– Что случилось? – Я свесился вниз.

– Случилось! Вон лбы, а интеллекта каку ребенка! Ну если гуляете, так по-людски же надо! Сейчас транспортный наряд подойдет – не доедете, идиоты! – Проводница не на шутку разошлась.

Только сейчас я обратил внимание на то, что в проходе стоит семья пенсионеров-соседей и проводник смежного вагона.

– Ну перепутал я, перепутал, простите, темно же! – Медведю было явно неловко; судя по всему, он был зачинщиком скандала.

– Я тебе покажу перепутал! Сопляк! Форму еще носит. Не позорился бы! – В проходе тряс кулаками супруг-пенсионер. – Вас, дураков, лупить надо! В советской армии таких дебилов не было никогда! Нашел он бабку!

– А что, собственно, произошло, кто-то может мне объяснить? – вмешался Дима.

– А домогаться начал ваш пьяный друг мою жену, вот что произошло, и я этого оставлять не собираюсь, я заявление напишу! – Пенсионера было не остановить.

– Да сдалась мне твоя жена, ты чё упоролся, старый, ты мне за что клюшкой своей влупил? – У Медведя под глазом наливался синяк.

– За что? Ты еще спрашивать будешь? Нахальная твоя рожа. Залез к моей жене в койку и шепчет: «Бабка, подвинься», да я тебя щас убью, дурак! – И старик замахнулся клюкой.

На представление стянулось пол вагона, все навострили уши и ожидали, чем же это закончится.

Первым заржал Диман.

– Отец, смотри, это – Бабка, – он показал на Рому, – погоняло у него Бабка, с армии. Полка расположена как у твоей супруги, а Миша просто промахнулся купе и присел к ней с просьбой «подвинься», ожидая, что там его друг, понимаешь?

Теперь заржал Бабка, стали похрюкивать и все собравшиеся. Проводница выдохнула. Вагон заполнился гоготом.

– Идиоты, – постучала она пальцем у виска, глядя на Бабку. – Заявление писать будете?

– Спать мы будем, я ему под глаз уже заявился. В советское время такое было недопустимо, дегенераты наплодились! – И пенсионеры пошаркали за перегородку.

– Спать мне дайте, пожалуйста, господа! – Диман отвернулся к стене.

– Обидно, хоть бы бабка была симпатичная, а так фингал ни за что! – Медведь полез на полку.

– Ты еще пооскорбляй давай, хамло, – донеслось из-за перегородки.

Верхний свет погасили, и вагон погрузился во мрак. Меня покачивало. Навстречу со свистом пронесся товарный состав.

УТРОМ НА ВОКЗАЛЕ ДОЛЖЕН БЫЛ ВСТРЕТИТЬ ПАПА, Я ВСЕ ЭТО РАССКАЖУ ДУМАЛ Я, И МЕНЯ БОЛЬШЕ НИКОГДА НИКУДА НЕ ОТПУСТЯТ ОДНОГО.

Поскорее бы утро. Я нащупал в кармане под одеялом ручку подаренного Саней ножа и закрыл глаза. Поскорее бы утро.

Бабка

Имя «Рома» понравилось Антонине Сергеевне много лет назад. Оно как будто немножко про любовь и про надежды. И если первого мальчонку, старшего, они с мужем назвали вместе Саней, «потому что мужик должен вырасти!», то на второго загулявшему отцу было уже плевать.

Поэтому, когда муж бросил ее во время беременности вторым ребенком, вопрос о том, как назвать сына, не стоял. Антонина Сергеевна твердо решила: будет Рома. Романтичный, отдушина. Он и стакан на старости поднесет.

Но, как бы того ни хотела мать, рос Роман совсем не тихим и спокойным. В пять лет его поймали за курением. Соседка, отцеплявшая прищепки от веревок на балконе, увидела, как он, сидя на лавке рядом с дворником, прикуривает сигарету. Конечно, не взатяг, конечно, дворник скорее подшутил над лопоухим мальчуганом, но санкции последовали самые серьезные. Антонина Сергеевна купила пачку «Примы» без фильтра и притащила Ромку с огромными глазами на кухню.

– На вот, кури.

Она дрожащими от злости руками воткнула в губы несмышленыша сигаретину. Вошел старший сын. Он уже знал, что будет дальше, и, скрестив руки на груди, оперся на дверной косяк. Саня улыбался.

Ромка же, ждавший, что ему прилетит ремня, совершенно растерялся. Получается, мать разрешает курить? Ну все, взрослый, настало новое время, в саду все обзавиду-ются! Сигарета затлела. «Прима» очень комично смотрелась между указательным и средним пальцем пятилетки, сигарета, в полтора раза длиннее самих пальцев, дымила так, что у курящего проступили слезы.

Мальчик закинул ногу на ногу:

– Саша, на, будешь?

Но брат, засмеявшись, от столь щедрого приглашения отказался. Мать в гневе, не выдержав происходящего представления, влепила Ромке такой подзатыльник, что он грохнулся с табуретки, а «Прима», отлетевшая в угол, на долгие годы оставила на линолеуме отметину. Ремня ему в тот вечер все же перепало.

Были в этом детстве и разбитые окна, и колени в кровавых ссадинах. До безумия добрый, Ромка тащил домой бездомных котят, до безумия смелый, дважды оказывался в кабинете инспектора по делам несовершеннолетних.

Бабушки в подъезде души в нем не чаяли, воспитатели же и учителя готовы были увольняться, лишь бы не иметь с ним дела.

Так шло до тех пор, пока школьный трудовик, по совместительству первый баян школы, не дал Ромке выучить стихи к празднику 8 Марта. Декламировал наш герой как Бог! Аплодировала стоя вся учительская, одноклассники и преподаватели, пораженные подачей, отвязной, непринужденной манерой чтения. Настолько не ожидали, что хулиган Ромка способен выдать стоящее представление, что кто-то даже нарвал цветов на клумбе за школой и бросил на сцену. Довольный трудовик с ехидной улыбкой заиграл плясовую, и Ромка под крики одобрения пустился в пляс.

ТАК ВЧЕРАШНИЙ ЛОБОТРЯС И ЛИХОЙ ШКОЛЬНЫЙ ХУЛИГАН ПРЕВРАТИЛСЯ В ЗВЕЗДУ.

Точные науки ему не давались, но характер, основу которого составляла неспособность к компромиссам, помогал резво взбираться по канату на уроке физкультуры и примерять на себя роль Спартака Джованьоли на уроках литературы.

* * *

Годы полетели. Ромка переходил из класса в класс, девчонки перестали злиться на подергивания косичек, а учителя, хоть и покачивали пальцами, но делали это скорее в рамках традиции. Мальчуган рос. Рос и Саша. Ромка, привыкший во всем равняться на старшего брата за неимением отца, души в нем не чаял. И хотя разница между ребятами была невелика, брат, конечно, считался более авторитетным, чем все окружающие.

Саню призвали в армию, и, как это часто бывает, ноша ему выпала едва ли по силам. Началась первая чеченская кампания.

ПО ТЕЛЕВИЗОРУ ГОВОРИЛИ, ЧТО СРОЧНИКОВ НЕ БЕРУТ, А СОСЕД НИКОЛАЙ ТРОФИМОВИЧ, ВЕТЕРАН ВОВ, ПЕРЕД ОТПРАВКОЙ НА ВОКЗАЛ ПОСТУЧАЛ КОСТЫЛЕМ В ПОЛ: «НУ ВСЕ, САНЯ, МУЖИКОМ СТАНЕШЬ! ДВА ГОДА ПРОЛЕТЯТ. НЕ ЗАМЕТИШЬ!»

И Саня поехал. Сначала в Рязань, а потом письма прекратились. Совсем. Позже приехали из военкомата и сказали, что Саша был в Чечне, пошел за дровами и не вернулся. Нет, не погиб, пока неизвестно, может, в плену, найдется обязательно. Но новостей нет.

Все соседи теперь провожали Рому молчаливым взглядом, а мать сильно сдала. Сидела и вязала целыми днями. Шерстяные носки. Она связала их столько, что, наверное, за всю жизнь не сносить, но Рома носил, даже в теплую погоду.

Само собой все как-то изменилось в квартире. В его комнате стояли две койки и письменный стол. Койку брата Рома заправлял по инерции еще примерно год. Потом перестал. Они с матерью ждали, что однажды Саша поднимется по лестнице, сядет в их прихожей и, скинув камуфляжную гимнастерку, скажет: «Ну привет!» Но этого никак не происходило.

Через пять лет на соседской свадьбе к матери подсел парень, который призывался вместе с Саней. Он перебрал и в хмельной полудреме пробормотал, что «вокруг блокпоста до самого горизонта ни одного дерева не росло. Продали его, Саню вашего».

Ни в тот вечер, ни на следующий день, протрезвев, он больше ничего не говорил. Возможно, наболтал, а может, и правда что-то знал, но не пытать же его было.

Но дни теперь потекли иначе. И школьник вырос. Он выпрямился, а залихватское веселье ушло навсегда. Идиотское сострадание одноклассников и друзей неимоверно раздражало Рому, но каждому же этого объяснять не станешь, да и бессмысленно это.

* * *

Однажды, холодным апрелем, одноклассники сгрудились в беседке одного из многоквартирных домов. День двигался к своему финалу, но все вокруг таяло, пятиэтажки с мокрыми боками стряхивали сосульки, и домой идти никому не хотелось. Кто-то притащил две двухлитровки пива.

Рома никогда не выпивал; как-то и поводов не было, шумных вечеров в их семье не случалось. Друзья часто гордились: «Мне отец сказал – на, попробуй, лучше здесь, чем в подъезде…» И ребята пробовали. Ему же не приходилось.

Из машины у подъезда пела Ветлицкая, то есть и не пела, а просила: «…Посмотри в глаза, я хочу сказать…», ноги промокли, снег был уже совсем не снегом, а слякотной кашей.

СПРОСИШЬ СЕБЯ, БЫВАЛО, ОТЧЕГО ТАК РАДУЕШЬСЯ ЭТОЙ КАШЕ? ГРЯЗНОЙ ВЕСНЕ, ЧЕРНЫМ ДЕРЕВЬЯМ И МОКРЫМ НОГАМ? ДА ОТТОГО, ЧТО ЭТО – ПЕРЕМЕНЫ.

Что ждал ты их долгие несколько месяцев, мерз, кутался в пуховик, лечил горло, а теперь все будет по-другому.

На улице включались рыжие фонари, а в окнах квартир семьи садились за ужин. Каждый второй проходящий мимо беседки замедлял шаг. Прохожие начинали дышать забытым весенним воздухом.

Когда одноклассник протянул хрустящую двухлитровку «Рифея»^[5], Рома даже и не думал отказать, та к уж хорошо все вокруг было, и тепло наконец, надо попробовать.

Минуты потянулись неосязаемо.

Потом шутили и громко смеялись. Девушки, проходившие мимо беседки, чуть задержались, и Ромка хотел было представиться, но язык не послушался, удивительное дело!

Он приподнялся на перилах, но рука соскользнула, его качнуло в сторону, и Рома с громким шлепком упал. Рукав пуховика промок, на штанину налипла грязь.

Еще через пару минут возле беседки появились сотрудники ППС. Наверное, кто-то из очень бдительных жильцов дома решил, что пора заканчивать вечеринку.

* * *

В отдел милиции их привезли уже за полночь. Сидя на протертом красном кресле, будто выдранном из зала кинотеатра, весь в грязи, Рома чувствовал себя совершенно разбитым. Падая, он зацепил бровью сварную столешницу.

Кровавый след, уходивший на висок, запекся, и теперь у любого мента не вызывало сомнений – в коридоре ОВД сидит пьяный алкаш, ввязавшийся в драку.

ЧТО МАТЕРИ ТЕПЕРЬ СКАЖУТ ДУМАЛ РОМА.

ЧТО В ШКОЛЕ? И НЕ ПИЛ ВЕДЬ НИКОГДА, А ТУТ СРАЗУ.

Сейчас еще пометку сделают, в каком-нибудь там своем формуляре, в армию не возьмут. Или возьмут, но в стыдный стройбат, рельсы таскать и окапывать туалеты.

Рома так хотел быть похожим на брата, призваться сразу после школы и пойти служить в армию. Он и в военкомат на приписную комиссию пришел как на праздник, и все врачи сказали твердо: «Годен».

Вдруг удастся его разыскать, встретить, отвоевать, найти, надеялся Рома.

СТАТЬ НАКОНЕЦ МУЖЧИНОЙ, ЗАЩИТНИКОМ, ЧТОБЫ МАМА БРОСИЛА СВОЮ ПРЯЖУ И ГОРДИЛАСЬ МЛАДШИМ, ПУСКАЙ КОГДА-ТО БЕСПУТНЫМ, НО ТЕПЕРЬ САМОСТОЯТЕЛЬНЫМ, ПОВЗРОСЛЕВШИМ СЫНОМ.

А теперь он сидит в милиции, грязный, с разбитой башкой и запахом изо рта. Господи, как же стыдно!

– Ну чё, товарищи начинающие алкаши. – Из-за решетки, сваренной в форме солнышка, в центре которого находилось окно приема заявлений, раздался голос дежурного. – С майором говорить будете, лично вас примет.

Заявлений на вас не поступило, но родителям я сообщил. Ж..пы гореть от ремня точно будут! – И дежурный отвернулся к телефонным трубкам.

Кабинет майора в конце коридора был закрыт. Ребята и не думали, что там, в конце темного туннеля, вообще кто-то есть в первом часу ночи.