* * *

Чаще всего в воспоминаниях я возвращаюсь в не очень-то жаркое лето 1997 года. Семья наша переезжала. Копеек с завода, на котором работал еще дед, нам больше не хватало, и отец добился перевода на моторный завод в другом регионе. Он собрал по окрестным магазинам картонные коробки, и, упаковав книги и посуду, мы продали квартиру. Затем и мою любимую дачу, с грядками клубники и кустами крыжовника. Мама плакала. Она говорила, что годами удобряла там землю и белила деревья. Но я думаю, она плакала потому, что там совсем несмышлеными ляльками загорали мы с братом, а она, молодая и счастливая, встречала свою новую семейную жизнь.

Родители уехали раньше обустраивать новое место, встречать вещи. Папу уже ждали в отделе кадров. Мне же в ателье «Улыбка» заказали новые брюки, деньги заплатили, а еще предстояло забрать папку с чеками из БТИ^[2] и затем, под надзором проводника, на верхней плацкартной полке в одиночестве провести сутки.

Сейчас я думаю, что вряд ли усадил бы своего ребенка ехать одного в поезде, тогда же выбора особого не было, да и дискуссий на эту тему никто разводить не стал.

Мы много ездили на поездах – вся страна много ездила на поездах. В семье не было автомобиля. Владельцев автомобилей в ясный день можно было без проблем перечесть по пальцам, на дорогах не случалось толкотни, а крутость и дороговизна машины оценивались исключительно верхней границей циферблата спидометра. Машина, даже не дорогая, являлась статусом, признаком хорошего заработка.

– Если у человека есть иномарка, он, скорее всего, бандит! – говорил Саня Проснев, мой друг из второго подъезда.

Словом, ездили мы всей семьей на поездах. Старый добрый плацкартный вагон, где титан с кипятком у входа и попутчики, совершенно случайно подобранные. Удивительная штука: как бы судьба ни распределяла людей по вагону, никогда не доставались мне плохие соседи. Так случилось и в этот раз.

Бабушка, всучив рюкзак и пакет, передала меня проводнику и, поцеловав в лоб, ушла с перрона.

– Здорово, боец! С тобой, выходит, поедем? – В купе сидели трое парней в камуфляже. Не просто военные – десантники. – Проходи, пацан, мы не обидим.

Я засунул руки в карманы и робко прижал зад к сиденью. Страшно было ехать одному. А вдруг проспишь, и высадят тебя на полустанке в лесу. Могут еще цыгане пристать, думал я, денег у меня, конечно, немного, но ведь они в рабство заберут, будешь на вокзале Буланову петь, а мелочь им отдавать, так Саня говорил.

Теперь вот еще военные. Интересно, у них есть оружие?

Поезд, собравшись с мыслями, толкнулся, и серый осенний вокзал, тетушки-торговки и электронный циферблат потянулись вправо.

– Ну чё, теперь можно? Медведь, дай-ка там.

Самый рослый, со шрамом под глазом, Диман, потянулся за спортивной сумкой. Медведь, его лучший друг, тряхнул ногой, и незашнурованный берец улетел под стол. Он наступил на рундук^[3], ловко привстал и дернул с третьей полки сумку.

– Мадам, нам чайку, если можно! – крикнул в коридор Медведь, присаживаясь обратно.

– Тронуться не успели, чайку ему! Дай хоть билеты проверю, мне до чайка еще полчаса! – отозвалась с головы вагона проводница.

– Ну, минут двадцать у нас точно есть!

Медведь потянул молнию на сумке, и откидной стол начал преображаться. На него упали: ароматный сверток фольги, пакетик с яйцами, полбуханки хлеба, желтый кругляш из яйца «Киндер-сюрприз», наполненный солью. И одноразовые пластиковые стаканчики.

– Давай-ка, малой, как тебя, кстати, зовут? Разворачивай курицу, а мы серьезными вещами займемся. – И Диман выудил из-под стола прозрачную пластиковую бутылку из-под лимонада, но без этикеток.

– Меня зовут Коля. – Я с опаской посмотрел в эти прокопченные кострами загорелые лица. – Бабушка тут тоже положила картошку и пирог.

Десантники меня как будто уже и не слушали. Медведь, Диман и третий парень распределяли жидкость.

– Ты лимонад будешь? Давай налетай.

Так началась моя дорога.

* * *

Эти трое, огромные как глыбы, в затертых штанах цвета хаки, достались мне неожиданно – и так же неожиданно ураганом пронеслась вся поездка. Они рассказывали байки, громко смеялись и выходили покурить в тамбур. Почему у них такие клички, думал я. («Не клички, малой, а погоняла! Клички у собак!») Я не знаю; не уверен, что они и сами помнили, отчего так называли друг друга.

Но поезд отстукивал часы, а мы вчетвером покачивались в такт этому стуку. За окном стал моросить дождь, и струйки потекли по стеклу квадратного окна параллельно земле и проводам. Уже не снег – и то хорошо. Поезд проходил брошенные деревни, серые, с черными домами, с выпавшими ставнями и стальными антеннами на длинных жердях. Пролетали перроны с торговцами, развалы жирных шпал и железнодорожники в оранжевых жилетах с масляными пятнами.

Сижу и жую, размышлял я, а время несет меня от моего любимого двора, где Саня Проснев сейчас, наверное, пинает мяч в стену. Я уезжаю от любимой дачи, где клубника в этом году созреет без меня и некому будет мастерить чучело от ворон. Новые хозяева ведь не знают, какие они у нас наглые. Сосед-пенсионер дядя Аркадий теперь один сидит на крыльце своей одноэтажной избушки, потягивая иван-чай, а старый седой Кубик храпит у ног.

КАК СТРАШНО ПОДНИМАТЬСЯ В ВАГОН БЕЗ РОДИТЕЛЕЙ, ДУМАЛ Я; НАВЕРНОЕ, БАБУШКА ПЛАКАЛА, ПОЭТОМУ И УШЛА ТАК СКОРО С ПЕРРОНА, ПОЭТОМУ И ДОЖДЬ ИДЕТ – ДОМА ВЕДЬ НЕТ БОЛЬШЕ МЕНЯ И МОЕГО МЛАДШЕГО БРАТА, К ЧЕМУ ТАМ ХОРОШАЯ ПОГОДА.

А эти три коротко стриженных, словно вырубленных из куска горной породы парня похлопывали меня по плечу огромными ручищами и пододвигали курицу и лимонад. В какой-то момент, чтобы слезы не покатились по лицу, я попытался считать ржавые товарные вагоны и цистерны встречных поездов, но скоро голова закружилась, и счет потерялся.

– Бабка, а как ты на стрельбах уснул? Ну?

Бабка, третий десантник, долго смеялся.

С боковушки к нам подсел дед, у него оказались карты. В дурака я уже умел играть, и довольно неплохо. Чего тут не уметь – король бьет валета, валет сильнее десятки. Если козырь был крести, моя бабушка говорила: «Дураки на месте» – и смеялась, глядя на меня. Самое крутое – это две шестерки в конце оставить и в свой ход их открыть, оставить сопернику «на погоны».

Мы стали играть. Диман и Медведь разделись до тельняшек. Вагон наполнился теплом, стал слышен гомон, который, как старый транзистор сквозь помехи, пробивает себе громкость, рассеиваясь по разным частям пространства. Кто-то перелистывал кроссворды, поплевывая на пальцы, кто-то шаркал тапками в туалет, проводница гремела ложками.

– А ты, Колек, у нас игрок что надо, – прошамкал дед.

– У нас все во дворе играют. – Я гордо держал веер, стараясь не отворачивать рубашки.

БАБКА НЕ ЗАБЫВАЛ НАЛИВАТЬ, И ДЕСАНТНИКИ НЕСЛИСЬ В УВОЛЬНЕНИЕ С ТОЙ ЖЕ СКОРОСТЬЮ, С КОТОРОЙ Я НЕССЯ В НОВУЮ ЖИЗНЬ.

Позже, спустя много лет, я услышал, что какими бы случайными вам ни казались люди в соседних креслах кинозала, они не случайны. Они отражение нас самих, ответ на наши чаяния, доброта, которую заслужили, раздражение, которое несем в мир. В плацкартных вагонах поездов дальнего следования это волшебство работает с утроенной силой. Много раз я проверял это правило.

Бабку из армии не дождалась возлюбленная. Молчаливый, грузный, он не ходил курить на полустанках. Мял хлебный мякиш и, уткнувшись в кулак, смотрел в окно, как будто выискивая в лицах провожающих-встречающих людей кого-то знакомого. Ближе к вечеру я залез на верхнюю полку, и в окно мы стали смотреть уже вместе. Меня завораживали мотылявшиеся на ветру жестяные головы фонарей и кондукторы с флажками на переездах. Зачем они держат эти флажки, думал я, если машинист уже далеко впереди и не видит?

На всех вокзалах как будто работает один диктор; после короткой мелодии булькающим голосом объявляет отправление, и люди разных возрастов вдруг бегут обниматься и затаптывать окурки. Бабка поднимал мне наверх дольки апельсинов и, забирая кожуру, скидывал ее в пакетик под столом.

– Давай спускайся, сейчас Мишаня рыбу принесет, вон они, выторговывают.

Я спрыгнул на нижнюю полку. Ароматная рыбина «вошла» в вагон под неодобрение соседей. Да и кто, признаться, любит в духоте плацкартного еще и рыбину копченую нюхать. И, наверное, нас бы выгнали с ней, но десантники ехали домой после двух лет срочной службы, и не существовало той силы, что способна была отобрать у них душистых лещей.

Даже Бабка, печаль которого нарастала по мере приближения к дому, как будто ожил. У стола вдруг стало живо, по стене поползли отсветы вокзалов, а проводница включила освещение.

– Была такая байка, нам Пахом рассказывал. – Диман наливал новый стакан. – В тренировочный полет летит взвод десантуры, ребят двадцать. И один инструктор – старичок уже, дремлет постоянно, сидит на откидушке, лапы скрестит и сопит в усы. Тут вроде скука ведь, исследуем территорию, смотрим, как машина себя ведет, иллюминаторы, техника безопасности, салаги все. Там больше местность по карте читать учимся. Но есть одно «но», на которое обращают внимание все новобранцы: парашютов ровно двадцать.

– Ну это балабольство, парашют у каждого свой! – перебил Медведь. – У меня два прыжка. – Он пальцем показал на накидной ромбик на груди, с выбитой цифрой два.

– Это не прыжки, нет. На прыжки мы укладываем, тут просто пролет, ты слушай внимательно, Мишаня, – продолжал Диман. – И вот, пацаны к инструктору, мол, товарищ старший прапорщик, а почему парашютов двадцать, когда нас, мол, с вами двадцать один человек? «А я, пацаны, старый уже, мне парашют ни к чему, только купол казенный переводить». И дальше храпеть, голову в ворот прячет.

Ну, предыдущий призыв эту присказку услышал и решил над «куском» шуткануть. Бабка, давай-ка сюда свой черпак! – Диман снова налил по пятьдесят граммов. – Полет, крыло потряхивает, прапорщик спит. А погода еще выдалась прям сказка, облако идет, что пух. Ну ребята, тихой сапой, парашюты разобрали по одному, сидят ждут. Прапор дремлет.

Самолет отлетал свои круги, зашел на посадку, семь минут рулежки, и вот машина уже в отстойник встала, прапор дремлет. Взвод спустился с парашютами через плечо за борт, остается последний серж. Хватает его за лацкан и начинает трусить что есть силы: «Товарищ прапорщик, товарищ прапорщик! Прощайте, движок отказал, падаем, ребята десантировались, я последний, вы там богу от нас весточку! Словом, пусть вам пухом! Прощайте!» Разворачивается и с парашютом бегом клюку со всех ног. Так этот сонный старый дурак знаете что сделал? Хвост бугеля^[4] ухватил и по башке сержу с размаху! Пока тот в недоумении хлопал глазами и макушку унять пытался, дед – рюкзак на плечи и в люк нырнул. Хорошо, пацаны внизу стояли, а то этот кретин все ребра бы себе об бетонку отщелкал.

Я засмеялся. Мне так захотелось стать десантником в этот момент, обязательно стану, решил. Смеялись и соседи с боковушки.

– И на губу потом? – Бабка закинул руки за голову.

– А я откуда знаю, почем купил, по том и продаю. Ты вот вечно пессимист, может, наоборот, командование парашюты обновило и докинуло один.

– Ну да, догнало и еще докинуло. Мне твой Пахом рассказывал, что половину парашютов на складе продали казахам, а в рюкзаки пеньку набили для объема и тряпок.

– Негативный ты, Бабка, ворчишь как… как дедка. Пойдем, Медведь, покурим.

И парни пошли в тамбур, а Бабка налил мне лимонада.

* * *

– Ты, Коля, их мат не слушай и сам не говори. Слова плохие, просто в армии иначе не получается разговаривать.

У меня мама – учитель русского языка, домой еду и думаю, как бы не выскочило что-то.

– Медведь сказал, тебя девушка не дождалась из армии?

Бабка оттолкнул блюдце с апельсинами и сдвинул брови.

– Не дождалась, да. А Миша наш – болтун. Ты если хочешь знать, я бы и сам ее бросил, – он потер лоб, – мне ненужны неопределившиеся, ветреные девчонки. Я приеду и семью заведу большую. Сейчас денег немного скоплю. У дяди парковка на сто двадцать машин – пока администратором там поработаю, место уже ждет. Найду себе красавицу, а Катя пускай и дальше на этого дебила Игоря слюни пускает.

– Игорь – это ее парень новый?