Между русским купечеством и иностранными коммерсантами тогда не было почти никаких связей, кроме чисто деловых. Первой причиной тому можно назвать существенный недостаток светских навыков или полное отсутствие таковых у разбогатевших в 50‐е и 60‐е годы русских купцов, второй – принадлежность к разным конфессиям. Ведь даже отдельные выдающиеся представители русского купечества, как, например, вышедшие из крестьянства крупные промышленники Морозовы, до 1861 года были крепостными и покупали у своего барина за определенный годовой оброк освобождение от барщины¹⁰⁸. За отказ платить оброк барин мог заставить этих крепостных миллионеров чистить себе сапоги. Упомянутые светские навыки приобрели лишь представители третьего поколения, получившие образование. Второй барьер, связанный с различием конфессий, был закреплен на законодательном уровне: дети от смешанных браков автоматически становились православными. Иностранцы, конечно же, старались уберечь своих детей от этой участи. Правда, среди старинного русского купечества имелся свой высокообразованный патрициат, например Якунчиков, Третьяков, Алексеев, Мамонтов, Мазурин¹⁰⁹ и др. Но между ними и иностранцами был непреодолимый барьер – религия. Кроме того, иностранцы, обосновавшиеся в России до середины XIX столетия, не утруждали себя основательным изучением русского языка.

Если не считать эпизодических деловых связей с дворянством – единственным сословием в России, которое благодаря своей древней культуре было в какой-то мере близко по духу образованным иностранцам, – у последних практически и с ним не было точек соприкосновения, хотя дворяне проводили четкое различие между русским купцом и иностранцем. Еще в 90‐е годы я сам имел возможность убедиться в этом: «Как? Вы ведь не купец? У вас ведь есть контора!» (Мой любезный собеседник еще был в плену довольно противоречивых представлений о коммерции, которые разделяли многие представители этого сословия.)

Впрочем, представители тогдашней иностранной колонии странным образом избегали каких бы то ни было отношений и с русской так называемой интеллигенцией, то есть с университетскими кругами, и эта ситуация изменилась лишь на рубеже двух столетий. С офицерством же и позднее не было никаких контактов. Причина заключалась в вопиющей необразованности офицеров армейских полков, которые – если не считать командиров полков и адъютантов, как правило выходцев из гвардии, окончивших военную академию, – не могли похвастать ни воспитанием, ни образованием. Офицеры армейских полков в этом отношении мало чем отличались от наших немецких унтер-офицеров.

Поэтому, например, генералов в отставке нередко приглашали в качестве почетных гостей на купеческие и мещанские свадьбы или именины совершенно чужих, не знакомых им людей для придания торжеству более представительного характера, чтобы они поражали воображение гостей своими мундирами и тостами. (Ибо говорить русский бюргер научился лишь после первой революции, в 1905 году.) И чем больше орденов красовалось на груди такого свадебного генерала, тем дороже он ценился. Еще в 90‐е годы, когда мне довелось побывать на таком торжестве, такса за приглашение увешанного орденами генерала составляла приблизительно тридцать рублей.

Только когда в Москву был переведен кавалергардский полк, этой отчужденности между военными и патрициатом горожан был положен конец, да и то лишь в отношении офицеров только этого полка.

Одним словом, жизнь представителей иностранной колонии в Москве во времена моих родителей – отчасти и моей жизни на рубеже XX века – очень напоминала жизнь английской колонии в Китае или Индии. В ней было много труда, был достаток, но катастрофически недоставало духовных стимулов.

15. Пасхальная ночь в Кремле

От последнего года нашей московской жизни у меня почти не осталось воспоминаний.

Моя душа тогда еще не раскрылась настолько, чтобы воспринять и оценить то обаяние Москвы, то богатство красок, которым отличается этот Rome tatar¹¹⁰, чтобы воспринять всю красоту здешней природы с ее нежными, обусловленными прозрачностью воздуха тонами. Все это открылось мне вместе с культурно-историческим своеобразием Москвы, когда я, повзрослев и возмужав в Германии, вновь вернулся сюда.

Лишь однажды в моем детстве Москва излила на меня все свои волшебные чары. Это было в пасхальную ночь в 1874 году в Кремле, куда меня взяли с собой родители.

Поток людей, спешивших на Соборную площадь, казался бесконечным.

Задолго до того, как мы пришли в Кремль, все три собора были переполнены людьми, и снаружи стояли тысячи и тысячи горожан в благоговейном ожидании. Каждый держал в руке восковую свечу, чтобы зажечь ее в нужный момент.

И вот наконец в полночь загудел низким, торжественным басом Большой колокол с храма-колокольни Ивана Великого¹¹¹, на который откликнулись ликующим перезвоном тысячи малых и больших колоколов 360 московских церквей и монастырей. Ракеты, пушечные залпы. В одно мгновение вспыхнули десятки тысяч свечей, и восторженно-умиленные люди принялись целовать друг друга с возгласами: «Христос воскресе!» – «Воистину воскресе!» Одновременно с этим духовенство в роскошных, расшитых золотом ризах и с драгоценной утварью вышло из храмов и трижды торжественно обошло их.

В теплую весеннюю ночь все это действо производило сильное впечатление, несмотря на неаппетитность некоторых деталей: например, по русским обычаям в Пасху нельзя уклоняться от троекратного поцелуя даже с чумазым оборванцем.

Впрочем, этот милый обычай может быть и источником дополнительных положительных эмоций, как это было, например, с моей дорогой сестрой Адель и моим будущим зятем Гуго фон Вогау¹¹², которым меня навязали во время этого похода в Кремль в качестве спутника. Ибо спустя короткое время мы отпраздновали их помолвку, а через три недели свадьбу.

Причиной этой спешки было намеченное на май 1874 года переселение в Дрезден.

16. «Штукен и Шпис»

Я не хотел бы завершать московский период моих воспоминаний, не отобразив хотя бы в общих чертах всю картину деятельности моего отца, ибо она составляла основу жизни нашей семьи. Такой очерк дает, кроме того, возможность получить и некоторое представление об экономическом развитии России третьей четверти прошлого столетия, а также составить типичный портрет умного и поэтому преуспевающего, честного и в то же время щедрого российского немца того времени.

Мой дед Иоганн Вильгельм Шпис, родившийся 8 декабря 1778 года в Дилленбурге и умерший 24 августа 1834 года в Вермельскирхене в Бергишес-Ланде¹¹³, стал первым из моих предков, кто посвятил себя коммерции. До него были служащие, металлурги, а еще раньше крестьяне в Зигерланде¹¹⁴.

Он был наделен способностями, но не отличался силой воли. В конце XVIII века, еще молодым человеком, он отправился в Бельгию, в Вервье, и позже основал в Равенсбурге вместе со своим тестем Куттером или с его помощью фирму по продаже индиго. После смерти жены – брак его был бездетным – он, будучи состоятельным человеком, перебрался в Эльберфельд и женился во второй раз, на моей бабке, вдове Генриетте Пельцер, урожденной Шайдт¹¹⁵.

У меня нет оснований предполагать, что мой дед и в Эльберфельде продолжил свою коммерческую деятельность, хотя я много раз слышал от отца, что дед пренебрегал своими обязанностями предпринимателя в угоду своей страсти к охоте. Во всяком случае, в ходе – или вследствие – разразившейся в 1830 году в Бельгии революции он лишился своего состояния и после смерти оставил без средств трех сыновей, которые рано, еще в 1828 году, потеряли свою горячо любимую мать.

Братья моего отца, будучи подростками, не имели возможности заботиться о маленьком Роберте. Вильгельм¹¹⁶, старший из них, только что кончил изучать теологию, Альберт еще учился коммерции, а сводный брат папы Герман Пельцер, благородная натура, только позже обрел возможность помогать младшему брату. Поэтому осиротевший мальчик попал в ежовые рукавицы своей бессердечной сводной сестры Хульды Балль, урожденной Пельцер, которая, не питая к ребенку родственных чувств, хотела отдать его в ученики часовщику. Но вся семья воспротивилась этому, и мальчик избежал уготованной ему печальной участи.

Моего отца взял к себе в ученики живший в Эльберфельде кузен Юлиус Мёллер, чья мать, родившаяся в Кеттвиге, в девичестве тоже была Шайдт.

Мёллер, высокообразованный и основательный человек, оказал на маленького кузена огромное благотворное влияние¹¹⁷. Отец всю жизнь был благодарен ему и питал к нему самые теплые дружеские чувства.

После окончания учебы мой отец на год отправился в Лион, в школу ткачества. Дружба, возникшая между ним и его сверстником и земляком Андре из Мюльхайма-на-Рейне, отец которого владел крупной фабрикой шелковых лент в Лионе, помогла ему получить место на этой фабрике. Целый год он в качестве коммивояжера разъезжал по Европе и приобрел ценные навыки общения с людьми, очень пригодившиеся ему впоследствии. Наконец его брат Альберт, который уехал в Нью-Йорк и совместно с неким господином Кристом основал процветающую фирму «Шпис, Крист и К°», пригласил его к себе в Америку в качестве компаньона. Уже дав свое согласие, отец получил такое же предложение от своего сводного брата Германа Пельцера, наладившего успешную торговлю индиго в Вервье.

Отец выбрал Вервье. Вскоре он стал серьезным специалистом в этом деле и знатоком индиго, то есть приобрел знания, очень ценившиеся в то время, потому что данный товар пользовался широким спросом у промышленников. И снова отец много путешествовал, налаживая связи с клиентурой от Голландии до Швейцарии, а также был частым гостем на лондонских аукционах по продаже индиго. Ведь Лондон был в то время важнейшим центром по продаже этого ценного товара, и суть связанной с ним коммерции заключалась в точном знании индивидуальных потребностей каждого оптового покупателя, то есть умении сделать грамотный выбор товара на лондонских аукционах.

В Лондоне отец обратил внимание на внушительные объемы индиго, отправляемого по морю в Россию. Это побудило его в 1846 году впервые, в качестве эксперимента, оплаченного моим дядюшкой Германом Пельцером, отправиться с грузом индиго на парусном корабле в Петербург. Обстоятельства такого путешествия во времена, когда люди еще не знали телеграфа, вызывают ассоциации со Средневековьем: отправитель груза садился на тот же парусник, что вез его груз из Лондона в Петербург, и, если все шло хорошо, рано или поздно прибывал в город на Неве. Там товар выгружали в таможне на Васильевском острове¹¹⁸, и владелец товара сидел на ящиках, пока из Москвы не приедут покупатели и не расплатятся за индиго.

Эксперимент завершился благополучно и принес хорошую прибыль. Но отец понял, что главные клиенты-оптовики находятся на Урале и на Волге и приобретают индиго главным образом на Нижегородской ярмарке. Значит, надо было исключить лишнее звено – московского посредника. На следующий год отец решил отправиться с индиго в Москву и в Нижний Новгород. И поскольку успех превзошел все его ожидания, он остался в России. Торговля индиго, которой он там вначале занимался в партнерстве с Германом Пельцером, стала фундаментом для его основанной в 1847 году фирмы «Роберт Шпис».

Так мы стали не американскими, а русскими немцами, потому что в 1848 году отец женился на нашей дорогой матушке.

В том же году в Москву перебрался папин будущий партнер Вильгельм Штукен, отпрыск старинного бременского купеческого рода. Будучи очень разными (трезвый, рассудительный Штукен с весьма причудливым характером, – неограненный алмаз, – с одной стороны, и горящий каким-то внутренним благородным огнем, фонтанирующий гениальными идеями папа, с другой), они прекрасно понимали и дополняли друг друга. Вначале они работали на общий «котел», каждый во главе собственной фирмы, – В. Штукен в Петербурге, а Р. Шпис в Москве. Прибыль делилась поровну.

В. Штукен, опираясь на свои бременские связи и ввиду того, что главный центр русской табачной промышленности находился в Петербурге, занимался импортом табака, а папа, как и прежде, – индиго.

Затем оба, каждый на своем месте, начали ввоз хлопчатобумажных тканей при взаимодействии с фирмой «Штукен и К° (Новый Орлеан)»¹¹⁹.

Их совместная коммерческая деятельность была настолько плодотворной, что они, уже успев стать друзьями, основали в 1857 году торговый дом «Штукен и Шпис»¹²⁰ с отделениями в Москве и Петербурге. Расширение бизнеса моего отца уже произошло, когда мой дед Л. Купфер в 1854 году отошел от дел и передал свой импорт шелка-сырца отцовской фирме¹²¹.