескольких посещений Святой Софии и стамбульского базара, а также Скутари²²⁴ с его танцующими дервишами и, наконец, «Пресных вод Европы»²²⁵ и т. д., мы сосредоточили свою туристскую активность на селамлике²²⁶, поразившем наше воображение своей помпезностью.

Однако мы были слишком одержимы коммерческим рвением, чтобы во время короткого пребывания в турецкой столице сильно отвлекаться от наших торговых дел, и большую часть времени уделяли общению с нашими деловыми партнерами. Это были преемники И. Рикехоффа, торговый дом «Петриди и К°» и один караим – Коэн Айваз.

Господин Петриди стал первым в моей жизни представителем одной из древних греческих патрицианских фамилий, какие можно встретить в Константинополе, Александрии и Лондоне, но едва ли в Афинах. От роскошных домов этих людей и от них самих веет культурой, древним богатством и международной цивилизацией.

К сожалению, первое впечатление, произведенное мной на этого человека, было отнюдь не благоприятным. Виной тому стала феска, которой я увенчал свою главу. Я и не подозревал, что для европейца это верх безвкусия – носить на Востоке феску, а еще меньше я мог предположить, что именно моя феска в глазах турок превращала меня в посмешище. Дело было так:

Мой брат Альберт привез мне однажды в Дрезден изготовленную в Крыму феску с голубой кистью. Поскольку она мне очень понравилась, я решил взять ее с собой в Турцию и даже во время путешествия носил вместо дорожной шляпы – видимо, желая показать окружающим, что я направляюсь в Турцию. И во время визита к господину Петриди я, разумеется, тоже был в феске.

Когда мы закончили деловые переговоры, на которых хозяин расточал любезности, и уже хотели откланяться, господин Петриди тактично заметил, что мне не следует появляться на улице в этой феске, ибо, во-первых, она помята, во-вторых, у нее совершенно невозможный старомодный цвет, а в-третьих, кисть не черного, а голубого цвета. Скорее всего, она была сшита еще во времена Крымской войны и к тому же куплена где-нибудь в провинции. В этой ужасной феске я уподобился бы чудаку, гордо разгуливающему по парижскому бульвару в допотопном помятом цилиндре шапокляк. И он не может не предостеречь сына своего старого делового партнера от такого фиаско.

В отель я вернулся в закрытой карете, и моя безжалостно развенчанная феска была сослана на дно чемодана.

На следующий день вечером господин Петриди давал у себя в доме ужин, который я не забуду до конца жизни, хотя никогда не считал себя гурманом. Именно поэтому я не обратил внимание на то, из чего состояли предложенным нам яства.

Однако необыкновенная изысканность угощений поневоле навела меня на мысль, что приблизительно так, возможно, выглядели пиры Клеопатры.

К сожалению, ужин у Коэна Айваза существенно отличался от петридиевского по качеству пищи, количество же оной, пожалуй, можно назвать катастрофическим.

Коэн Айваз был, как это, вероятно, сразу же поймет любой знаток Крыма, караимом, ибо эта фамилия является очень распространенной в упомянутом народе. По поводу ветхозаветного имени Коэн мне нет нужды распространяться; для тех же, кто не знаком с татарским языком, я хотел бы заметить, что слово «айва» представляет собой на этом языке обозначение соответствующего фрукта. В соединении семитского и татарского имен в определенном смысле отражается судьба этого народа.

Караимы – это еврейская секта, отрицающая Талмуд и основывающая свою веру исключительно на Ветхом Завете²²⁷.

С древнейших времен жившие в греческих колониях, в том числе и в Крыму, они после завоевания Крыма татарами ушли вглубь полуострова и веками мужественно отстаивали свою национальность и веру в борьбе с татарами, в то время как оставшееся там греческое население подверглось татаризации и исламизации²²⁸.

Их прибежищем стало Чуфут-Кале, где они построили город-крепость. Она находится неподалеку от Бахчисарая, древней столицы Крымского ханства.

Особая судьба, отличная от судьбы остального еврейского народа, определила и особый национальный характер этого крохотного народа (в России, по некоторым сведениям, осталось лишь около пяти тысяч караимов, которые живут преимущественно в Крыму), наделив его совершенно другими качествами, нехарактерными для евреев: храбростью и необыкновенной честностью. Поэтому русское правительство никогда не ограничивало их гражданские права, в отличие от евреев, живших в царской России в пределах черты оседлости.

Из дюжины табачных торговых агентов, с которыми мой брат Альберт имел дело на юге России и на Кавказе, большинство были караимы, в том числе брат Коэна Айваза из Константинополя.