– Ладно, что у нас там на завтрак, я голоден, как волк! Кажется, я ничего так и не съел на нашем милом семейном обеде.

– Сначала ты должен кое-что увидеть, – Цинта открыл дверь, вышел на крыльцо и указал на скамью под деревом, – вот что я нашёл сегодня, когда ходил в лавку зеленщика.

На старой рассохшейся от времени скамье лежал мёртвый стриж, пронзённый стилетом.

– Это было прибито на нашу дверь, – добавил Цинта, засунув руки в карманы, – Мунс сказал, что это послание. Как думаешь, от кого?

– Прибить дохлую птицу на дверь, думая, что это выглядит очень зловеще, мог додуматься только Драгояр. Он никогда умом не отличался, – Альберт вынул стилет и, взяв за крыло мёртвую птицу, зашвырнул её в кусты.

– И что означает это послание?

– Что Драгояр как был идиотом, так им и остался, и это хорошо. Плюнь на стрижа. А вот появление дядюшки спозаранку означает одно – настоящие неприятности только начинаются.

* * *

Себастьян ушёл, а Иррис направилась в сад, выбрав одну из безлюдных аллей и решив побыть в одиночестве. Когда первый шок прошёл, она почувствовала какую-то безысходность и отчаянье.

Что ей после всего этого делать?

Её пугала мысль о том, что теперь придётся каждый раз заглядывать под покрывало или плед, осторожно открывать комод или шкаф, и прислушиваться, не раздастся ли откуда-нибудь шипение очередной подброшенной змеи.

А что будет дальше? Пауки? Скорпионы? Яд? Что такого она сделал Милене? За что она так её ненавидит?

Она бы уехала, будь такая возможность. Она бы немедленно собрала вещи, села на лошадь и ускакала, куда глаза глядят. Но, увы, ей некуда бежать. Теперь это её дом, хотя назвать домом этот дворец, полный ядовитых существ, язык не поворачивался.

Она вспомнила утро, завтрак и поездку на Грозовую гору, прогулку с Себастьяном по Эддару – всё так хорошо начиналось! И страхи её почти ушли, и вот теперь…

И вот теперь она полностью опустошена и подавлена.

Как она будет жить в этом дворце после свадьбы? Неужели ей всю жизнь предстоит провести бок о бок с родственниками Себастьяна?

Она шла, опустив голову, трогая рукой верхушки стриженой изгороди из мирта, и направляясь к оранжерее, когда услышала шаги позади себя. Обернулась и…

… сердце сжалось, затаившись в предчувствии большой беды.

Только этого ей сейчас не хватало!

По дорожке шёл Альберт.

Она сразу узнала его размашистую походку – шёл он быстро, так, что полы его расстёгнутого кафтана развевались позади, и одет был, как обычно, в чёрное. Он придерживал баритту за рукоять, и видно было, что торопился. На какое-то мгновенье Иррис решила, что он её не узнаёт, и шагнула в боковую аллею, надеясь спрятаться в оранжерее. Или, быть может, он пройдёт мимо, ведь, судя по шагам, он очень спешил, но в этот же миг раздалось громогласное:

– Добрый вечер, леди Иррис!

Она даже вздрогнула, остановилась, надеясь, что, быть может, всё ограничится простым приветствием, но Альберт уже свернул вслед за ней под тень старых акаций и, остановившись в двух шагах, снял шляпу и церемонно подмёл дорожку её пером.

– Добрый вечер, – ответила Иррис тихо, сцепив пальцы в попытке успокоиться.

Это была их первая встреча после того злосчастного обеда и вторая после её спешного бегства с озера. И она была в совершенной растерянности, не зная, что сказать ему теперь, когда все тайны открылись, и в смущении от того, что под этими акациями они совершенно одни, и это беспокоило её, пожалуй, больше всего. Ей почему-то казалось, что когда он стоит вот так, слишком близко, от него словно исходят какие-то волны, смывающие её разум, как прибой, который разрушает песчаные замки на берегу, созданные детской рукой. Как будто она перестаёт быть собой, разумной и последовательной Иррис, как будто его присутствие будит в ней какие-то безумные желания и всё то, что тёти называли «бешеный нравом». И когда он поблизости, её тело ощущает странную дрожь внутри, и жар, и смятение, и совершенное глупое желание сорвать с места и убежать. Но в данный момент это был бы верх невоспитанности.

– Вечерняя прогулка? – спросил Альберт участливо. – Надеюсь, я не помешал?

– Нет, но я уже уходила.

– Ну так я тебя провожу, ты же не возражаешь?

Она возражала. Внутренне. Но в ответ лишь покачала головой. И ей следовало бы тут же направиться во дворец, но у неё словно ноги к земле приросли, и она так и осталась стоять, не зная, что делать и куда смотреть, лишь сорвала кружевной лист акации и принялась вертеть его в руках.

– Мгновенье неловкого молчания, – произнёс Альберт с полуулыбкой, – которое необходимо заполнить ничего не значащей светской болтовнёй и сделать вид, что между нами ничего не произошло. Так ты думаешь сейчас?

Она посмотрела на него и снова встретила тот самый взгляд, пристальный и внимательный, от которого душа уходила в пятки, и, вздохнув, ответила:

– Да. Я думаю именно так.

– Хм. Спасибо за честность, – усмехнулся Альберт, – тогда мы можем опустить все формальности и перейти к главному, Иррис. Иррис… Иррис… красивое имя. И оно идёт тебе гораздо больше, чем Рита.

– Спасибо.

– Зачем ты мне соврала? Насчёт имени? – спросил он уже без сарказма, впиваясь острым взглядом в её лицо, словно хотел уловить на нём малейшие изменения.

Она вдохнула поглубже и ответила:

– Твой отец… Эфе Салавар, когда был в Мадвере, сказал мне сделать так. Велел ехать в Эддар как можно быстрее, нигде не останавливаться, и если кто-нибудь спросит, как меня зовут – назвать чужое имя. Он сказал, что у него много врагов, и, видимо, это было правдой, – она сорвала ещё один лист, – я так и сделала. А когда чудом осталась жива, и совершенно неожиданно, появились вы с Цинтой, я понимала, что Салавар был прав, и вы могли быть кем угодно, даже теми, кто стрелял в мою карету, и… поэтому я соврала. Рита Миора первое, что мне пришло в голову, я ведь бывала в Фессе в лавке и видела её. И я совсем не рада тому, что мне пришлось врать. Но в остальном я была честна, и я действительно была помолвлена, теперь-то ты знаешь, что это правда!

Последние слова она произнесла, глядя ему прямо в глаза. Он молчал и смотрел, крутил пряжку на шляпе, и лицо его было сосредоточенным и хмурым, а Иррис, чувствуя, как необходимость высказаться подкатывает к горлу, продолжила:

– И я очень благодарна тебе, ты даже не представляешь, насколько, за то, что ты дважды спас мне жизнь, там, на озере, и за… за вчерашнее. За то, что на этом ужасном обеде ты избавил меня от насмешек твоих родственников. И если бы я могла отблагодарить тебя хоть чем-нибудь, я бы сделала это. Но мне нечем тебя отблагодарить.

Она развела руками.

– Не стоит благодарности, – ответил Альберт совершенно серьёзно, – поверь, я много лет был на твоём месте и я на собственной шкуре знаю, что такое публичная порка со стороны моей родни.

– Да, Себастьян рассказывал мне о ваших отношениях.

– Вот как? Хм. Ну, то, что связывает лошадь и кучера, сложно назвать отношениями. Но теперь это в прошлом. И я хотел… ну, я пытался вчера за обедом, извиниться за своё поведение на озере.

Иррис смутилась и почувствовала, как краснеет, но взгляд не отвела.

– Это был странный способ извиниться, больше походило на то, что ты хотел заставить меня сгореть со стыда.

– Согласен, я дурак, – он улыбнулся, – потому что это была уже вторая неудачная попытка.

– А когда была первая?

– Когда я наутро после праздника помчался в Фесс в надежде найти тебя, вломился в дом к купцу Миора, наговорил гадостей его дочери и собирался сжечь его дом. Спасибо, Цинта меня остановил. И вот теперь я рад тому, что мы тут одни, и никто не помешает мне наконец-то сделать всё правильно.

И что-то было в его голосе, он стал тише и мягче, и будто обволакивал её, и в это мгновенье Иррис увидела огонь – снова между ними дрожало знойное марево, совсем как вчера за столом. Она невольно отступила на полшага, и это не ускользнуло от взгляда Альберта.

– Ты меня боишься? – спросил он как-то расстроенно.

– Да.

– Почему?

– Потому что… Я не знаю, чего от тебя ожидать и это меня пугает. И то, что ты делаешь…

– И что я делаю?

– Этот огонь… Им ты пытаешься воздействовать на меня и это нечестно!

– Что? Воздействовать? Каким это образом, позволь спросить?

– Вашей магией. Этим огнём ты пытаешься подавить мою волю.

Он посмотрел на неё как-то странно, словно не понимал, о чём вообще она говорит.

– Хм, – он почти оторвал пряжку от тульи, – я был неправ, признаю. Я повёл себя, как идиот, и я хотел бы, чтобы ты меня простила. Я обидел тебя, но поверь, это не со зла. Я думал… вернее, я наделся на то, что твой взгляд, тот танец… но раз я ошибся… Не казни того, кто раскаялся. И, если честно, я не совсем понимаю, о какой магии ты говоришь.

Он делал паузы, подбирая слова, хотя обычно за словом в карман не лез, и Иррис показалось, что он взволнован, потому что пряжку он всё-таки оторвал и, зашвырнув её в кусты, добавил:

– Так ты простишь меня? Учитывая, что мы теперь э-м-м… будущие родственники.

Она не верила ни единому его слову. Он говорил одно, но глаза его смотрели так, что было понятно – он не раскаялся. И этот внимательный взгляд, и его руки, откручивающие пряжку на шляпе, от которых она не могла оторвать глаз, и голос… И огонь, которым он её касался, вызывая очень странные чувства, и он обманывал её насчёт магии, но…

Ноги у неё вдруг стали, как ватные, и ноздри затрепетали, ощущая, как где-то вдали над морем зарождается гроза, и внутри снова начинал вращаться вихрь. Она отодвинулась ещё немного и произнесла поспешно, чтобы скорее уйти от скользкой темы:

– Хорошо. Забудем всё это, как недоразумение и… А, кстати, почему ты назвался другим именем? Ведь скажи ты настоящее своё имя – Драго, я бы всё тебе рассказала.

Альберт указал рукой на аллею и произнёс:

– Пройдёмся?

Они направились по дорожке в сторону оранжереи, которая высилась в дальней части парка и отсюда напоминала огромный перевёрнутый корабль из стекла. Альберт шёл медленно, нарочито медленно, словно собрался пройти эту короткую аллею только к утру.

– Я уехал в Скандру десять лет назад. И если Себастьян рассказывал, то ты знаешь, что мы не слишком-то ладили с отцом. Я хотел новой жизни, в которой ничто не должно было напоминать мне о нём. Даже имя. Я – бастард, и на это обстоятельство мне не ленились указывать каждый день, много лет. Надо ли говорить, что я ненавидел имя моего отца? Я взял себе другое, ему назло. Так что Альберт Гарэйл – имя настоящее, во всяком случае, я прожил с ним десять лет и нисколько о них не жалею.

– Как странно всё сложилось, – произнесла Иррис задумчиво.

– А ты не думала, что в том, что всё так сложилось, есть воля свыше?

– Воля Богов?

– Ну, согласись, представься мы настоящими именами, всё бы вышло иначе. Но вышло, как вышло. Возможно, в этом был какой-то тайный смысл, которого мы не знаем? – он усмехнулся.

– Богам хотелось, чтобы я ударила тебя по лицу, ты извинялся, а я испытывала неловкость? – усмехнулась она в ответ. – Сомневаюсь, чтобы Богам понадобилась нечто подобное!

– Тайный смысл в том, чтобы мы почувствовали то, что почувствовали, не зная, кто мы. И чтобы наши имена не стали этому преградой. Ведь узнай, кто мы на самом деле сразу, ничего бы этого не произошло.

– «Этого»? – спросила она. – Чего «этого»? Того, что мы теперь испытываем неловкость?

– Того, что мы теперь испытываем. И это не только неловкость…

Он шёл рядом, и она не видела его глаз, но смысл его слов был ей понятен и снова заставил покраснеть.

А что она испытывает, кроме неловкости?