– Ради великого, неземного, ради единственной цели!..

По лицу Артёма скользнуло разочарование.

– Ради рая! – рубанул Андрей. – Ради рая! Жить по правде, и жить в душе раем!..

– Каким раем? – не понял Артём.

– Небесным, каким ещё!

– Ты серьёзно?

– Там уже столько людей, Тёма, тысячи, сотни тысяч и больше! не хуже нас, он так и сказал. Они смогли, а мы нет?

– И ты в это веришь? – Артём, похоже, вконец расстроился.

– А ты нет? Тогда сними-ка свой крестик, сынок, с этим не шутят.

– Я верю в Бога. Но, когда говорят о рае… я боюсь, что ничего такого не существует, что это просто такая мечта. Тебе не приходило такое в голову?

– Э, нет, шалишь мальчик, это мы уже проходили. Это для тех, кто верит в абсурд, по которому надо всю жизнь за что-то бороться, страдать, добиваться чего-то, а потом хлоп! и нет ничего, так, что ли?

– Пап, ты меня удивляешь…

– А тебя не удивляет, что есть этот мир, хотя он совсем не обязан быть? Ни по каким «законам природы» не обязан быть, если вдуматься до конца, до упора, но он есть! Никакие атомы и никакие молекулы сами себя не производят, и сами по себе не соединятся ни в какие материи и тела, их должен Кто-то соединять, понимаешь? Не что-то, а Кто-то, и ради чего-то!..

– Между прочим, я тоже думал об этом, – вставил Артём, – поэтому я верю в Бога.

– Ну, да! Он-то всё и придумал, и дал всему этому быть, не знаю как, и никто не знает, но факт, что это произошло. А раз так, то все эти звёзды, вся эта земля, и весь этот мир – не фантом, не игра абсурда без высшей цели и смысла!.. Ты говоришь, что ты тоже думал, а почему ты думал об этом? Подумай…

– Почему? Не знаю, – сказал Артём, – просто подумал, натолкнуло что-то.

– Нет, мальчик, ты неспроста подумал об этом. Если весь мир это какая-то случайная штука, а жизнь – случайный как бы процесс, если всех, плохих и хороших, ждёт вечное, без конца и без края пустое ничто, ты бы никогда не подумал о другом – о том, что всё в мире продумано и имеет великий смысл и продолжение, но ты подумал об этом, потому что мир не абсурд! Разве не так, сынок?

– Ну, в общем, так, – согласился нехотя Артём.

– Абсурдная жизнь – ты представь – она не предполагает какого-то высшего осмысления, ей это ни к чему, или я не прав?

– Ну, прав, – всё ещё неуверенно сказал Артём. – Если честно, я бы раньше ни за что не поверил, что ты столько думал над этим. Ты никогда не говорил ничего такого.

– А я и не думал! Я тебе больше скажу, я только за какой-нибудь час до нашего разговора и допёр до всего, что наговорил тебе! Вот, как вышел от него из бани после слов его, что надо жить ради высшего и лучшего – ради рая, с раем в душе, так во мне и заработало это дело, мозги сами зашевелились, и всё пошло в голове как бы само собой складываться…

– И ты собираешься жить ради рая?

– Тёма, уже живу!..

– Это как же? Как ангел, что ли? – Артём, глядя на отца, не мог не расплыться в улыбке.

– Очень просто. Живи по правде Божьей, а не по какой-то другой, не желай и не делай зла, даже самого маленького, и все дела!

– А что, разве раньше это не приветствовалось, до твоего прозрения?

– Понимаешь, Тёмка, я жил одними заботами, одной житухой, пока не понял, что это не жизнь по большому счёту… Ну, не могу я одним только этим жить!..

– А теперь сможешь, да?

– Постараюсь. А главное, я хочу этим жить!

– Это правда, что он Иисус, ну, тот, что в бане?

– Иди, погляди.

– Но ты сам-то, что скажешь?

– Я в это с каждой минуты всё сильнее верю. Почти на сто уверен.

– Почти, – повторил Артём. – Почему почти?

Под Андреем Михайловичем хрупнул, промятый жизнью диван.

– Сразу, сходу в это поверить трудно, это же не в то, к примеру, поверить, что бензин в два раза подорожал, в это легко, а тут не кто-то, а сам Иисус!.. Смущает, что он почему-то у нас объявился, в каком-то сельце, я понимаю, где-то в Москве, в столице, или там на горе какой, на облаке!..

– Между прочим, он когда-то в довольно захудалом городке родился, да ещё в яслях с телёнком и осликом, – блеснул познаниями Артём.

– А действительно! – подхватил его батька, Андрей Комонь.

Село Галелеево делилось на две основные, но не равные улицы: на верхнюю, по пологому холму, Первомайскую (бывшую Ильинскую), и на более протяжённую нижнюю, параллельно речному берегу, Ивановскую. Обе улицы соединялись тремя поперечными проездами (а прежде – прогонами, по которым выгоняли и загоняли скот). По ещё бытовавшему в народе преданию, Ивановскую до революции населяли сплошь одни Ивановы, но теперь с этой фамилией жили всего в трёх домах, зато, словно по какому-то негласному сговору, начиная с девяносто пятого года прошлого века всех новорожденных мужского пола на этой улице стали крестить Иванами. Кто-то связывал этот факт непосредственно с датой пятидесятилетия Победы в Великой Отечественной войне, по-крайней мере, других весомых причин не подбиралось. Совсем немного народилось Иванов за это время, как и по всей Руси, но что отличало галелеевских Иванов, так это чуть ли не зеркальное сходство их судеб.

Старший из них, Иван Шевардин, родившийся как раз в девяносто пятом (прозванный Бурым за цвет волос, драчун ещё тот), вернулся простым солдатом из армии, но нигде не мог удержаться, ни в милиции, ни охранником в частной фирме, и в ноябре 2016-го ушёл на войну в Донбасс.

На год младше его, Иван Сукно (известный среди пацанов, как Гнутый, из-за характерной с виду приблатнённой сутулости, но при этом жилистый и выносливый), отслуживший свой срок в сапёрной роте; ходил по селу неприкаянно праздный, – то с поллитрой, то с бутылью пивной, заливая измену Алёны Крестьяниновой; валялся кулём в пыли придорожной огороде… но вскорости оклемался, и никому не сказав ни слова, вслед за Бурым подался туда же, в Луганск.

Не успели опомниться после Гнутого, обрубившего здесь концы, как и третий Иван – Махнов (он же, понятно, Махно; румяный красавчик, качок), родившийся на полгода позже Гнутого, отправился воевать за Донецк, причём, сразу из армии, десантником-дембелем, отличником по рукопашному бою, даже не заехал проститься ни с мачехой, ни с отцом, с которым не ладил последние годы.

Так лишилось село всех взрослых Иванов.

Остался самый меньшой из них, Иван Степанов (появившийся на белый свет вместе с первым снегом – в ноябре 2018-го), которого и привела с собой в баню бабка его, Екатерина Петровна Казанская, с трудом ходившая из-за одышки и стенокардии. Их без очереди пропустили. Фёдор помог Петровне на крыльцо взобраться; усадил её с ребёнком за стол перед Иисусом, дал Ванюшке баранку и, неизвестно откуда завалявшегося в бане шахматного конька, поиграться.

Бабка села, и духа не перевела, заплакала, затряслась плечами оплывшими и затылком, платком прикрытом, а ребёнок сидел, улыбаясь тихо на конька… Фёдор помедлил, и вышел.

Кое-как подавив рыданье, стала рассказывать:

– Уж простите, такая беда у нас, что не знаем к кому идти, кому в ножки кланяться… Началось это всё с полгода назад, летом, какого числа сейчас не вспомню, день был погожий, птички пели, когда Ванечка наш впервые закаменел. Я в саду была, стирала под яблоней в тазике, он рядом бегал, возился с собакой Жулькой, вдруг подбежал и застыл предо мной; гляжу, побелел совсем, как мертвец, и упал солдатиком на спину. Я к нему, хочу поднять, посадить, а он весь, как каменный, лежит не двинется! я из сил выбиваюсь, не могу от земли оторвать, такой неподъёмный стал, будто взрослый мужик. Кричу, зову дочку, мать его, и отца его, а они и не слышат ничего, опять сцепились, орут на весь дом, готовы убить друг друга! Я туда, говорю, идите к Ваньке скорей, смотрите, что с ним!.. Ну, подбежали к нему, он лежит белый, все ему: Ванечка! Ваня!.. Бросились «скорую» вызывать. Зять мой, Алексей, с Юркой соседом кое-как донесли его до кровати, такой тяжёлый был. Решили самим на машине везти, «скорая»-то неизвестно когда прибудет. Пока все бегали – кто собирался, кто переодевался, кто за машиной, а Ванюшка наш не крыльце стоит: сам встал да и вышел, и стоит смеётся. Все снова к нему, Ванечка! Ванечка!.. Ощупываем, он мягкий, обычный, как был, не твёрдый совсем, и ходит сам, вроде никакой болезни. Но с того дня говорить перестал совсем, ни словечка, ни звука, ничего. Кому только ни показывали, куда только ни возили его к врачам, все руками разводят. Тогда это первый раз с ним случилось.

Петровна промокнула глаза платком, скомканным в её кулачке. Ваня мирно сидел, рассматривая шахматного конька, и, казалось, не понимал, о чём говорят здесь.

– Вот такой он у нас, – сказала она, – то ли слышит, то ли не слышит, то ли понимает, то ли не понимает, а что у него там в голове никто не знает. Сам по себе живёт. Правда, послушный, покажешь, как надо, всё сделает. Раньше-то он мне что-нибудь расскажет, спросит о чём-нибудь, мы и пели с ним вместе про рябину, про Антошку, всякое. Теперь молчит совсем. Не хнычет, упадёт или ударится обо что – не плачет. Второй раз с ним случилось, это уж я запомнила тот день, потому что зять Алексей уходить собрался совсем. Так они разругались, такой крик стоял, он говорит, всё, достала ты, такая этакая, ухожу! она ему, да уходи, куда хочешь, сволочь такая!.. Мирить их напрасный труд, знаю уже. Я на кухне была; Ванюшка у калитки в песочке с Димкой играл соседским. Выскочил Алексей с большой сумкой, подошёл к калитке, и застрял там, вижу, и сумку бросил. Я, как сердцем почуяла, подбежала к ним, а Ванюшка опять лежит, как камень, белый совсем. Всё, как в тот раз было. Перепугались все. Дочка с Алексеем повезли Ванюшку в больницу, часа четыре их не было. Гляжу, приехали, выходит Ванюшка, обычный, ласковый, сели все ужинать, всё нормально. Потом третий раз случилось, это когда уж я сама уезжать собралась в свою комнатушку в Серпухов: довела родимая дочка, взъелась за то, что я на кухне перестановку сделала, и обои не такие купила, с ней не посоветовалась, орала, будто я заместо её себя хозяйкой поставила. В общем, покидала я вещички свои в тележку, пошла с Ванюшкой проститься в его комнатку, а он на полу лежит, как мёртвый. К утру только обмяк, зашевелился, отошёл понемногу. Я уж никуда не поехала, всю ночь над ним просидели, помирились с ней… Последний, это уже четвёртый раз случилось, когда они, дочка с зятем Алексеем окончательно развестись решили, уже не ругались, не рвали глотки, договорились на следующий день пойти подать заявление на развод. Ванюшку уже спать уложили, всё спокойно было. Проснулись, а он холодный камень совсем, ни живой кровинки в нём! Лежит, глазки закрыл, как умер. Думали, что теперь конец пришёл, хоронить собирались. Алексей весь чёрный с горя, у дочки приступ сердечный, тут уж не до развода. День прошёл, он в кроватке, как в гробике, вдруг влетает огромный шмель и жужжит над ним, мы с зятем давай отгонять его, я глянула, а у Ванюшки щёчки порозовели, говорю, Лёш, смотри-ка, у него щёчки розовые! К вечеру он уже пальчиками шевелить начал. А уж когда он опять ходить стал, мы от счастья себя не помнили…

Петровна всплакнула, но уже не так безутешно. Погладила Ваню по голове, и он подался к руке её, и прильнул к ней.

– С того страшного дня боимся не то что крикнуть, а резкого слова сказать, про ссоры с руганью и говорить нечего. Грешным делом, конечно, бывает и раздражение у кого-то, и недовольство своё кто-то выскажет, так тут же бежим к нему – как наш Ванечка, что с ним? Вот уже третий месяц пошёл, как ничего такого ужасного не повторялось с ним, но живём, как по струнке, иной раз того и гляди сорвёмся! Иногда и сомненье берёт, может, не от того эти его припадки были, а просто совпало так? Может, всё же болезнь у него? Говорят, есть болезнь такая, «каменная»…

Петровна впервые открыто посмотрела на Иисуса.