Джон Леннон говорил, мол, жизнь – это то, что случается с нами в тот момент, когда этого совсем не ждешь. Сколько бы ни миновало лет, Рома не переставал удивляться тому, насколько рабочей оказалась эта истина. Город давно спит, огромные, мутные днем, но безупречные своей чистотой ночью, лужи отражают фонари и связывающие их провода. За стеной отделения лает собака, а в коридоре повис густой дым. Дрянное дело, вечером всегда знаешь, в каком направлении дом, но отчего-то именно весной тянет от дома подальше, даже если это «дальше» может привести совсем не туда, куда планировал.

В ЮНОСТИ КАЖЕТСЯ, ЧТО ВПЕРЕДИ ВЕСЬ МИР И ОН ЖДЕТ ТОЛЬКО ТЕБЯ – ЗАСТРЯВШЕГО В ТЕКСТУРАХ БЫТА, В КЕМ-ТО ПРИДУМАННОЙ НЕОБХОДИМОСТИ К НУЖНОМУ ЧАСУ БЫТЬ В ОПРЕДЕЛЕННОМ МЕСТЕ.

А с возрастом понимаешь, что тяга эта колдовская никуда не исчезает. Что провода еще более призывно зовут тебя весной.

Рома пощупал опухшую бровь. Саня, знал бы ты, как я соскучился, думал он. Как я хочу просто помолчать рядом.

Дверь в конце коридора отворилась, и прямоугольник света из проема упал на стену и пол.

– Я фарш достану из морозилки, пап, а потом, как приду домой, налеплю. Нет, не забыла, позвоню, конечно. Пока.

На пол шага в коридоре показалась фигура девушки, она явно разговаривала с кем-то, кто сидел в кабинете. Рома чуть выпрямился в своем «кинозальном» кресле.

– Да надоело мне отзваниваться, я не в твоей этой темнице, у меня свои дела есть! – Девушка захлопнула дверь и твердо зашагала в сторону сидящих ребят.

– Катя! Катерина! – В коридор выскочил майор. – Похлопай еще тут!

Девушка остановилась напротив Ромы, не обращая внимания на окрики отца.

– У тебя тут особо опасный уголовник кровью истекает. – Катя достала клетчатый платок из кармана олимпийки и с улыбкой протянула его растерявшемуся Роме.

И ЕСЛИ В КНИГАХ, КОТОРЫЕ ОГРОМНЫМИ ПАЧКАМИ ДАВАЛИ ПРОЧЕСТЬ НА ЛЕТО, ПОДОБНЫЕ ВСТРЕЧИ ОПИСЫВАЛИ ДЛИННЫМИ АБЗАЦАМИ С КРАСИВЫМИ СРАВНЕНИЯМИ И ЭПИТЕТАМИ, ТО НА ДЕЛЕ ВСЕ ОКАЗАЛОСЬ ИНАЧЕ.

Рома почувствовал себя рыбой – глупой, пучеглазой, беспомощной, выброшенной на берег; он хватал ртом воздух и совсем не понимал, что ответить этой безумно красивой девушке. В сложившейся ситуации платок не мог исправить ровным счетом ничего – но исправил все.

Катин отец – майор милиции – продержал их полчаса. Была лекция о вреде алкоголя и табака. Потом – поездка домой на УАЗе и разговор с матерью. Дома проблем не возникло, особое чутье позволяло маме избегать длительных объяснений с сыном.

Ну а потом завертелось. Адрес майора Захарова найти особого труда не составило, и Катин платок был возвращен. Бровь почти зажила, и Рома просто обязан был показать, что не всегда в рванье и грязной одежде с девушками знакомится.

Они стали гулять. После уроков пения – а пела Катя великолепно – встречались и шли домой. Несмотря на то, что жили они далеко друг от друга, Рома всегда находил время появиться у подъезда.

Майор Захаров дважды в грубой форме попросил, а скорее приказал в свойственной ему манере, не появляться на пороге их квартиры. Но подобные вещи Рому не пугали.

Вспылив в очередной раз, майор вырвал вилку телефонного аппарата из стены вместе с розеткой, так что дозвониться до квартиры Захаровых стало невозможно. Отец, воспитывая Катю в одиночку, искренне считал, что и парня, впоследствии мужа, он найдет дочери сам. Порядочного, обеспеченного и со статусом. Лучше военного, а еще лучше – в офицерском звании. Эта позиция была известна влюбленному Роме, и оттого тяга к армии усилилась в разы. Он знал: вот отслужит, вернется и сделает предложение Кате, а то, что телефона нет, так это не беда. Он готов ждать ее у подъезда часами.

Старушки его давно знали и привыкли к нему настолько, что у Ромы появилось собственное место, с краю на лавке. Влюбленный парень становился невольным слушателем всех обсуждений.

Катины подруги подшучивали:

– Чем отличается Рома от бабок у подъезда? Тем, что бабки в дождь сидят дома.

Так и закрепилось за ним это странное «погоняло» – Бабка. И нет, такая кличка не обижала Рому. Он прекрасно понимал: постоянное ожидание Кати, желание быть рядом с ней, просыпаться и не иметь возможности избавиться от мыслей о девушке – все это граничит с маниакальным отклонением, но иначе как любовью назвать это не мог. Да и бабки к нему привыкли. Однажды зимой, когда он простыл и захрипел с температурой в постели, они сами позвонили его матери, и тогда в гости пришла уже Катя – конечно, тайком от отца.

* * *

Еще через год школа выпустила Рому с аттестатом, а военкомат прислал ему долгожданную повестку.

Одноклассники и товарищи разъехались по вступительным комиссиям, многие считали Романа, с его тягой к десантным войскам, сумасшедшим. Солдат то и дело отправляли на картошку в поля, в новостях часто говорили о дедовщине и самострелах, а красивые кадры с высокими парнями в лакированных сапогах показывали только с парада на Красной площади. Но Рома, казалось, не понимал и видеть всего этого не хотел.

Катю Захарову тем временем папа без особого труда «поступил» на юридический факультет, она и не противилась.

* * *

Медкомиссия военкомата представляла собой довольно странное мероприятие. Ребят попросили раздеться до трусов и, двигаясь по резиновой дорожке босиком, друг за другом входить в кабинеты докторов. Перед тем как очередной юноша ступал на резиновую дорожку, престарелая дама-секретарь выдавала ему карточку и просила расписаться в получении в желтом журнале.

– Куды ты прешься, ну куды? Ну носки мамка сымать не учила? Балбесы. Я тебе сразу щас уже скажу, куда тебя возьмут, дятел! – говорила она, коверкая слова на деревенский лад, и с каждым выразительным словом изо рта показывался золотой зуб и летели слюни. Секретарь шепелявила. Наличие золотого зуба совершенно не компенсировало отсутствие еще пяти в ряду.

– Солопов! На карточку, да не чешись ты. Сомов? Ну куда рвешь-то? Карточку порвешь, отправим на Камчатку, детина. Иди давай.

Большинство ребят робели, многие не хотели в армию, о врачах в приемной комиссии ходила масса баек, многие из них совершенно абсурдные, даже анекдотичные.

Например, про хирурга рассказывали, что у него за ширмой стоит граненый стакан с прохладной водой и, если призывник вдруг вошел на осмотр с эрекцией, а ведь случается всякое (в этот момент рассказчик обычно многозначительно и серьезно разводил руками), хирург подавал стакан. Так вот один призывник растерялся, ситуация ведь для обывателя более чем пикантная. Схватил и залпом выпил стакан. Дальше уже хирург растерянно схватился за голову. А штука-то в том, поясняет рассказчик, что в воду надо было орган окунуть и никто не знает, сколько человек это уже сделали.

* * *

Терапевт и военком протянули Роме карточку.

– Не проходишь ты, Роман, в десантные войска. 174 сантиметра в тебе, этим ребятам побольше надо.

– В смысле? Ну так я вытянусь еще, мне обязательно надо.

Рома испугался. Как это не проходишь, металось в голове, они сдурели, что ли?

– Мало ли чего надо, тут нижняя граница роста 175 сантиметров, это внатяг уже. – Терапевт задвинул ящик стола и снял очки.

– Блин, мне надо, я… – Ромка сглотнул, – у меня брат… там служил, мне правда очень надо. – Его голос дрогнул.

Военком поднял глаза.

– Иди одевайся. Мы сейчас с Сергей Сергеичем еще посовещаемся немножко. Ты там в фойе, возле красного уголка, подожди.

* * *

Военком и Сергей Сергеевич договорились. Роме дали категорию «А» и направление в ВДВ России. Этот был один из самых счастливых дней в жизни Бабки.

* * *

На плечи призывника падал первый осенний снег, мама на вокзал не поехала, Бабка и не хотел, чтобы она его провожала, в прошлый раз она так же провожала брата, Саню. Он специально снял все постельное белье со своей кровати, чтобы не надо было ничего заправлять. Сам вернется и заправит.

ПООБЕЩАЛ ПИСАТЬ ЧАСТО И ПОПРОСИЛ НЕ БЕСПОКОИТЬСЯ. МАМА НИЧЕГО НЕ ОТВЕТИЛА.

Ночью перед отправкой он дважды просыпался и подходил к окну. Казалось, оставляет здесь что-то очень важное, как будто в это окно уже никто никогда не сможет взглянуть так, как смотрел Бабка. В комнате тикали часы, громче, чем днем, намного. На койку Саньки падал свет от уличного фонаря из окна. Все эти годы она как будто ждала момента, чтобы заговорить, и теперь в последнюю ночь молчала. Рома прошелся по комнате и сначала присел, а потом и прилег на койку Саньки. Катя провожать не придет, отец не пустит, да и сказали они уже все друг другу. Обещала ждать, учиться пока начнет, туда-сюда. А там, может, и Захаров остынет. Вряд ли, конечно, но вдруг. В форме с ним общаться, по крайней мере, можно будет на одном языке. Но, конечно, майор с нетерпением ждал дня, когда назойливый ухажер дочери наконец отвалит в свою армию на два года.

Фонарь светил прямо в лицо. Рома закрыл глаза и заснул.

* * *

Катя прибежала перед самым отходом состава. Она улыбалась. Поцеловала.

– Ну что ты понурый такой? Я к твоей маме зайду, не переживай, не кури там только.

– Не собираюсь курить, с чего ты взяла?

– В армии все курить начинают, отец говорит.

– Ну раз отец говорит… – Рома подтянул лямку рюкзака. – Ну раз отец говорит, назло курить не буду.

Катя засмеялась.

– Люблю тебя, Ром.

Они поцеловались.

* * *

Этот, самый важный, по его мнению, перрон Бабка в своих воспоминаниях выучил со всех сторон. И киоск с сигаретами, и две урны у подземного перехода за спиной Кати. После тяжелого дня, после прыжков и даже после марш-броска в Коми, когда остальные ребята спали без задних ног, не видя снов, Бабка приезжал во сне на поезде на этот перрон.

Тут всегда идет первый снег, женщина-диктор неразборчиво гудит что-то о времени прибытия и отправления. Он выбегает, почему-то со стороны вокзала, перепрыгивает через первый путь, поскальзывается и успевает к отходу поезда. Вагон уже трогается, а родной, любимой Катиной головы среди огромного количества сгрудившихся в кучи людей нет, и Бабка как проклятый мечется среди провожающих, проводник до последнего не поднимает площадку и машет руками. А Кати все нет. Кажется, что она должна быть здесь, но отчего ее нет, Бабка не понимает. Из-за шторки в вагоне совершенно безучастно смотрят люди, дворник метет чертов первый снег и не смотрит на взмыленного, с расстегнутым воротом парня в камуфляже.

– Катя, ты где? Где ты?

Рома кричит, но слова вязнут в гуле толпы и стуке колес. Машинист поддает, и вагон набирает скорость. Пролетающий мимо поручень еще можно догнать, и Бабка делает это, цепляется, отталкивается от перрона.

Сложилось бы все иначе, останься он здесь? Наверное, но история, пускай и личная, не знает сослагательного наклонения.

* * *

Медведь и Диман в армию идти не хотели, они были из тех, чьим родителям на покупку военного билета денег не хватило, а заматываться в мокрую простыню на балконе, чтобы перед призывом слечь с пневмонией, обоим было банально лень. Но в казарменную историю они очень быстро втянулись и стали Ромке лучшими друзьями. Они знали про эти сны – в конце концов, у каждого в армии свой «гражданский вещмешок» – и, по традиции, с которой проходят через воинство все поколения россиян, подтрунивали, по-доброму, над Бабкиным перроном и «злым ментом», который чахнет над принцессой на гражданке.

Нет в мире лучшего способа проявить сострадание, чем превратить страх друга в юмор.

ОБЫЧНО К ЭТОЙ ИСТИНЕ НАДО ИДТИ ДОЛГОЙ ДОРОГОЙ, НО СРОЧНАЯ СЛУЖБА – ЭТО ЖИЗНЬ В МИНИАТЮРЕ, И ВСЕ ЗДЕСЬ ЧУТОЧКУ БЫСТРЕЕ.

Вот и сегодня, когда Бабка, мокрый от пота, ухватился за спинку кровати и сел посреди казарменной ночи, сонный Медведь свесился со второго яруса.

– Ну чё, сегодня хотя бы проводницу за с…у пощупал?

– Пощупал, она просила передать, чтобы ты шапку надевал и ел хорошо, Мишенька.

Казарма снова погрузилась в сон.