Ева Кроче инстинктивно улыбнулась. Затем вытерла тыльной стороной ладони слезинку, коснувшуюся ее щеки, и пошла домой.

У нее больше нет оправданий.

Пора паковать чемоданы и уезжать.

Глава 6
Верхняя Барбаджа, внутренняя часть острова

Их называли горными Ладу, чтобы отличить от деревенских. О них ходило множество легенд. Говорили, что с древних времен Ладу занимались кровосмешением, породив род жестоких, диких людей, непредсказуемых, как звери, которые сохранили старый, почти первобытный образ жизни, чуждый современной цивилизации. Zente mala, плохие люди, от которых следует держаться подальше; те люди, к которым относились с уважением, а оно на самом деле было порождением страха. Территория горных Ладу начиналась в нескольких километрах от известной деревни, сердца Верхней Барбаджи, на высоте около тысячи метров над уровнем моря. Деревня прилегала к горе Санту-Базили и располагалась рядом с густыми вековыми лесами, богатыми родниками и реками. Нетронутое царство чувственной первозданной природы. Ладу редко видели в деревне, потому что они не любили общаться с другими людьми, по отношению к которым питали недоверие, часто переходящее в открытую враждебность.

Считалось, что Ладу лучше ладят с животными, чем с людьми. Долгое уединение привело к тому, что их язык остался таким, каким был много веков назад. Любой, кто слышал, как они разговаривают между собой, мало что понял бы в их сардинской речи, в которой была первобытная искренность, дочь незапамятных времен. Язык почти непонятный даже тем, кто жил всего в нескольких километрах. Все это усиливало мифы, окружавшие семью на протяжении многих лет: ходили слухи, например, что они любили есть человеческое мясо, что их женщины участвовали в языческих обрядах, совершаемых на более чем трехстах гектарах полей и лесов, которыми они владели; что их детей не регистрировали, и у них не было никаких документов; что некоторые пастухи пытались вторгнуться в их земли, и больше никто их не видел. Злые языки говорили, что этих пастухов хоронили в полях, напитанных кровью, или бросали в известняковые пещеры в горах, или – детская страшилка, чтобы отвадить их гулять в лесу, – нанизывали на вертел, как поросят, и пожирали в полнолуние на мрачных пирах. Легенды питаются сами собой, и за многие годы накопилось множество слухов – например, о том, что они считались единственными наследниками сivitates Barbariae^[21], тех общин коренных сардинцев, сопротивлявшихся обращению в христианство, которое пытались принести в эти земли римляне и византийцы. Сардинцы укрывались в этих суровых краях и смеялись над теми, кто сотни лет пытался обратить их в свою веру. Поговаривали, что, возможно, отсюда и произросла их уединенность.

С течением времени рассказы о пропавших пастухах, о бандитах и доблестных мужах, bandidos e balentes, пытавшихся захватить эти земли, откуда возвращались только их лошади или мулы, или о cвященниках, отправившихся на холмы Ладу обратить жителей в христианскую веру, священниках, которых кастрировали и сделали рабами или использовали в качестве корма для свиней, – такие рассказы стали прочно укоренившимися преданиями. Это было видно по поведению деревенских старух в тех редких случаях, когда они сталкивались с кем-нибудь из Ладу, или по тишине, внезапно наступавшей в tzilleri, таверне, когда Ладу входил, чтобы утолить свою жажду, и ни один трактирщик никогда не позволял ему платить.

Себастьяну Ладу знал о слухах, окружавших его семью, и втайне они ему нравились. О нем говорили, что у него тело быка и ум острый, как клыки кабана. Он был единственным из семьи, кто получил образование, в то время как двоюродные и родные братья не смогли закончить школу. Их, еще безбородых, брали на пастбища клана. Бастьяну служил в охране природы с юного возраста и знал горный массив Дженнардженту как свои пять пальцев. Несмотря на то что он был горным Ладу, он не отказывал в просьбах многим пастухам, охотникам, браконьерам и фермерам; в отличие от его родственников, Бастьяну считался человеком, с которым можно было поговорить. На протяжении многих лет он пытался идти навстречу тем, кто просил его заступничества, зарабатывая в сельскохозяйственной общине Барбаджа уважение, которое, следовательно, зарабатывал и его клан. Благодаря ему в последние годы поблекла репутация Ладу как animas dannadas, проклятых душ.

В тот вечер Бастьяну был в мрачном настроении. Его внедорожник ехал по грунтовой дороге, ведущей в деревню, и, как обычно, несколько собак радостно бежали за машиной сквозь облака пыли. Он миновал ржавую громадину брошенного трактора и припарковался возле деревушки, в которой было около тридцати разбросанных домов. Вышел из машины, и ему в нос ударил смолистый запах кустов. Небольшие двухэтажные каменные домишки давали представление об уединенности деревни, прильнувшей к холму и лесу. Низкие покатые крыши под черепицей, на которой рос мох и лишайник, затуманивались дымом из труб. Дома были так же безмолвны, как tzie^[22], молча наблюдавшие за ним из окон, закутавшись в свои черные шали, бесстрастные, как голые камни стен. Cухая трава разлеталась по узким мощеным улочкам, соединявшимся паутиной переулков, похожих друг на друга. Некоторые из его тетушек, самых старых, сидевших на каменных скамьях, еле заметно вздернули подбородки в приветствии.

Первобытный покой был нарушен звуком топора, ударяющего по чурбакам. Его двоюродный брат Зироламу, глухонемой и умственно отсталый, колол дрова. Он был с голым торсом, несмотря на холод, и мычал от напряжения, как вол. Бастьяну, кивнув ему, смотрел, как вдалеке его родные и двоюродные братья возвращаются с полей в телегах, запряженных ослами. Обычно эти картины природы внушали ему какое-то крестьянское спокойствие, но не в тот вечер. Даже не заходя в дом, он прошел в конюшню и вывел самую молоденькую лошадь. Сел на нее без седла и поскакал к фермерскому дому на открытой местности вдоль гребня виноградника.

Оставив жеребца непривязанным, Бастьяну вошел в дом. Тот был из сырцового кирпича, оштукатуренные стены изъела сырость. Запах дерева и краски был таким резким, что слезились глаза. Сквозь темноту проблескивал свет, но даже если б комната была ярко освещена, старику это вряд ли помогло бы – он уже десять лет как ничего не видел.

– Кто это? – спросил старик на древнесардинском.

– Я, Бастьяну.

Бенинью Ладу, движения которого были замедлены артритом, опустил долото и повернулся к внуку. Тусклый свет освещал его лицо: маска увядшей дряблой кожи, на которой выделялись безжизненные глаза, похожие на летучих мышей, выброшенных из пещеры на свет.

– У тебя скверный цвет голоса, – сказал старик.

– Чириаку нас не послушали. Они продолжают.

– Кто тебе это сказал?

– Карабинеры^[23].

Многие из услуг, которые просили у Бастьяну, исходили от командиров карабинеров, находящихся в соседстве с горными деревнями; большинство солдат прибывали с континента, только что получив первое назначение, и не могли понять ни языка, ни обычаев, ни традиций местных жителей. Бастьяну часто выступал для них посредником, ведя переговоры со скрывающимися бандитами или браконьерами, а взамен карабинеры закрывали глаза на некоторые его действия, держась подальше от земель Ладу.

– Я ошибаюсь или мы отдали животных этим ублюдкам?

– Двух лошадей, двадцать коз, одного барана, двух ослов и трех свиней, – перечислил Бастьяну. – Они уже должны были разбогатеть на всем этом.

Бенинью Ладу взял горсть ягод земляничника из taschedda, кожаного мешочка, который его младшие внуки заботливо наполняли для него каждое утро, и пожевал их немногими оставшимися зубами.

Через несколько секунд, прежде чем вернуться к работе над деревом, он решительно произнес лишь одно слово: «Sambene^[24]».

Бастьяну вышел из фермерского дома, который служил его деду мастерской, и свистнул два раза. Свист эхом разнесся по всей долине, зовя братьев собраться вместе.

– Возьми с собой Микели! – крикнул дед. – Его время пришло. Убедись, что у волка выросли клыки.

Бастьяну сел на коня, схватившись за гриву, и галопом поскакал в деревню.

«Как пожелаешь, mannoi^[25], – подумал он. – Да прольется кровь».

Глава 7
Кальяри

Связь между следователем и жертвой убийства – это нечто священное. Она выходит за рамки простой бюрократии, следственных бумаг, отчетов о вскрытии, документов, которые должны быть подготовлены для судьи. Становится чем-то гораздо более интимным. В случае если дело остается нераскрытым, а преступник гуляет на свободе, эта священная неразрывная связь может превратиться в изматывающую навязчивую идею. Время рождает чувство вины, усугубляет мысль, что убийца может нанести новый удар… Жизнь продолжается, но страх ошибиться, не оказаться на высоте из-за того, что позволил оборвать другие жизни, цепляется за сердце и душу, и чем больше лет проходит, тем невыносимей тяжесть. Нераскрытое дело – это самый страшный приговор, который может получить полицейский. Иногда это точка невозврата.

С тех пор как Мара Раис видела последний раз Морено Баррали, прошло чуть больше года. Теперь она поняла, насколько нераскрытые убийства могут перевернуть жизнь и здоровье следователя. Муки за эти убийства питали его существование, и, возможно, были единственной причиной, по которой в нем еще теплилась жизнь.

– Привет, Баррали, – сказала Мара, пожимая ослабевшую руку коллеги. – Даже рак тебя не берет, а? Ты еще нас всех переживешь, точно говорю.

Баррали улыбнулся ее колкости. В отличие от остальных, Мара не расточала любезностей и сентиментальностей, заставляя его еще больше тяготиться своим состоянием, а пронзала его своим острым цинизмом, как настоящая жительница Кальяри, которая со всеми ведет себя своевольно: даже с человеком на последнем издыхании.

– Привет, инспектор. Прежде чем умру, я должен научить тебя ремеслу, – ответил он тем же.

– Хм, я думаю, что это было бы напрасной тратой усилий, Баррали. Знаешь пословицу: кто родился ослом, тот не умрет лошадью…

– Верно, Раис, верно. Мне сказали, что у тебя дела ненамного лучше, чем у меня, по крайней мере в профессиональном плане. От текущих убийств к нераскрытым… Если ты не будешь осторожна, следующим твоим шагом будет патрулирование общественных парков, погоня за вуайеристами и розыски воров снеди.

– Будь как будет. Однажды я расскажу тебе, как все обстоит на самом деле, а теперь расскажи мне о себе.

– Как видишь, сказать-то особо нечего…

Одежда на нем висела. Баррали сбросил по крайней мере десять килограмм с тех пор, как Мара видела его в последний раз, и это притом, что он никогда не страдал от лишнего веса. Раис увидела прислоненную к столу трость.

– Мне жаль. Правда, – сказала она.

– Я знаю. Спасибо. Но я позвал тебя не для того, чтобы разжалобить.

– Конечно. Думаю, что знаю, почему ты попросил меня встретиться. Я хотела сразу сказать тебе, что, насколько ты можешь…