Мамусик против Ордена Королевской кобры (страница 30)
Рассказ мой о событиях последних двух дней вызвал в аудитории, вернувшейся на матрас к своей лапше, нездоровый смех и неприятные ухмылки. Если Володя просто не стал меня слушать, а Яков Матвеевич благоговейно ловил каждый звук, вылетавший из моих ярко-малиновых губ, словно имел дело с хором ангелов, то здесь я получила пусть и внимательного, но весьма иронично настроенного слушателя. Пантера то и дело отвешивала едкие комментарии вроде «Вы хотите сказать, что байкеры сами захотели есть сосиски из ваших рук, как ручные зверьки?», а также «Ну да, ну да, и Главный Магистр втюрился в вас, как глупый мальчишка». И потом, особенно насмешливо:
– В жизни не поверю, что вы на вкус угадали все специи и вот прям ни разу никуда не подглядели!
Ах да, если вы решили, что я этой девице выложу, как на исповеди, что я протерла ресницами щелочку в повязке, то вы меня плохо знаете. Конечно же, я приписала себе превосходное знание специй, чтобы Пантера устыдилась, как бездарно она проживает жизнь и что перед ней стоит Учитель, Наставник, с которого следует брать пример.
– Нет, ну как тебе не стыдно такое подумать, Катерина! Конечно, я никуда не подглядывала! – бурно возмутилась я. – Я что, похожа на обманщицу?
Пантера лениво бросила прямо на пол пустую коробочку из-под лапши и кивнула:
– Еще как.
– Что?! – вознегодовала я.
– Да бросьте, вы и сами знаете, что на конкурсе проныр всех времен вы бы заняли первое место, обойдя Жоржа Милославского, «быков» с Уолл-стрит и «Милли Ванилли».
– Кого? – ошеломленно переспросила я.
– «Милли Ванилли», – повторила Пантера. – Знаменитый немецкий дуэт конца восьмидесятых. Когда эти баварские кренделя продали четырнадцать миллионов пластинок и даже получили «Грэмми», случайно выяснилось, что они вообще не умеют петь. Песни за них записывали «музыкальные негры». «Грэмми» парням пришлось сдать обратно, хоть и не хотелось. Короче, им бы у вас, тетя Люба, поучиться вранью.
Никто не смел так разговаривать с Любовью Васильевной Суматошкиной: заслуженным учителем, человеком кристальной честности и порядочности высшей пробы, образцом материнства, будущим автором «Энциклопедии мудрости»!
Да, наедине с собой я могла признать, что овладела искусством лжи в совершенстве. Более того, даже гордилась этим. Но чтобы какая-то девица, в дредах, пирсинге и татуировке, мне указывала!
Ладно. Придется стерпеть. Потом с ней поквитаюсь. Вызову к ней санитарную инспекцию, например.
– Вот что, милочка, – сказала я. – Оставим взаимные подколки. Давай по-деловому. Ты все еще хочешь помочь Степочке?
– Ёлки, что вы спрашиваете? Ясень пень, хочу.
Я немного удивилась, как в наш разговор в очередной раз влезли еловые пни, но подумала, что, может, Пантера – дочка новгородского лесника, и продолжила:
– Ты и правда будешь выступать перед президентами, Катерина?
– Ага. Сказала же – жду-не дождусь суперсейшна. Я, в отличие от вас, вру редко. Не люблю я это дело. Вранье унижает меня как личность.
– Глупенькая ты еще совсем, ничего-то в жизни не понимаешь, – вздохнула я с высоты прожитых лет. – Ладно, лучше скажи: тебе выдали пропуск в Константиновский?
– Не пропуск, а аккредитацию, – поправила меня Пантера. – Энд йес, выдали.
– А твой пропуск… да, я помню, аккредитация… позволит тебе пройти на кухню Константиновского?
– Без понятия, надо глянуть.
Пантера, аккуратно ступая худыми ступнями между мусорными кучками на полу, дошла до подоконника, где в общей горе всякого барахла валялась наглаженная мной одежда, и из-под «Руководства усердной хозяйки» вытащила сине-белый бейдж – на красной ленте, с крупными буквами «ПМЭФ», корабликом Адмиралтейства и ее цветной фотографией в ужасных дредах.
– «Уровень доступа: серебряный», – прочитала она. – Что бы это значило?
– На месте выясним, – решительно сказала я. – Главное, что хоть какой-то пропуск у тебя есть. Теперь следующий вопрос: готова ли ты, милочка, пожертвовать своими принципами ради моего сыночка?
– В каком смысле?
– У меня, Катерина, родился такой план, – я доверительно понизила голос. – Мы с тобой идем на кухню Константиновского. Якобы чтобы поучаствовать в подготовке торжественного обеда. А на самом деле – чтобы заснять на телефон, как Кобры подсыпают отраву в еду. Снимать будешь ты. Сумеешь?
– Не вопрос. Это любой идиот с разумом слизняка сможет. – Пантера небрежно махнула тоненькой ручкой. Я предпочла промолчать. – Но Главный Магистр приглашал только вас. Что он скажет, если вы приведете еще и меня?
– А мы притворимся, что незнакомы. Я буду сама по себе. А ты сделаешь вид, что случайно заметила в залах дворца Черного Пса, вновь воспылала к нему страстной любовью и хочешь вернуть его любой ценой, пусть даже для этого придется ползать перед ним на коленях и мыть за ним посуду. Что тебе, видимо, и придется делать, пока я купаюсь в лучах обожания Главного Магистра.
Пантера снова ухмыльнулась, сверкнув пирсингом в ноздре.
– Ну-ну. Окей, попробуем блефануть. А причем здесь мои принципы?
– Как же, – сказала я. – Ты же, милочка, ненавидишь воду, моющие средства и вообще все, что относится к чистоте и гигиене… Поэтому я тебе, собственно, и принесла «Руководство»… А на кухне ведь придется оттирать грязные тарелки!
– Позвольте, тетя Люба, я вам кое-что покажу. – Вместо ответа Пантера вывела меня из замусоренной комнаты в прихожую и включила свет. Я ахнула. Батюшки-светы! – Если я ради свидания с вашим Степой в тюрьме даже пол в коридоре вымыла, да со стиральным порошком, выполнила ваше фантастическое условие – неужели с какими-то тарелками не справлюсь?
Глава 23
Однажды мы с Глафирой поехали в Стрельну за упаковками из-под яиц. Знаете, такими ячеистыми, из серого пористого картона. Одна подружка по большому секрету рассказала мне, что какая-то знакомая ее знакомых, уволенная с местной птицефабрики, по символической цене отдает две сотни упаковок, которые она, уходя с предприятия, прихватила в знак протеста против произвола администрации.
Вы спросите, зачем мне эти картонки? Вот сразу видно, что вы не советский дачник! На шести сотках упаковкам из-под яиц найдется шесть сотен применений. Ну, например, выложить дорожки между грядками. Или высадить в ячейки рассаду, а потом прикопать их в огороде, корни прорастут сквозь картон. При наличии хотя бы минимальной фантазии можно соорудить из лотков упругие пуфы или абажуры для светильников. Картошка, помидоры, лук – урожай отлично себя чувствует в отдельных ячейках и долго остается свежим. Лично я в одной из упаковок храню для будущих внуков цветные мелки, коих осталось великое множество с тех пор, когда Степочка был маленьким.
Но в данном случае яичные картонки нужны мне были для другого. Я собиралась обшить ими гостевую комнату – а что, великолепное утепление и звукоизоляция!
Перевезти бы упаковки на «Ниве»; но Степочка, как назло, тогда приболел, посему я взяла в охапку вяло протестовавшую Глафиру, которая совсем не хотела участвовать в добывании яичных лотков, и на электричке мы отправились в Стрельну.
Экспедиция наша тогда закончилась неудачей; на почти бесплатные картонки налетели противные тетки со всех концов Петербурга и Ленинградской области, а одна не поленилась притащиться аж из Псковской области; приехали мы с Глафирой на улицу Коммуны к шапочному разбору. Уволенная работница птицефабрики только руками развела и предложила вместо лотков взять по дешевке четыре двадцатипятикилограммовых мешка куриного корма; но им же комнату не утеплишь!
Ушли мы раздосадованные – ненавижу проигрывать; я злилась на противных теток, явно бывших участниц Олимпийских игр по забегам на длинные дистанции с барьерами; злилась на растяпу-работницу, стащившую так мало упаковок; злилась на Степочкиных коллег, заразивших его гриппом; и уж конечно, злилась на Глафиру, задержавшую меня своими бесконечными сборами. То шарф к юбке не подходит, то шпилек для прически не хватает, то еще какая-нибудь ерунда.
В общем, тогда погрузились мы с ней, мрачные, в электричку, и только я открыла рот, чтобы высказать ей все, что я думаю о ее копошении и бессмысленной возне, как лицо сестры озарилось, она театрально простерла руку к окну, задев при этом какую-то безвинную старушку, и принялась декламировать возвышенным тоном, который я терпеть не могу:
– Ты безмолвно, затихшее море,
Ты безбрежен, привольный простор.
Как от шумного, тесного света
Здесь и слух отдыхает, и взор.
Но надолго ли это затишье,
И всегда ли ясна эта даль?
Как и в сердце, живут, чередуясь,
В мире радость и злая печаль.
Задетая старушка покосилась на Глафиру, но ничего не сказала – мало ли ненормальных в общественном транспорте! А я раздраженно спросила:
– Опять твоя Ахматова?
– Нет, Любочка, это же К.Р. – великий князь и поэт Константин Константинович Романов, брат владельца этого великолепного «русского Версаля», – умильно ответила Глафира, показывая на солидный дворец с арками, колоннами и флагами за окном электрички. – Он написал эти прекрасные строки, находясь здесь, в великокняжеской резиденции на берегу Финского залива, словно предчувствуя, что впереди его семью ждут нелегкие времена. «Грянет гром, разбушуется буря – будь готово к отважной борьбе», говорит он, обращаясь к своему сердцу…
– Ты бы лучше не о сердцах и прочих внутренностях своих поэтов рассуждала, – сварливо отозвалась я. – А о том, как нам теперь утеплить гостевую спальню, в которой щели с руку толщиной. Небось ни твоя Ахматова, ни твой К.Р. такими насущными проблемами себя не загружали. В их стихах ты ответа на вопрос, где достать яичные упаковки, не найдешь. Буря у него, видите ли, разбушуется. А что делать, если сквозняк разбушевался?
И вот надо же – спустя несколько лет я стояла перед входом в Константиновский дворец (боковым, конечно, кто же прислугу в парадные двери пустит), машинально стряхивала капли дождя со своей куртки с капюшоном и думала о том, что мне сейчас, как и бывшим владельцам этого внушительного здания, тоже предстоит отважная борьба, исход которой совершенно неясен. Если со сквозняком на даче мы тогда кое-как справились – при помощи абсолютно бесплатного мха из ближайшего лесочка, – то теперь я имела дело с гораздо более опасным противником. «Наделала дел ваша прапрабабушка Екатерина Вторая, – попрекнула я тени великих князей, наверняка бродившие под центральными барочными сводами, украшенными коваными фонарями на цепях, – а мне теперь расхлебывай».
Проходная Константиновского для лиц незначительных и мелких, вроде меня, простой поварихи, не слишком отличалась от пропускного пункта «Крестов», где я была сегодня утром. Та же бронированная стеклянная клетка для постового; те же турникеты и скудный интерьер. Как-то даже и не чувствовалось, что я попала во дворец. Наверное, раньше здесь обитал дворник, или хранились великокняжеские сани.
Сегодня же тут толпились посетители и охранники, причем последних было раза в два больше, чем первых. Желающих попасть в Константиновский просвечивали, прощупывали, протряхивали, пропускали через рентген, пронзали опытным взглядом насквозь.
Прямо передо мной мужчина с незапоминающимся лицом работника спецслужб (трехцветный значок ФСО на лацкане пиджака, из уха тянется витой проводок телесного цвета) изучал паспорт уборщицы, которая, по ее словам, работала здесь уже не первый год; кажется, он даже на вкус документ попробовал. Другой агент тем временем просканировал скромную сумку уборщицы и обыскал ее саму с ног до головы.
– Еще удостоверения личности есть? – тихо спросил первый охранник; похоже, он остался недоволен результатами своего дегустационного эксперимента с красной книжицей. – Водительское, загранпаспорт?