Она задавала вопросы, и он охотно отвечал. Они взяли два пледа, вышли из беседки и, постелив их прямо на чёрную крошку вулканического пепла, сели недалеко от края скалы, откуда было видно безбрежную морскую гладь. Солнце пригревало, но лёгкий ветерок с моря не давал теплу перерасти в зной, а внизу, у подножья скалы, волны шептались друг с другом, играя галькой и успокаивая. Иррис откинулась на плед и посмотрела в небо – тончайшие кружева облаков плыли где-то далеко, и чайки парили над ними, и, если бы все её дни проходили в таком же умиротворении, как сейчас, она была бы просто счастлива.

Себастьян лёг рядом, заложив руки под голову и продолжая свой рассказ…

– …и в такие дни закат становится розовым, – голос его дрогнул, – совсем, как твои губы…

Он рывком приподнялся на локте и внезапно склонился над ней, опустив вторую руку на песок за её плечом, так, что встать она уже не могла. И внезапно его лицо оказалось совсем близко…

– Сегодня утром ты ускакала от меня, и я не смог тебя догнать, – прошептал он глядя ей в глаза.

– Ты… жульничал, – голос её сорвался.

– Да… жульничал… потому что очень хотел поцеловать тебя…

Он коснулся её губ медленно и нежно, словно спрашивая разрешения и затем снова, уже смелее, но в то же время неторопливо, дразня и заставляя податься навстречу. Иррис судорожно вдохнула, закрыла глаза, чувствуя, как пьянит её это прикосновение, и губы сами разомкнулись в ответ. Голова закружилась, как от игристого вина… Себастьян коснулся пальцами её щеки, провёл ладонью по шее, и она ощутила на ней прилипшие кусочки каменной крошки.

Никогда она не чувствовала такого от прикосновений Эрхарда, и даже не знала, что так можно чувствовать. Хотеть этих поцелуев, ловить дыхание и тянуться к ним. Рука Себастьяна скользнула по плечу, по груди вниз и, подхватив её за талию, привлекла к себе. И её руки в ответ сами обняли его шею, забрались под воротник рубашки, впитывая пальцами жар его кожи.

Это было головокружительно и приятно, и внутри всё сжималось сладко, и останавливаться не хотелось.

Она подалась навстречу, прижалась к нему, и его губы скользнули вниз, по щекам, по шее, прижались обжигающе к ямке на горле, а её пальцы запутались в его волосах. И, кажется, она впервые поняла, что означает выражение «потерять голову»…

Но Себастьян вдруг отстранился, и, посмотрев на него, Иррис увидела, как светятся его глаза, как он усилием воли гасит своё желание, пытаясь унять жар и успокоить дыхание.

– Мы не должны торопиться, – произнёс он хрипло, отодвинувшись немного и сплетя пальцы, – Гасьярд сказал, это может быть опасно, нам нужно контролировать себя, чтобы не случилось всплеска, нужно привыкать к этому постепенно… хотя это и очень трудно – остановиться.

Иррис только и смогла, что смущённо кивнуть в ответ.

* * *

Они вернулись домой уже ближе к вечеру. Осмотрели город и горячие источники, травертиновые террасы, похожие на застывшие в камне облака, пещеры с розовыми стенами и колоннами сталактитов, и длинный глиняный обрыв, внутри которого гнездились тысячи наффирских стрижей.

– Символ нашего дома, – произнёс Себастьян, указывая на глиняную стену, испещрённую множеством птичьих норок.

Иррис запрокинула голову и долго смотрела, как маленькие чёрные птички срываются вниз с обрыва и молниеносно взмывают в небо. Казалось, их были тысячи и тысячи, и они летали стаями, стремительно меняя направление и сопровождая свой полёт тревожными криками.

В следующий раз Себастьян обещал показать ей обсерваторию и башню астролога с солнечными часами, висячие сады и водопады и свозить на самую высокую точку побережья, где построена каменная арфа ветров – подарок прайда Лучница, на которой ветер каждого направления играет свою неповторимую мелодию. Он сказал, что ей это понравится.

А ей уже нравилось.

Ей нравилось всё, о чём он рассказывал, и этот город, наполненный воздухом и солнцем, и Грозовая гора, возвышающаяся над ним, и даже эти тревожные неугомонны птицы. Иррис пришла к выводу, что Эддар – город очень красивый, полный чудес, и если бы не вчерашний обед и родственники Себастьяна, то она должна была бы благодарить Богов за то, что оказалась здесь. Поразмыслив немного над словами будущего мужа, она решила, что и в самом деле он прав – она потерпит, она будет мудрой и молчаливой, не станет перечить его сёстрам и постарается их избегать, во всяком случае, до поединка, а после него, как надеялся Себастьян, ему удастся сделать так, чтобы родственники успокоились.

Во дворце в её покоях Иррис встретила Армана и, помогая раздеться, без умолку болтала о завтрашнем бале. В комнате стояли цветы – множество осенних астр и роз, горкой громоздились коробки, повязанные разноцветными лентами – это прибыли подарки в честь помолвки, и рядом, на столике, стояли присланные лавочниками сладости: халва и лукум, орехи в меду, уложенные пирамидкой, и варенье из лепестков роз. Вскоре должна была прийти портниха с бальным платьем, и башмачник с туфлями, и под милое щебетанье Арманы Иррис принялась разбирать подарки. Сейчас ей это было даже приятно. Почему-то вспомнились времена, когда её сосватал Эрхард, и она вот также сидела в гостиной и вот также разбирала подарки с отцом, не такие роскошные, конечно, как эти, но тогда она была счастлива. Сейчас Иррис это отчётливо понимала.

В одной из коробок оказался чайный набор из тончайшего красного стекла с золотой росписью, в другом – дзуна из розового дерева, украшенная искусной резьбой, янтарная шкатулка, инкрустированная подставка для книг, десертные ложечки с ручками из яшмы…

– Ах, леди Иррис, он такой красивый и такой умный, а ещё очень галантный, никогда не видела таких галантных слуг! – Армана рассказывала о ком-то, кто понравился ей вчера среди гостей. – Только имя у него какое-то чудное – Цинта.

Она улыбнулась и, закатив глаза, добавила шёпотом:

– А ещё он пригласил меня на свидание.

– Цинта? – переспросила Иррис, и мысли невольно вернулись ко вчерашнему обеду и к… Альберту.

Пока они с Себастьяном были в городе и на Грозовой горе, она немного развеялась и почти перестала думать о нём, но сейчас её страхи внезапно вернулись. Она посмотрела, как Армана достаёт из коробки моток изящных серебристо-серых кружев, и вспомнила про завтрашний бал. И эта мысль уколола в сердце, разбудив заснувшую было тревогу. Он ведь непременно будет на этом балу, и…

… это почему-то её пугало.

Сама мысль о том, чтобы встретиться с ним снова, заставляла сердце Иррис биться надрывно, а руки холодеть, и она не могла объяснить, почему с ней такое происходит.

– Цинта – это таврачье имя, – ответила она, разглядывая веер из голубых перьев.

Неужели это перья райских птиц?

– Как думаете, леди Иррис, он будет завтра со своим господином?

– Ну, раз это бал, то, наверное, будет.

– А как думаете, мне сходить на это свидание? Я вообще-то не дала ему ответ и обещала, что сделаю это завтра… но…

– А ты хочешь?

– Конечно, хочу!

– Тогда, конечно, нужно сходить! Я думаю, что этот Цинта – он очень хороший человек, – улыбнулась Иррис, открывая очередную коробку.

Наверное, её спас тонкий слух, а быть может, какое-то внутреннее ощущение опасности, возникшее за мгновенье до того, как она её открыла. Она услышала странное шипение, когда подняла крышку…

Армана взвизгнула так, что зазвенели хрустальные подвески на люстре, и отскочила прочь, а Иррис едва успела отшвырнуть коробку – длинная изумрудно-зелёная змея с яростным шипением промелькнула на расстоянии половины ладони от её лица.

Коробка отлетела в сторону и Иррис отпрыгнула к двери со всей прытью, на какую была способна и какой от себя даже не ожидала. Армана закричала истошно, призывая слуг, и дёрнула ленту колокольчика так сильно, что та оторвалась. Змея скользнула меж голубых кружев и обёрток и исчезла под большой софой, стоявшей у окна. А служанка распахнула дверь и, схватив Иррис за руку, потащила из комнаты.

Переполох поднялся нешуточный, прибежали слуги, все охали и ахали, и бестолково метались по коридорам. Вскоре появился Себастьян, он обнял Иррис порывисто, а затем ушёл в её комнату. Тут же появился садовник, с длинным крюком и мешком, всех попросили выйти и закрыли дверь.

Змею ловили недолго.

Иррис стояла на галерее, бледная, с бешено бьющимся сердцем, и до неё только сейчас дошло, что ведь она могла умереть вот так запросто, зазевайся она хоть на миг, не будь у неё такого тонкого слуха, она бы и не услышала этого тихого шелеста, доносившегося из коробки.

Садовник появился, неся в руках завязанный мешок, и ушёл, бормоча себе что-то под нос. А за ним появился Себастьян. Он был расстроен, на лбу залегла мрачная складка, и тут же велел слугам обыскать комнату, распаковать и проверить все подарки, а сам остался с Иррис на галерее.

– Боги всемогущие! – прошептала она, прижимая ладони к горящим щекам. – Эта змея могла меня убить! Она ведь ядовитая?

– Не бойся, всё хорошо, – Себастьян обнял её за плечи, привлекая к себе, – садовник сказал, что у неё не было ядовитого зуба.

– Но кто? Кто это мог сделать? – она отстранилась и посмотрела на задумчивое лицо Себастьяна.

– Не будем делать поспешных выводов, – ответил он, держа её за плечи, – посмотри на меня. Всё будет хорошо. Я сейчас со всем разберусь, и такого больше не повторится.

– Но, всё-таки, кто это мог сделать? А вдруг… я теперь даже в комнату зайти боюсь!

– Возможно, это Милена – она умеет обращаться со змеями. Думаю, что с её стороны это была демонстрация силы, в пику нам с Таиссой, – он чуть дотронулся до её подбородка. – Я поговорю с ней, Иррис, обещаю, этого больше не повторится. Смотри на это как на очень глупую шутку. Милена… она такая. Она не хотела тебя убить, хотела просто напугать.

– Напугать? Знаешь, а ведь ей это удалось!

Себастьян взял Иррис за руку и повёл за собой вниз по лестнице в сад, усадил на скамью, а сам сел рядом и накрыл её руки своими.

– Послушай, для тебя это, наверное, звучит дико, но подобные шутки у некоторых моих родственников в порядке вещей. И, поверь, в их глазах это ничего такого не значит. Я не могу исправить это мгновенно, но, обещаю, как только я стану верховным джартом – всё изменится.

Он посмотрел на её расстроенное лицо и спросил тихо:

– Ты мне веришь?

Она кивнула и ответила:

– Да. Я тебе верю.

Но, кажется, она снова ему солгала.

Глава 14. Неприятности только начинаются

Альберт явился только утром, когда уже встало солнце и молочник покатил по улицам Верхнего города с криками «Айя! Айя!». Дверь тихо скрипнула, и Цинта, дремавший у окна, встрепенулся.

– И где ты был всю ночь, мой князь? – спросил он встревоженно и потёр кулаками глаза.

Всё пытался найти на лице Альберта следы драки или бурных возлияний, вглядываясь в него внимательно. Но князь был хмур, зол, сосредоточен и трезв. И это было ой как нехорошо!

– Думал, – коротко бросил Альберт, пристраивая шляпу на комод.

Цинта метнулся, живо развёл огонь, поставил чайник и собрал на столе нехитрую еду – холодное мясо и хлеб, искоса поглядывая на хозяина и надеясь уловить настроение на его лице.

– Цинта, не надо следить за мной так напряжённо, – буркнул Альберт, ставя в угол баритту и не глядя на слугу, – от твоего взгляда дрожь пробирает, наверное, весь квартал. Я никого не убил, не подрался и даже не напился, как ты, очевидно, ожидал.

– Охохошечки, мой князь, это-то меня и пугает! – Цинта, поразмыслив немного, начал колдовать над яичницей, надеясь, что сытый князь будет наверняка добрее.

– Тебя пугает, когда я пьян и собираюсь подраться, но, когда я трезв и не собираюсь этого делать, ты пугаешься ещё сильнее. И как тебя понять? – князь повернулся к окну и уставился куда-то в одну точку, разглядывая торговок с корзинами зелени, направляющихся вниз по улице.

– А я скажу тебе, мой князь. Я как увидел вчера эту помолвку, так и сделался ни жив, ни мёртв, потому как думал, что ты сразу же дворец спалишь или ещё что похуже.

– Ну не спалил же, – устало ответил Альберт.