– Я не дам согласия мэтру Гийо, ни за что! Можете хоть убить меня! – Иррис сжала руки в кулаки.

От гнева зрачки у тёти расширились так, что глаза стали совсем тёмными, и она воскликнула голосом, полным ядовитой желчи:

– Если ты не дашь ему согласие, то пеняй на себя. Я сожгу все эти книги, которыми завалена твоя спальня. Все до единой! И мольберт! И дзуну! Я отберу твою лошадь – долги нужно чем-то покрывать, посажу тебя на одну овсяную кашу, ты будешь перешивать платья Софи и донашивать их, и ходить в деревянных башмаках. И пытаться выжить на три тысячи ланей в год своего содержания. Вместо поэм и клавесина ты будешь мыть полы, чистить камины и помогать на кухне, чтобы было на что покупать твою овсянку! – выпалила тётя зло и добавила уже мягче голосом, в котором металл был полит тонким слоем мёда. – Или ты пойдёшь, обдумаешь всё, а когда мэтр Гийо приедет за ответом, ты будешь милой, покладистой, скажешь ему «да» и поторопишь со свадьбой.

Тётя выдохнула и добавила уже тише:

– Но если ты не хочешь пойти путём честной женщины, если ты не примешь предложение мэтра Гийо, то тебе всё равно придётся покинуть этот дом. Уехать в Рокну. Взять себе другое имя. Я напишу одной даме, которая знает другую даму, которая знает ту, кто поможет найти применение твоим «талантам» и позаботиться о твоей судьбе. Мне больно это говорить, ведь ты дочь покойного Людвига, да простят меня Боги, но он сам виноват, что женился на дурной крови и что воспитал тебя такой.

– Что?! – у Иррис пересохло в горле, шип несчастной розы вонзился в руку, но она даже не почувствовала боли, смяла в пальцах сухой цветок, превратив его в труху. – И вы предлагаете мне…

Она едва не задохнулась от мысли о том, что её родная тётя только что предложила ей стать продажной женщиной.

– Куртизанки неплохо зарабатывают, – пожала та плечами, и лицо её осталось бесстрастным, – а Рокна – город без стыда и совести. Впрочем, это как раз подойдёт тебе, твой бешеный нрав найдёт там своё применение. И можешь делать всё, что хочешь: стрелять из арбалета, декламировать поэмы в окружении мужчин… и остальное. Ты забудешь нас навсегда, а мы забудем навсегда о тебе. Ты возьмёшь другое имя, а всем в округе я скажу, что ты уехала в Шерб, в Обитель Тары, где будешь жить и преподавать, посвятив себя служению Богам. Мой брат перед смертью просил позаботиться о тебе, и видят Боги, я старалась. Но, похоже, дурная кровь твоей материи сильнее моих забот. У тебя есть семь дней на то, чтобы подумать и сделать правильный выбор прежде, чем мэтр Гийо вернётся за ответом. Семь дней, милочка. Семь дней.

Тётя схватила платочек, развернулась и стремительно вышла из комнаты, не забыв аккуратно притворить дверь. Соблюдать правила приличия она умела даже тогда, когда вокруг рушился весь мир.

Глава 2. Богиня Айфур

Иррис разозлилась на тётю. Разозлилась так сильно, что едва не швырнула вазой в окно, чтобы расколоть наступившую тишину, но где-то в глубине души она понимала – в главном тётя права. Неважно, кто это будет, не мэтр Гийо, так кто-то ещё, быть может, даже более отвратительный, но этого ей не миновать.

Сколько верёвочке не виться…

Она бедна. И одинока. И заступиться за неё некому. Ей придётся сделать выбор, жаль, только что выбора-то никакого нет.

Но она никак не могла отогнать от себя мысль о красных руках мэтра Гийо с пальцами, похожими на сосиски, один из которых был перетянут серебряным ободом уродливого фамильного кольца. И о том, что будет после свадьбы.

И хотя тётя деликатно называла это «физической стороной любви, которая не имеет большого значения в отношениях и браке», но от облачения в красивые слова суть не менялась. Лучше удавиться, чем лечь в постель с мэтром Гийо.

Его сальные волосы, загибающиеся наверх от воротника, жадный мутный взгляд, которым он раздевал её всякий раз, когда думал, что его никто не видит, и пухлые губы с красной каймой вызывали в ней такую дрожь отвращения, что она даже чай не могла пить в его присутствии – чашка норовила выскочить из рук.

Иррис уже была замужем и знала о «физической стороне любви» предостаточно. И мысль об этой части их брака приводила её в ужас.

Хотя не только это.

И, может, он хороший человек, может… хотя и не умный. Может, он заботливый и добрый… Возможно…

Но он не любит поэзию. И музыку. И ветер. Науку. Чтение. И бродить по берегу моря.

Он не ездит верхом, а только в двуколке, он читает по слогам, и только Канон и славословия к нему, из музыки он любит только храмовый хор, а живопись считает «мазнёй, за которую приходится очень дорого платить». Его интересует лишь огород и куры, и ещё подношения родителей учеников за то, что он исправно порет розгами их слишком непоседливых детей. Мыслимое ли дело, что ему приносят яйца и масло в глиняных горшках за то, что он сечёт и ставит на горох непокорных мальчишек?! А гордится он по-настоящему только тыквами в огороде за его маленьким домом и ещё покровительством мецената милорда Байли, чьи следы ног он готов целовать.

Он с завтрака думает про обед, а с обеда про ужин, и единственное, о чём он может говорить с воодушевлением, это запечённая баранья нога с розмарином.

Они настолько разные, что она даже не знает, о чём его спрашивать, чтобы поддержать беседу. Если только о тыквах…

Она, как парус, который ловит грудью ветер, устремляясь мыслями вдаль, к новым землям и знаниям, а он, как мышь, что возится в норе со своей крупой.

Зачем она ему?

Но он с упорством обречённого из раза в раз появляется на пороге их дома и рассыпается в комплиментах тёте, чтобы затем сразу же замолчать при появлении Иррис и, скупо отвечая на вопросы, краснеть и шумно дышать, прихлёбывая чай и боясь поднять глаза.

И к этому, быть может, можно и привыкнуть, ей не обязательно обсуждать с ним книги или музыку, но что делать с отвращением, которое она испытывает всякий раз, когда он касается её руки? Что делать с «физической стороной любви в браке», которая невозможна в одиночку, и от которой нельзя отгородиться музыкой, ветром и ширмой из книг?

В тот день после разговора с тётей она села за столик, взяла чернила, перо и лист бумаги. Долго думала, собираясь с мыслями и вспоминая то, о чём в глубоком детстве говорила мама, когда была ещё жива.

Всякий раз перед сном она рассказывала ей то, что люди называют сказками. О далёких местах и прекрасных замках, о людях, повелевающих бурей, о каменных арфах, что выступают из скалистых утёсов, и ветре, который играет на них, извлекая чарующую музыку.

И о Богине Айфур.

Сейчас, будучи взрослой, Иррис не слишком верила в это – в айяаррскую магию, но сегодня её захлестнуло такое отчаянье, такая тоска, что она готова была пойти и, не раздумывая, броситься в море. Никакого выхода нет, а будущее в виде супруги мэтра Гийо казалось настолько беспросветным и убогим, что о высоких утёсах Мадверы она впервые задумалась всерьёз. Ей не с кем было поговорить. На пятьдесят квардов в округе у неё нет родных и друзей, а поехать к Анри в одиночку – за такое тётя выставит её из дому прямо сегодня. И ей некому поведать свою печаль…

Так пусть хоть ветер услышит её боль.

Она обмакнула перо в чернила и написала на листе изящным почерком:

«Ветер! В тебе заключена великая сила! Услышь меня!

Ты бываешь везде и знаешь всё. Отыщи в этом мире для меня спасение. Подхвати мои желания, моё отчаянье и боль и отнеси тому, кто может мне помочь. И вернись с надеждой! Твоя дочь – Иррис Айфур».

Второе имя ей дала мама. Имя её рода по материнской линии.

Айфур – западный ветер. Тот, что приносит самые страшные штормы и ураганы, небывалые ливни и грозы, терзая каменную грудь мадверского побережья. Ветер, которого боятся все моряки и, чтобы задобрить грозную Богиню Айфур, каждый раз, отплывая на запад, на носу корабля укрепляют ростру – статую женщины с развевающимися волосами.

Иррис сложила письмо, взяла огниво и пошла на берег. Долго сидела на вершине утёса, подобрав под себя ноги, слушая, как внизу шумно дышит море, без устали перебирая бесконечные чётки камней. И, глядя на одинокую скалу с башней маяка, выкрашенной в белый цвет, наверху которой уже разгорался сигнальный огонь, думала.

Кто бы ей указал путь…

Она отчаялась настолько, что мысль о том, чтобы просто шагнуть с утёса вниз, казалась почти спасением. Это бы разом решило все проблемы.

Ах, если бы отец был жив! Если бы можно было сесть с ним сейчас рядом и поговорить обо всём! Спросить совета и просто послушать одну из его историй. Чтобы он погладил её по волосам, поцеловал в макушку и сказал простые слова: «Всё будет хорошо, моя девочка…».

И это всё, чего ей хотелось.

Одинокая слезинка скатилась по щеке.

Она закрыла глаза, стиснула пальцы, шепча молитву странствий, вложив в неё всю силу своего отчаяния, представила, что письмо – это чайка, подхватившая восходящий поток воздуха, и подожгла его.

Призрачная птица выпорхнула из рук и устремилась прочь.

Письмо сгорело быстро. Вспыхнуло и полетело с утёса огненным лепестком, рассыпалось искрами и исчезло, не оставив никакого следа.

Иррис вздохнула, бросила прощальный взгляд на багровый закат и пошла домой.

Если бы айяаррская магия была правдой, её мать была бы жива. Но магия давно покинула этот мир, во всяком случае, в её жизни никогда не случалось ничего магического.

* * *

С того вечера с тётей Огастой они не разговаривали.

Иррис уходила после завтрака в сад, рисовала, разбирала книги в комнате, читала, бродила по берегу и думала, думала, думала.

Пыталась примирить себя с мыслью о неизбежном.

А в доме тем временем сгущались тучи. Даже Лиза и Софи, весёлые и беззаботные, как обычно, в эти дни были прилежны и молчаливы и не приходили к ней за уроками живописи. Хотя, может, на то был прямой запрет от их матери. И кухарка, и горничная, и Мартин, их старый слуга, и даже конюх старались меньше попадаться на глаза хозяйке, а с Иррис и вовсе только здоровались, потупив взгляд. И вот сегодня, извольте, прибыло подкрепление в виде тётушки Клэр.

Иррис ждала, когда же объединившие усилия тёти позовут её для душещипательной беседы, и, по всему видно было, что состоится она сразу же после обеда.

Обдумав всё как следует, Иррис решила, что надежда на спасение, хоть и маленькая, но ещё осталась. Она надеялась дождаться решения суда, и, быть может, судья будет милостив и оставит в её распоряжении последнее, о чём она просила в своём ходатайстве – флигель их дома. Он не представлял никакой ценности, неказистый и старый, и последние годы в нём жил лишь садовник, но какая разница? У неё будет свой угол, независимый от тёти Огасты, а на жизнь она заработает, давая уроки.

Это была хоть и слабая, но всё же надежда. И тётя не должна отказать ей в этой маленькой отсрочке. А потом она съедет отсюда и забудет всё, как страшный сон.

Обед прошёл в гнетущей тишине, прерываемой лишь стуком ложек да пыхтением горничной, и ещё замечаниями тёти Клэр о небывалой жаре уходящего лета. Но едва обед закончился, у двери жалобно звякнул бронзовый колокольчик, и на дорожке к дому появился почтальон.

Письмо распечатала тётя. Она быстро пробежалась по нему глазами, чуть наморщив переносицу, а затем с вызовом посмотрела на Иррис и, бросив его на стол рядом с соусницей, произнесла торжественно:

– Что и следовало ожидать. Твой флигель пойдёт с молотка. Просят освободить его в ближайшее время.

Суд отказал в удовлетворении ходатайства.

Иррис перечитала письмо несколько раз, слыша, как снаружи гремит чашками горничная, накрывая среди кустов белых роз чайный столик.

Ах, если бы всё могло сложиться иначе!