Дама отвернулась и заговорила с кули, который выгрузил ее багаж. Дала ему монетку; какую именно, Адитья не разглядел, но догадался, что больше обычной пайсы, потому что мальчик прижал ее ко лбу и разулыбался, как полный идиот.

Адитья рассеянно гадал, почему эта женщина отправилась на отдых одна. Возможно, ее здесь кто-то встретит; Хандала пользовалась популярностью у европейцев и состоятельных индусов.

Из вагона третьего класса вышел мужчина в обтрепанном коричневом костюме, в руке у него был мешок с клеймом Королевской почты. Он бросил его на платформу.

Точно в тот же миг на разбитой тропе появилась единственная в этих краях почтовая повозка: небольшой деревянный дилижанс, которым управляли двое местных, Пратик и его двенадцатилетний сын Чаран. Вообще-то они с Адитьей дружили, но сейчас он шагнул в сторону – не хотел, чтобы они окликали его по имени.

– Опаздываете! – укорил их начальник станции, причем так громко, что Адитья услышал. – Вас тут не только письма ждут, но еще и мемсагиб.

– Что такое поздно, что такое рано? – добродушно откликнулся Пратик. Он соскочил с козел и от души потянулся, прежде чем взять у начальника станции мешок.

Адитья изумился, увидев, что Чаран подошел к незнакомке. Ее ответа Адитья не расслышал, но Чаран жестами показал, чтобы она следовала за ним. Они дошли до дилижанса, мальчик открыл заднюю дверцу. Адитья со своего наблюдательного пункта видел, как женщина сгорбилась, заглянула внутрь. Похоже, боится.

Но вскоре Адитья понял, что сгорбилась она из чисто практических соображений. Она поставила правую ногу на перекрещенные ладони Чарана – своего рода импровизированную ступеньку. А потом плюхнулась в кузов повозки, прижимая портфель к груди. В момент падения сари ее задралось, Адитья успел разглядеть полоску смуглой кожи над лайковыми башмачками. Захватывающее зрелище – можно преувеличить и побаловать обитателей дворца неподобающей шуткой.

Чаран закрыл заднюю дверцу на щеколду и поспешно уселся на козлы. Адитья смотрел, как мальчуган пристраивается рядом с отцом, зажимает мешок с письмами между голенями.

Пратик хлестнул лошадей, и повозка тронулась.

3
Сатапурский агент

– Мисс Первин Мистри?

Первин открыла глаза и тут же зажмурилась снова, спасаясь от яркого света.

– Добро пожаловать в Сатапур! – жизнерадостно пробасил кто-то по-английски. – Надеюсь, вы себя хорошо чувствуете?

– Да, все в порядке. Видимо, задремала, – сказала Первин, с усилием садясь. Какой у нее, наверное, растрепанный вид – не так она собиралась здесь появиться, особенно перед глазами англичанина, который не мог быть не кем иным, как сатапурским агентом. – Просто мне вас не видно – свет в глаза.

Луч тут же качнулся в сторону.

– Прошу прощения! Я Колин Сандрингем. Пришел проводить вас в дом. В смысле… если вы П. Дж. Мистри, эсквайр.

Первин была озадачена – ведь, по словам сэра Дэвида, агент должен был быть калекой.

– Она самая. Я вам очень признательна, что вы меня встретили. Наверное, было очень тяжело дожидаться в темноте.

– Ну, еще десять минут назад я сидел на веранде. Увидел фонарь и понял, что это почтовый дилижанс. Как жизнь, Пратик? – Последние слова он произнес на маратхи^[8], но с английским акцентом.

– Недурно, – ответил почтальон. – Я вам еще и письма привез.

– А который час? – Первин хотелось понять, долго ли она проспала.

– Около половины седьмого, – ответил мистер Сандрингем.

Первин вытянула ноги – расстояние до земли было метр с лишним. Коснувшись почвы, она почувствовала, как подается сырая грязь. С языка едва не сорвалось проклятие на гуджарати, но она его проглотила. Она надела совершенно новенькие бежевые лаковые ботиночки на пуговицах, до середины икры – мама Камелия и невестка Гюльназ накануне помогли ей их купить в Бомбее.

– Очень практично! – радовалась Камелия. – Вся ступня скрыта и даже лодыжка. В таких куда удобнее путешествовать по горам, чем в сандалиях.

– Только не надевай их во дворце! – предупредила Гюльназ. – Английские ботинки с сари не носят. На обеих махарани, скорее всего, будут домашние туфли, расшитые самоцветами. Могу, Первин, тебе одолжить свои, из приданого. Я их почти никогда не ношу.

Первин с тоской припомнила собственное приданое: десятки изысканных шелковых сари, расшитых кашемировых платков, нарядных туфелек – таких же, как и у Гюльназ. Четыре года назад Первин бросила все это богатство в Калькутте, бросив заодно и мужа. В новой своей жизни она, практикующая поверенная, предпочитала одеваться удобно – но иногда скучала по былым нарядам.

– Я из-за дворца не переживаю, – вступила в разговор Камелия. – Папа говорит: если в городе проведают об этом деле, фирме это пойдет на пользу. Переживаю я из-за того, что тебе придется путешествовать в глуши. Случись что – тебя и не найдут никогда!

– Не будет этого, – пообещала Первин. Однако, если бы мама ее узнала, что она три часа тряслась в заднем отделении почтового фургона – что более пристало чемодану, чем почтенной даме, – она бы велела Первин немедленно развернуться и ехать назад в Бомбей.

Первин стояла, разминая затекшие мышцы. В повозке было душновато, пахло сырой бумагой. Теперь можно было вдохнуть свежий прохладный воздух. Насчет погоды сэр Дэвид оказался прав. Оставалось узнать, прав ли он в остальном.

Мысли ее прервал голос мистера Сандрингема:

– Вам лучше видно? Готовы идти за мною в дом?

– Да. Очень здорово встать на ноги и подвигаться. – Она повращала лодыжками, чувствуя, как восстанавливается кровообращение.

– Пожалуйста, идите за мной след в след: на тропинке есть препятствия. До дома четверть мили, в одном месте дорога ведет вдоль довольно крутого обрыва. Что у вас с собой?

Первин по опыту знала, что выпускать из рук портфель от Суэйна Эдени нельзя ни в коем случае.

– У меня два места багажа. Портфель я возьму сама, а вот саквояж для меня тяжеловат.

– Его донесут Чаран и Пратик – в благодарность я оставлю их здесь ночевать. Дождь то лил, то переставал, но у меня не было уверенности, что дилижанс сюда доберется.

– А людей здесь всегда возят на почтовом дилижансе? – поинтересовалась Первин, следуя за фонарем, покачивавшимся в его руке. Фонарь склонился вправо, и Первин заметила палку, на которую опирался агент. Итак, он хромой; но, по ее понятиям, это еще не калека.

– Тонги приезжают на станцию только в сухую погоду. А вот почту привозят с каждым поездом, и ее встречают эти два почтальона. Поэтому мы и разработали такую систему.

– Весьма действенную. – Она не стала говорить, что доехала с удобством, потому что это было неправдой. Но жаловаться не приходилось. Она все еще не привыкла к мысли, что Колхапурское агентство утвердило ее на должность «официального дознавателя женского пола». Они наверняка слышали, что она сторонница Мохандаса Гандиджи^[9], борца за свободу, который постоянно выступал в Бомбее и агитировал за борьбу с англичанами. Отец Первин, Джамшеджи, сильно встревожился, когда Первин пошла на последнюю лекцию Гандиджи. Если власти заметят, что сотрудники адвокатской конторы Мистри участвуют в политических протестах, фирме поднимут налог на недвижимость. С другими такое уже случалось.

Первин особенно обрадовало, что Гандиджи заговорил с ней на знакомом им обоим языке, гуджарати. Спросил, может ли она убедить и других женщин присоединиться к их борьбе.

Махарани, с которыми ей предстоит встретиться, сказочно богаты. Хватит ли ей смелости заговорить с ними о возможности присоединиться к освободительному движению? Нарушит ли она интересы своего доверителя, если порекомендует собственный план образования для князя Дживы Рао и попытается понять, как члены семьи представляют себе развитие своего княжества?

Нельзя не попытаться.

Первин неслышно вздохнула и снова сосредоточилась на черном силуэте мистера Сандрингема.

– Завтра, при свете солнца, вас ждут потрясающие зрелища! – заметил он. – Здесь-то густые джунгли, но с Маршал-Пойнт видно пять соседних вершин.

– Да, – ответила Первин, которая слегка запыхалась от подъема. Не привыкла она к физическим упражнениям.

– Мы почти на месте.

И действительно, они вышли на мощенную камнем дорогу, по бокам от которой стояли факелы – они освещали путь к просторному дому под островерхой крышей. Фонарь, висевший посередине крыльца, озарял темно-коричневую обезьяну, устроившуюся под свесом кровли. У обезьяны была пушистая золотистая грива, почти как у льва.

Первин вздохнула от удовольствия.

– Я никогда не видела таких обезьян.

Сандрингем улыбнулся ей в полутьме.

– Это львинохвостая макака. Я его зову Хануманом, в честь обезьяньего бога из «Рамаяны»^[10].

Итак, Сандрингем говорит на маратхи, да еще и читал главный индуистский эпос.

– Очень умное лицо, – сказала Первин, не сводя глаз с обезьяны – та бесстрастно смотрела на нее в ответ. – И какой спокойный. Совсем не похож на серых обезьян, которые живут в городе.

– Эти серые – резусы, – судя по виду, терпеть нас не могут. – Сандрингем, хмыкнув, добавил: – Как будто постоянно напоминают, что мы уничтожили их ареал. А вот здесь нет ни мощеных улиц, ни высоких зданий. Родичи Ханумана обитают на деревьях за домом, и пищи для них здесь вдоволь.

Они вступили в круг золотистого света на веранде, и Первин удалось наконец как следует рассмотреть мистера Сандрингема. Молодой чиновник, вряд ли старше тридцати; очки в металлической оправе придавали ему вид интеллектуала. При этом он не был одет в стандартный льняной костюм, какой носили все государственные служащие, в том числе и сэр Дэвид. Худощавое тело облегала неглаженая белая рубашка с чернильным пятном на нагрудном кармане и мятые джодпуры цвета хаки, заправленные в наездницкие сапоги. Сандрингем напоминал ученого, которого занесло в джунгли, и аллюзии на зоологическую номенклатуру и «Рамаяну» лишь подкрепляли это впечатление.

Первин запоздало сообразила, что он тоже ее рассматривает. Глаза его за стеклами очков мигнули, и он сказал:

– Странное дело: я вас будто бы узнал. Мы где-то встречались?

Некоторые парсы^[11] из соображений чистой выгоды общались с англичанами, но у Мистри такого в заводе не было. Единственной английской знакомой Первин в Индии была Элис Хобсон-Джонс, с которой они познакомились в Оксфордском университете.

– Не припоминаю. Вы раньше работали в Бомбее?

– Нет, у меня все назначения были в мофуссил^[12].

– Если вы жили в сельской местности, мы точно не встречались. – Первин повела плечами, желая прекратить этот разговор. В темноте, когда они обсуждали обезьян и пейзажи, он ей нравился больше.

Из бунгало вышел худой седоволосый старик в домотканой лунги^[13] и рубахе, поднял ее саквояж на голову. Изящно повернулся и едва ли не вприпрыжку поднялся по ступеням, исчез в доме.

– Кто этот проворный джентльмен? – поинтересовалась Первин, поднимаясь на несколько ступеней – они вели на просторную широкую веранду, отделанную красными и зелеными керамическими плитками – в таком сыром климате они были практичнее дерева. За верандой обозначился беленый гостевой дом – вытянутый утилитарный прямоугольник с дюжиной выходящих наружу дверей. Окна были закрыты тяжелыми ставнями – защита от дождей.

– Рама. Он тут главный слуга – готовит и… занимается иными важными вещами.

– Очень он силен для пожилого человека!

Гадая, что это за «иные важные вещи», Первин последовала за мистером Сандрингемом: теперь его хромота сделалась явственнее. Возможно, он был ранен на войне, но спросить Первин постеснялась.

– Ваша комната вон в том конце. Вы наверняка захотите умыться и отдохнуть. Но сперва пройдем в кабинет, распишетесь в гостевой книге. Мы с семидесятых годов прошлого века ведем точный учет посетителей.