– Помогите нам, вы же можете. Я человек верующий, Ванечку крестила, ему ещё годика не было, отнесла его в храм сама. И в вас верю, то есть, вам верю, не знаю, как правильно говорить: в вас или вам?.. Помогите, помилуйте! Вы же видите!..

– Ничем не могу вам помочь.

– Почему? Как же так?! – прошевелила губами Екатерина Петровна. – Почему, Господи? – повторила уже полным голосом. – Вы только скажите, что нужно сделать, мы на всё пойдём, лишь бы с Ванечкой эти ужасы не повторялись, лишь бы не каменел! Ведь это болезнь, ведь это такая болезнь очень редкая, нас никто не вылечит от неё, никто, кроме вас! Вы же главный, вы же Христос наш! Помогите, пожалуйста!..

– Это не болезнь.

– Не болезнь? Как не болезнь? А что же тогда?.. Что это может быть? Зачем это с ним?..

Она продолжала спрашивать, говорила почти одними вопросами, всё взволнованней, и всё меньше нуждаясь в ответе на них, не заметив, что уже рассуждает сама с собою:

– Если действительно болезнь не причём, и нет никакой болезни, значит, что-то другое? А если сглаз? Может, его кто-то сглазил, околдовал?.. Нет, не похоже, ведь он уж считай сколько времени не падает, не каменеет… Такого и сглаза-то нету. Значит, если не сглаз, не болезнь, значит, что-то особенное. А вдруг это знак такой на Ванечке нашем? Для кого, для чего?.. Знак посылается людям, чтобы они что-то поняли, так ведь? А что мы поняли?.. – Екатерина Петровна замолчала, уставясь куда-то перед собой… – Что мы поняли? Ну, коли на то пошло, мы кое-что поняли… Ой, как поняли, очень даже поняли!.. – стала она раскачиваться, словно старая ель под ветром, – ой, многое, многое поняли, Господи!..

* * *

Пришёл к Иисусу известный и за пределами Галелеево Паша-Каин. Павел Григорьевич Голеницын. Мужик вроде тщедушный, но крепкий, а главное колкий на язык, уж коли не в духе – лучше не подходи к нему. Люди, знавшие Пашу-Каина, в его ещё детские годы, уверяли, что уже тогда его лицо начинало приобретать черты старичка-хитреца с выражением не ехидной насмешливости, и с тех пор мало чем изменилось, ну, разве что пожёстче теперь.

Родился он в городке, некогда металлургическом, Вотчинске (ныне прозябающим без всякого производства), что отстоит в сорока километрах от Галелеево по Московской трассе, в нём и обрёл своё прозвище «Паша-Каин». А всё из-за того, что совершенно того не желая, выдал милиционерам своего старшего брата Толяна, обокравшего на вокзале инвалида войны: направил «ментов» в другую сторону – на развалины церкви, – вот там-то и повязали Толяна, отчего-то сменившего своё прежнее место укрытия, а Пашку ещё и похвалили за помощь правоохранительным органам. Брат его так и сгинул в колонии от туберкулёза. И сколько Пашка ни оправдывался, ни доказывал с бешеной яростью свою невиновность, но получил-таки эту чёрную кличку «Каин», которая и в село перебралась с ним, с которой и жил, как с родимым пятном, как с печатью на имени. Язвительный нрав его, во многом следствие той истории с нечаянной выдачей брата, между тем, ни чуть не препятствовал его заслуженной славе геройского храбреца, – и это несмотря на его весьма скромные физические показатели. Одним из самых ярких эпизодов Пашкиной отваги был без сомнения случай из его подростковой юности.

Городок Вотчинск делился по некой старой народной традиции на два отчего-то враждующие с незапамятных времён района: Заводской и Пролетарский (они же, в царские времена, рабочие слободки: Гурьевская и Троицкая). Паша, по факту проживания, принадлежал к «пролетарке». Как-то раз, в одну из по-летнему отрадных суббот, пролетарские подкараулили у стадиона с дюжину заводских пацанов, и, хорошенько отделав их, гнали аж до самого кладбища. Столь чувствительнейшая обида требовала от заводских не менее внушительного ответа. Спустя несколько дней, заводским удалось собрать своих отборных бойцов и двинуться прямо на суверенную территорию пролетарки, однако, прочесав её всю от и до, противника не обнаружили: так уж вышло, что именно в этот, томительно жаркий день, вся пролетарская рать загорала на пляже в пяти километрах от Вотчинска на реке Саже. И тут-то заводские наткнулись на Пашу-Каина, в одиночку пинавшего мяч на полянке у гаражей (не любил он купаться по причине телесной невзрачности), и вся их кипящая злость, искавшая жертву своей досаде – достались сполна ему одному, на его незавидную долю. Они окружили Пашу, – хищная воронья стая против тщедушного замухрышки-воробышка, – в злорадном предвкушении его унижения, его жалкой дрожи от ужаса, его слёзного моления о пощаде. Но не дождались. На вопрос: «Куда все ваши попрятались?» он, прищурившись от дымящей цигарки, ответил им, ничуть не вибрируя конечностями: «Вас всех сразу положить здесь или по отдельности?» Его долго пинали и били за столь неслыханную наглость и столь выдающуюся дерзость и удаль; он катался, как спущенный мячик – по траве, по земле, по асфальту (ещё и отмахивался!), и, наконец, оставили его, распластанного, с выбитыми зубами, перебитыми носом и рёбрами. Месяц он отлёживался на больничной койке, а когда немного поправился, пошёл провожать до дома девчонку, с которой в той же больничке и познакомился, жившую, как нарочно, в заводском районе; его сразу узнали и… не тронули.

За свой язык ему неоднократно перепадало, но Паша-Каин был верен себе. Семьи он так и не обрёл своей, хотя попытки делал, но не сложилось, да и кому бы, доведись такое, ужиться с этим перцем?

Попрепиравшись по поводу места в очереди с Фёдором, предупредившим его, что если начнёт распускать язык, то будет удалён в момент, и, отплатив на это фирменной ухмылкой, Паша-Каин, войдя в предбанник, подошёл к столу, и стал в упор рассматривать Иисуса…

– Вроде как похож и не похож… – говорил он с прищуром. – Неужто, Христос в натуре?.. Молчит. Смотрит. Может, и впрямь? Ну, здрасьте.

Фёдор с крыльца прогудел в приоткрытую дверь:

– Ты давай говори по делу, не устраивай тут!

– Федь, я тебя из рогатки стрелять учил, а ты подслушиваешь за мной, грех ведь, – попенял ему Паша-Каин. – Не трепыхайся шибко, всё будет в норме.

И дверь закрылась плотно, пискнув.

– Ты что хотел? – спросил его Иисус.

– Я сяду, ладно? – Паша-Каин сел на лавку. – Что я хотел? Поговорить, конечно. А то когда ещё приведётся вот так с Христом… Хотя, я не особо верю в эти сказки, мне всё равно – что бог, что чёрт, я с ними никогда не знался. Ты Христос? Пусть так, допустим.

– Ты сказал.

– Кто сказал, неважно. Я Паша-Каин, ты Христос. Договорились? Мне очень, очень любопытно, и я сюда пришёл не просто так, поскольку знаю, что такое жизнь, я ею нахлебался, но есть вопросы у меня. К тебе.

Паша-Каин, зачем-то выждал несколько секунд, и выдал:

– Только уж давай, я буду спрашивать, а ты ответь. Согласен? А если против, и не хочешь говорить со мной, тогда вон крикни Федьке, он меня отсюда выставит в два счёта. Так ты согласен?

– Говори.

– «Говори», позволил мне Христос! А я скажу, мне есть чего сказать… – он положил локти на стол, и спросил: – Ну, что, поглядел ты на нашу житуху, Иисусе? И как тебе? Не муторно? Иль всё, как надо?..

– Что именно?

– Что именно? А то именно, как люди живут – вот это. То, как мы тут все, я русских имею в виду, по уши в дерьме торчим, как ездят все на нас; как мы пред всеми виноваты за то, что всех кормили и спасали, теперь они над нами командиры; как на своей земле мы все рабами стали и должниками… А может, нам другого не дано? Ты скажи, может, всё так и задумано у вас, ну, там, у Троицы на Высшем, так сказать, совете? Я ж не знаю! Я кто? я Паша-Каин, когда-то кончил горный техникум, бывал маркшейдером в забоях, бывал в запоях, я тут у нас все шахты знаю в округе; сейчас на пенсии, вот время появилось, чтоб посмотреть на всё, на эту вот затею вашу под кодовым названьем жизнь… и с каждым днём всё больше думаю: на кой нам хрен она такая, какую нам назначил Бог, где русский – самый проклятый народ? Я много прочитал и передумал, и с мужиками про всё про это говорено и выпито без меры!.. Ты думаешь, с чего водяру русский глушит в таких количествах? Я тебе скажу сейчас, послушай. С того, что жизни нету настоящей на Руси для русского простого человека, и некуда ему деваться, ведь он не жид, чтобы мотаться по всему по свету, искать, вынюхивать, где плохо у кого лежит и можно поживиться чужим добром, а потому – где присосётся, там и родина ему, а коли что стрясётся, подхватится и переметнётся, но мы не как они. Мы русские, за что вы с нами так?! Мы на своём хребту такую прорвищу земли подняли – от океана и до океана, мы столько войн перенесли, зубами свои победы вырывали, костьми ложились, чтоб жила Россия, и чашу бед, которым нету дна, никак не выпьем до конца! Мы жилы рвали, чтобы рядом с нами не горевали те, кому мы сопли утирали, кого вынянчивали и обучали, с себя последнее снимая, себя не чуя… и всё никак не оставляют нас несчастья, всё лезут, всё не слезают с нас, за что?! Какой ещё народ такие жертвы приносил за право жить, жить этой скудной жизнью – за её скупой глоток?.. – Паша-Каин надвинулся на стол всей впалой грудью, – ты зачем сюда явился? В грехи нас носом тыкать, как щенков? Или утешать? Я вижу, ты не грозный, вижу, смотришь на меня такого по-человечески. А может, я тут зря наехал на тебя, может, от тебя всё это не зависит? и Бог тут ни при чём? Тогда прости, прости, что вырвалось, что я, как зэк чахоточный выхаркнул кровянкой правду-матку! Я ж не злой мужик-то, спроси хоть у кого, хоть вон у Федьки, да, противный, поганый на язык бываю, но не паскуда и не конченая мразь. Мне, дураку, невыносимо, что от дурной судьбины на русском теле уже живого места не найти – всё рвут и рвут на части! Так мало этого, ещё и душу убивают, травят ядом отчужденья самое, что есть в ней дорогое – простую нашу доброту и милость к людям, а без этого русский человек уже не русский! Друг друга стали презирать и предавать спокойно, уже привыкли не по-русски жить, уже живём, уж многим кажется, что так и надо!..

– Ты спросил, зачем я здесь, – произнёс Иисус.

– Спросил, и жду.

– Я пришёл, чтобы спасти русскую душу.

Паша-Каин оторопело смолк.

– Это правда?.. – видимо, потребовалось как-то переварить услышанное. – Заява, конечно, мощная, ничего не скажешь. Что ж ты раньше не приходил, чего ждал? Ждал, пока мы тут дойдём до последних судорог, что ли?.. Ты прости, что я вот так с тобой, ну, в общем, грубовато говорю. Наверно, нервничаю. Я ж не знаю, как это полагается с Христом, но на коленях точно не смогу, и с придыханьем тоже, я ж в церковь не хожу почти, хотя, крещёный. Говоришь, русскую душу спасать пришёл, эх, милый! – можно я так скажу? Эх, милый, да кабы так, да кабы бы можно ещё спасти!.. Уж не знаю, как ты задумал, и возможно ли такое чудо, но вот перед тобой на этом месте клянусь, коль Паша-Каин будет нужен – кем угодно, хоть, котелком, хоть, веником, хоть зубочисткой, я готов! а Федька знает, где меня найти…

* * *

За эти дни сюда в жилище Иисуса кто только ни приходил из местных, и с чем только ни приходили.

Была у него Лариса Михайловна Ситная из молочного цеха, просила вернуть ей возлюбленного, который во время их совместной поездки на теплоходе ушёл с экскурсией в городе Камышин и не вернулся, а её с утра укачало, и она не смогла пойти с ним, а он пропал вместе с дамочкой из соседней каюты, «и как теперь жить мне, я же семью с ним хотела, всё приготовила к брачной жизни, купила кровать двуспальную, постельные комплекты, посуду новую, скатерть на праздники с вышивкой, детский стульчик, рубашечки всякие для ребятёнков – ведь были бы! а себе и ему сапоги и ветровки импортные, чтобы по грибы ходить или у костерка вдвоём…»

Ушла безутешна.