Мрачный юмор. Непозволительный. Но как иначе сдержать слово, однажды себе же самой данное (он-то никаких условий не ставил!), что ни один человек на свете не узнает имени твоего отца, чтобы его законные женщины, которые действительно ни в чем не виноваты, не страдали из-за нас с тобой?

Я приняла обет молчания, и он вовсе не столь обременителен, как может показаться. Твое рождение так глубоко погрузило меня в счастье, что отсюда не различимы подобные мелкие неприятности. Все, кто поначалу еще пытался выпытать, кто же так осчастливил меня, уже убедились, что я тверда, как Зоя Космодемьянская, и преданность моя Великому Отцу также несокрушима. О том, что он – это он, неизвестно даже ему самому. Вот как я серьезно подхожу к хранению тайн».

* * *

– Ты не понимаешь, это необыкновенная женщина!

Яна говорила это матери уже не в первый раз, но та продолжала упорствовать в своем непонимании: как можно, окончив Щепкинское училище, пойти в услужение к какой-то актрисульке, снимающейся в дешевых сериалах?!

– Да в чем она необыкновенная, объясни мне, старой? В том, что дите без мужа нагуляла? Так у нас таких необыкновенных женщин полстраны!

И опять Янка не выдержала этого тона, взорвалась:

– Мама, это же пошлость – то, как ты говоришь об этом! То, что ты говоришь!

– А дипломом своим чужие задницы подтирать – это не пошлость?

– Ты не понимаешь, не понимаешь…

Яна раскачивалась в исступлении, скорчившись на табурете, а мать с хлебным ножом, от которого по кухне разлетались искры, нависла над ней, грозная и некрасивая в своей убежденности: только она понимает, как жить этой простодырой идиотке. Нина Матвеевна требовала ответа у белесой макушки дочери:

– Чем она так покорила тебя, а? Может, у вас там тайны какие? Может, уже пора во все колокола бить?

– Ну какие колокола?! – простонала Янка. – Я просто помогаю Ульяне…

– А она тебе платит как няньке! Помощница!

– А что, лучше бы не платила? Я же все равно стала бы помогать ей! Потому что у нее никого нет, кроме меня, понимаешь? А ей работать надо, пока предлагают.

Стальные блики опять заметались по стенам:

– Ну правильно! Родителей своих бросила где-то в Сибири, ребенка нагуляла, а теперь еще жалеть ее! Почему ты-то должна ей помогать? Подружка нашлась!

– Для меня честь считаться ее подругой.

У нее дрогнул голос, и получилось не очень убедительно. Хорошей актрисы из нее так и не вышло… Яна покрепче стиснула плечи: эта мысль не переставала причинять боль. И только Ульяна понимала, почему вчерашняя студентка так ухватилась за предложенную ею возможность уйти из профессии.

– Не велика честь, а? Ей тридцать девять уже, а тебе двадцать один, что у вас общего-то? Почему это ты должна из-за нее свою жизнь губить?

Вывернувшись из-под опасной близости ножа, Яна вскочила и бросилась в коридор, попутно едва не вывихнув плечо о косяк: вон из этого дома, где ее не понимают. Никогда не понимали. Решила в театральное поступать, мать не меньше орала, чем-то размахивая над ее головой, может, тем же ножом, что не позволит единственной дочери стать вертихвосткой, которая со всеми подряд на экране целуется.

«Да еще бы попасть на тот экран!» – думала Янка с тоской. Тогда она и не пыталась возразить, как можно – матери?! Это Ульяна научила ее не только держать удар, но и защищаться. Не боксерская же груша, человек, как-никак…

Хотя и сейчас получается не очень. Матери каждый раз удается сбить ее с ног, отправить Янкино сознание в плаванье по мутным водам сомнений, из которых она выносила только одно – отвращение к себе. И бежала лечиться к Ульяне, которая с готовностью распахивала объятия, улыбаясь всем лицом:

– Привет, девочка моя!

То, что их имена рифмуются, Яне и сейчас казалось особым знаком: они должны были встретиться – знаменитая актриса, судьба которой на изломе, возраст начинает подкрадываться, обдавать спину холодком, и вчерашняя выпускница «Щепки», обладающая всем, ускользающим от Ульяны. Кроме таланта.

– Ой, да какой там талант! – заходилась Янкина мать. – В нынешних сериалах каждый дурак сыграть сможет!

– Ты же сама их смотришь с утра до вечера, – не сдавалась Яна.

– С утра до вечера я работаю, к твоему сведению. И не детишек чужих нянчу, а нормально работаю.

– Чем же печатать фотографии лучше, чем детишек нянчить?

– Своего бы нянчила, я бы слова не сказала.

Этой фразой заканчивались все их споры. Янке никак не удавалось доказать матери, что сейчас двадцатилетние вовсе не считаются старыми девами, даже если ни одной тоскующей мужской особи под их окнами не замечено. Родить же ребенка в тридцать восемь, как это сделала Ульяна, да еще не имея ни печати в паспорте, ни даже постоянного сожителя, которого с натяжкой можно было бы считать мужем, вообще казалось Нине Матвеевне преступлением против нравственности. И это при том, что сама она прожила с Янкиным отцом не больше года.

– Но ты-то родилась в законном браке, – не раз говорила она дочери. – Я всегда была порядочной женщиной. И надеялась тебя воспитать такой же. Да, видно, не вышло…

Ссылок на другие времена и нравы Нина Матвеевна не принимала.

– Да и бог с ней, – уговаривала Ульяна, поглаживая тусклые (чем только не мыла, чтобы блестели!) Янкины волосы. – Не пытайся перевоспитывать ее, только душу в кровь изобьешь и себе, и ей. В жизни кое с чем приходится мириться, особенно если это касается близких… Если, конечно, хочешь, чтобы они оставались близкими.

О своих родителях Ульяна не рассказывала, только однажды обмолвилась, что жилы будет рвать, лишь бы у ее Пуськи детство было не таким, как у нее самой. И еще как-то высказалась в пространство, что любовь к детям проявляется через поколение.

«Для наших родителей мы не были главным в жизни, – заметила она, имея в виду и Янкину мать тоже. – Может, поэтому мы так сумасшедше любим своих детей…»

Яна отметила это «мы» и ее втягивавшее в материнство, которого она еще не испытала на деле. Хотя кругленькую, всю золотистую Пуську любила, но, наверное, не так, как Ульяна, – сумасшествия, о котором та говорила, в себе не чувствовала. Иногда задавалась вопросом: может, у меня и на это таланта не хватает? В ту область, где мог отыскаться ответ, ступать было страшно: засасывающая тьма, из которой путь назад через депрессию или пьянство. Миллионы его прошли, но от этого он не стал легче.

* * *

Солнечный свет выявляет в темных волосах ту рыжину, что так заискрилась на головке дочери, в Ульяне же это золото – тайна, которую можно углядеть только, если следить за ней очень долго.

Яна отвела глаза. Ей так нравится смотреть на эту женщину, что иногда самой это кажется преступным, хотя ничего противного полу она в себе не ощущает – чистое любование и восторг до слез, такое она когда-то в Исаакиевском соборе испытала. Живая Красота, сквозь которую проходит Божественный свет: в Ульяне нет ни желания помучить, что так часто встречается в красавицах, ни мысли продать ей данное подороже, ни глупости несусветной, ни пустоты расписного яйца. Наполненность, цельность, строгость к себе… Все свободное время – дочке. А если та спит – книге.

«Как же мама этого не чувствует?» – Яну мучила еще и собственная неспособность передать этого словами, косноязычность, граничащая с преступлением против Ульяны. Ведь она понимала, что должна, если не всему свету, то хотя бы тем, кто окажется на расстоянии руки, рассказать, какова на самом деле эта женщина. Чтобы все восхищались и ценили…

Как же он мог не оценить?!

Яна зубы стискивала, размышляя об этом человеке, которого не знала. Как он мог… Ведь был ближе некуда, раз Бог ребенка послал. Как сумел оторваться от этой Красоты и уйти, не оставив даже своего имени: Пуська записана на фамилию Ульяны, а отчество – придуманное. Полина Александровна Соколовская. Ульяне показалось, что это звучит красиво. Какое же отчество должно быть на самом деле?

– Вчера был пронзительный эпизод. – Ульяна посмотрела на нее без улыбки, уголки губ даже дернулись книзу, будто заплакать собиралась. – Ты уже ушла, а я спохватилась, что не проверила почтовый ящик…

«От кого она так ждет писем? – мимолетно задумалась Яна. – Она каждый раз заглядывает в этот ящик. От него? Писем-то я ни разу не видела…»

– Я выскочила на минутку, а когда вернулась…

«Ни с чем…»

– Пуська стояла в коридоре у самой двери и прижимала к груди розовые сандалики. Понимаешь, она не могла поверить, что я ушла без нее! Взяла сандалики и приготовилась идти гулять. – Ее рот опять дернулся. – Она была такая маленькая и трогательная с этими сандаликами… Не могла поверить. Эта ее вера в меня, это же самое главное, что я обязана сохранить. У нее никогда и мысли не должно возникнуть, что мама может не вернуться.

Часы настойчиво напоминали, что съемка начнется через сорок минут, Ульяна опять рисковала опоздать. Пока ей все прощают, но Янке даже подумать страшно, что однажды режиссер может и не сдержаться, наорать при всех. И что же тогда сделает знаменитая Ульяна Соколовская? Стерпит, чтобы работу не потерять, или уйдет, швырнув сценарий ему в лицо?

Второй вариант Янке больше нравился, но только пока он оставался в ее воображении. Перенесенный в реальность он сразу терял свою эффектность: а жить на что? Не было бы Пуськи, еще можно было бы показывать характер…

Яна обрывала себя: «А теперь что же? Все позволять, что ли? Кто он такой этот Спиридонов, чтобы орать на нее? Бондарчук тоже актеров матом кроет, так он хоть кино делает, а не ширпотреб всякий…»

А Ульяна все не отпускала дочку, сладострастно рвавшую ее густые волосы. Только морщилась от боли, но продолжала говорить как ни в чем не бывало:

– Если бы можно было бы вообще не уходить…

– Ты осталась бы лысой, – подытожила Яна. – Зачем ты позволяешь ей это?

Резкие росчерки бровей чуть приподнялись:

– Так ведь она не со зла! Погладь маму… Пожалей. Вот, видишь!

И впрямь, удивилась Янка. Маленькие ладошки прижались к щекам матери, скользнули вниз. Грудной голосок протянул нежно:

– Мама…

– Все, вы поедете со мной! – Ульяна прижала девочку и сильно зажмурилась. – Не могу без нее. Просто не могу. Звереть начинаю через десять минут, будто от меня добрую половину оттяпали.

– У вас ведь сегодня не на природе съемка, что Пуське там делать? – попыталась урезонить ее Янка, одна часть души которой не могла примириться с присутствием на съемках только в качестве человека, не имеющего отношения к кино, а другая жалобно поскуливала: а вдруг заметят? Вдруг что-нибудь предложат?

Но Ульяна уже шуршала бумажным подгузником:

– Ничего, поползает в павильоне среди декораций. Нормальное детство актерского ребенка. Между прочим, все, кто так рос, с благодарностью вспоминают. Мне вот нечего вспомнить…

Вопрос «А твои родители кем были?» так и не сорвался с Янкиного языка, удержала. Перед съемкой актера лучше не вгонять в уныние, и так уже вспомнилось это покрытое мраком детство…

Полосатая розово-сиреневая водолазка, джинсы на лямочках, кепка в желтую клетку – в Пуськином наряде присутствует что-то клоунское, на забаву глазу. Чтобы все замечали, улыбались, только посмотрев. Яна догадывалась, что так Ульяна защищает ребенка от недобрых взглядов. Пусть только радость будет направлена на их девочку…

Янка спохватилась, что «их», «наша» не дай бог сказать вслух. Это была только Ульянина девочка. Яна это еще в первый день усвоила.

В машине Ульяне пришлось выпустить дочку из рук: Яна водить не умела. Покрепче прижав крепенькое тельце, она заворковала тихонько:

– Сейчас поедем. Быстро-быстро, а то мама опоздает.

– Что ты говоришь? – Ульяна беспокойно оглянулась, не расслышав.

– Да я Пуське…

– Я понимаю, но что ты говоришь?

– Да ничего особенного. Что поедем сейчас.

– Если не трудно, говори громче. Пожалуйста.

– Конечно, – удивленно отозвалась Яна.