– Мне, право, неудобно вырывать вас из компании друзей, – заметил он и с удивлением обнаружил, что говорит с полным ртом. Русский коньяк разрушительно действовал на манеры Замфира. Он смутился, промокнул рот краем белоснежной салфетки, но поручик не обратил на это никакого внимания.

– Друг мой, – сказал он, не отрываясь от обсасывания куриной голени. – Мы могли бы пойти сейчас к нашим балканским фререс де арм… – Произношение поручика было столь чудовищным, что Замфир непроизвольно поморщился. Как многие румынские офицеры, он боготворил Францию, Париж и вовсе считал Новым Иерусалимом, сияющим на холме. Такое вольное обращение с французским языком коробило его возвышенную душу. Гримаса сублейтенанта не осталась незамеченной – Но вас, лейтенант, даже мой французский коробит. Что вы там-то делать будете? Наши сербские братья, особенно, подпив, становятся не в меру общительны. Румынского они не знают, как и латыни тоже, а их французский, уж поверьте, хуже моего. Их язык я… – Поручик застыл, подбирая слова, ничего не придумал и вставил русское: – Через пень-колоду… понимаю, всё-таки языки родственные, а для вас, потомка римских патрициев, српски езык будет сущей абракадаброй. И что вы там делать будете? Не отвечайте. Давайте лучше выпьем.

Он опять налил рюмки до краёв и вытянулся во фрунт и провозгласил:

– За победу братского оружия!

Василе поднялся. На этот раз оторвать зад от диванных подушек было намного тяжелее.

– А обязательно до дна пить? – робко спросил он.

– Не обязательно, – успокоил его поручик. – Но, если на дне останется хоть капля, я немедля сдам вас тайной полиции, как пособника врага и османского шпиона!

Сабуров с нескрываемым удовольствием посмотрел на скисшую физиономию Замфира и расхохотался.

– Вы поверили, что ли? Ну, лейтенант, вы что всерьёз заподозрили во мне жандармского сексота? Не буду я вас сдавать, пейте, сколько хотите. Но завтра мы отправимся на фронт и будем биться за свободу Румынии до последней капли крови. Неужели вы, благородный человек, офицер, сможете выпить за нашу победу не до последней капли коньяка?

– Чувствую себя куклой на ниточках, – пробормотал Замфир, вылил коньяк в рот и продемонстрировал поручику пустой бокал.

– Ну будет вам, обещаю: еще один тост и будете дальше нюхать свою рюмку, сколько захотите.

– Зачем это вам, поручик? – подозрительно спросил Василе. Он нашарил плюшевую подушку и подложил под поясницу. Вертикальная, хоть и мягкая, спинка дивана была не слишком удобной.

Поручик склонился ближе и доверительным шёпотом сказал:

– Дорогой мой лейтенант, у вас такая царственно-бледная кожа… – Он замолчал, и Василе почувствовал, как огнём запылали его уши. Он только открыл рот, чтобы дать отпор наглецу, как поручик невозмутимо продолжил: – что будь вы барышней, ей-богу пал бы сейчас к ногам. Вы совсем на солнце не бываете? Вот право слово, живёте на природе, в первозданной дикости, а виду такого, будто только от куафёра вышли. Были б тут барышни, млели б и таяли от одного вашего вида. Такой тонкий белоснежный лилей в лейтенантских погонах.

– Вы полагаете? – вырвалось у Василе, и он сразу об этом пожалел. Ему почудилась издёвка в словах поручика, но тот смотрел на его лицо, как смотрят в книгу на незнакомом языке, пытаясь найти хоть одно знакомое слово.

– О-о-о, что за восхитительные бутоны расцвели на ваших щеках? – протянул поручик без улыбки. – Неужто вы до сих пор ни разу не стягивали кружевных панталончиков со стройных ножек?

– Я не готов обсуждать это с вами, поручик, – Замфир откинулся на спинку и сложил руки на груди. Теперь у него горели не только уши, но и щёки.

– Удивительно, – покачал головой Сабуров. – Потрясающая целомудренность у такого столичного щёголя! Кстати, насчёт поручика. Помните, я пообещал вам, что мы выпьем ещё один бокал до дна, и более я вас принуждать не буду? Я сдержу слово.

Он разлил по рюмкам коньяк и встал.

– Пора выпить братскую. Вставайте.

Замфир встал перед поручиком. Сабуров выставил локоть, будто предлагал сублейтенанту прогуляться.

– Пропускайте руку так… Вот, а теперь до дна!

Едва Замфир отодвинул опустевшую рюмку, Сабуров, не дав опомниться, впился ему в губы. Замфир знал об этом диком русском обычае, инстинктивно попытался отстраниться, но рука поручика крепко удерживала его затылок. В нос ударил запах вежеталя и чистой кожи, усы больно укололи верхнюю губу. Поручик отпустил его и сразу протянул руку:

– Константин!

– Василе, – ответил Замфир.

– Вася! – Сабуров радостно хлопнул его по плечам. – А как будет Константин по-простому? Как бы ты звал друга? – Сабуров сменил "Vous" на "Tu" и Замфир решил не обращать на это внимания.

– Костел, – ответил он.

– Теперь ты – Вася, а я – Костел. Всё, больше никакого насилия, клянусь!

Коньяк делал своё дело. Он тёк по венам, согревал и расслаблял. Замфир стянул мундир. Сабуров рассказывал, как учился в авиашколе в городе с каким-то турецким названием, и как получил в день выпуска погоны поручика. Он щедро пересыпал французскую речь русскими словами, но Василе его понимал, и даже пролетарское грассирующее "эр" больше не резало слух. Остывшие плачинты были не менее вкусные, чем горячие, им отлично шёл пересыпанный красным перцем шпик, не хуже, чем к седлу барашка бургундское гран-крю.

– Давай за почечную колику Его величества императора Франца-Иосифа! – Сабуров поднял полную рюмку. Замфир подхватил свою.

– А у него почечная колика? – заинтересовался он.

– Не уверен, – ответил Сабуров, – но теперь непременно будет.

– До дна, – решительно кивнул Замфир.

– Вот это по-нашему, – обрадовался Сабуров и вылил коньяк в рот.

Потом они выпили за подагру болгарского царя Фердинанда, французский насморк кайзера Вильгельма. После тоста за мужскую немощь султана Мехмеда Пятого Сабуров поднял палец вверх. Замфир задрал голову, но там не было ничего, кроме качающегося потолка с круглым выключенным плафоном.

– Кстати про мужскую немощь. Ты, друг мой Вася, ей, надеюсь, не страдаешь?

Замфир мотнул головой и его замутило, потом потянуло. Он быстро перебирал ослабевшими ногами, а крепкие руки поручика берегли плечи сублейтенанта от падающих на него стен. Вагон больше не стоял у платформы "Казаклия", его качало на волнах, и у Замфира начался приступ морской болезни. Глотка наполнилась едкой кислотой.

– Ой-ой-ой! – сказал голос поручика прямо в ухо. – Только не здесь. Держись.

И Замфир держался. В лицо ударил свежий воздух, он пах густой травой, навозом и дымом от костра. В темноте уютно светилось окно в комнате Виорики, а в его комнате не горело. Там была кровать с чистым ароматным бельём, аппетитные запахи с кухни, ласковые руки Амалии, ставящие перед ним тарелку с чорбу, и припухшие со сна нежные девичьи губы, которых он ещё не касался, но уже всё про них знает. За спиной – прокуренный вагон с полковым священником, больше привычным к "Упокой, Господи…", чем к "Многая лета…", острые запахи кожаных портупей, оружейной смазки, порохового дыма, впитавшегося в одежду.

Замфир стоял на границе двух миров. Шла война, и его тянули в тот, что за спиной, а он хотел в тот, что впереди. Он не готов, ему рано, он ещё не проверил, правильно ли он представил вкус губ Виорики. Он бы побежал, но ноги не слушались. Замфир шагнул на ступеньку, она оказалась очень скользкой. Сильные руки подхватили его под мышки и аккуратно поставили на землю. Упёршись в колени, Василе изливал кипящую желчь с соляной кислотой в канаву под насыпью, а Сабуров придерживал под грудь, чтоб сублейтенант не забрызгал сапоги.

Глава 5

Потом они сидели в траве. Замфир с тоской смотрел на домик Сырбу. Каким убогим показался он ему в первый день, и каким милым и родным стал сейчас. Кажется, всю жизнь бы прожил в тишине и покое. Сабуров сидел рядом и учил Василе уму разуму, обкусывая травинки. Оттого голос его был сдавленный, и говорил он сквозь зубы.

– Тут, Вась, главное – напор и внутренняя уверенность. Сравнивать дам с фортификационными сооружениями примитивно и пошло, но… – поручик поучительно поднял вверх указательный палец. – Жизнь и сама штука пошлая и примитивная. Ты знаешь хоть один пример из военной истории, когда б завоеватель вынудил крепость к сдаче одними горестными вздохами с безопасного расстояния? Нет, друг мой, и не возражай. – Василе и не пытался. – Есть всего два способа захватить женское сердечко: осада и штурм. Осада вызывает жалость, штурм – страсть, а что вам по душе – решайте сами. Лично мне жалость ни к чему. Нет, есть ещё подкуп, но тут никакого искусства не требуется.

Василе не ответил, он откинулся на спину и тоже по примеру Сабурова оторвал крепкую шершавую травинку. Травяной сок горчил и перебивал кислоту. Замфир лежал на спине, вытянув руки вдоль тела. Небо над ним медленно и почти незаметно вращалось – это кружилась Земля под его спиной, и он держался руками за стебли пырея, впивался в неё лопатками, чтобы не улететь. Поручик – крепкий, широкоплечий, толстокожий, сидел рядом, в темноте белела его расстёгнутая рубаха.

– Соль же не в античных чертах, не в манерах, не в обхождении. И уж точно не в стишках. Главное – взгляд. В тебе самом, внутри, должна быть уверенность в обладании. Понимаешь? Вась, ты спишь?

Замфир отрицательно хмыкнул, он не хотел разжимать зубы.

– Если будешь смотреть на неё так, будто уже ей обладаешь – полдела сделано. Поверь сам, и поверит она.

Василе столько раз мысленно касался губ Виорики, что он точно знал, какой у них вкус, какие они мягкие снаружи и упругие внутри, какой живой и бархатный её язык, и как щекотно нёбу от его прикосновений. Сможет ли он посмотреть на Виорику так, будто уже целовал её наяву, а не в мечтах? Как у Сабурова всё просто!

С поручика какой-нибудь живописец мог написать картину – бог войны Арес отдыхает после боя. Рядом с ним Замфир чувствовал себя не достаточно взрослым, слабым, хрупким. Такой, как Сабуров, может срубить саблей голову врагу, пробить ему грудь пулей, может грубыми стежками зашить рану на товарище и не поморщиться, голыми руками заправить вывалившиеся из брюха кишки. Его чувства – ярость, ненависть, исступление. Замфир не знает этих чувств. Просто… Есть люди, созданные для войны, и люди, созданные для мира. Просто… Так устроена жизнь, иначе все б разрушали и никто не строил.

– Я не создан для этого… – неожиданно сказал он вслух.

– Оставь, Вася, все созданы. Для того Господь и сотворил мужчину и женщину разными.

– Я не о том.

Горькая слюна скопилась во рту, горло сжалось, не давая произнести и слова, как было, когда он признался в любви своей галацкой кузине – не потому, что и правда влюбился, а чтобы поцелуй в щёку первый раз в жизни превратился в поцелуй в губы. Это мозг пытается помешать сделать шаг, за которым всё может измениться. Василе прокашлялся и сразу, чтоб не передумать, сказал:

– Я боюсь смерти. Я боюсь, что меня отправят на фронт, и я погибну.

Голос был хриплым и к концу стих до едва слышного шёпота. Василе хотел, знать, что помогает Сабурову садиться за штурвал фанерного биплана и лететь под вражескими пулями на такой высоте, что упади оттуда – расшибёшься насмерть? Что отделяет Замфира от поручика? Только открытие, которое тот сделал, когда впервые победил страх смерти, и Замфир надеялся, что поручик с ним этим открытием поделится. Сказал и сжался, ожидая гневную отповедь фронтовика трусливой тыловой крысе.

– Будь это не так, я б первый отправил тебя в жёлтый дом, Вася, – сказал Сабуров.

Замфир молчал. Все силы он потратил на несколько коротких слов и сейчас напряжённо ждал, что скажет поручик. Всего несколько слов, волшебная формула, после которой страх уйдёт, и Василе сможет жить без постоянного удушающего комка под горлом. Молчание затянулось. Наконец, Сабуров спросил:

– Ты чего-то ждёшь от меня?

– Как с ним жить? С этим страхом.

– Можешь не жить, – пожал плечами Сабуров и полез за портсигаром.