Она протянула мне лоток с таблеткой. Я знала, что нам дают «Калетру», препарат для ВИЧ-инфицированных. Звучит ужасно, но на деле просто голубая таблетка небольшого размера. Даже я, человек, далёкий от медицины, понимала, что, если нет испытанного протокола лечения, нужно стимулировать иммунитет в надежде, что организм справится сам. Ещё утром мы с Яшей выпили по точно такой же таблетке. Но почему я уже даже забыла, что болею, а он оказался в реанимации?

Ответ был очевиден. Он старше на пятнадцать лет. К тому же его организм уже был измучен гастролями, концертами, долгими перелётами и сменой часовых и климатических поясов. Да, я летала вместе с ним, но, во-первых, я не выходила на сцену, а отдыхала в зрительном зале. А между концертами отлично проводила время с подругами, жившими в Париже. Во-вторых, перед парижскими гастролями у него был тур по России, концертов шесть или семь. Не так уж много, в советские годы он мог уехать на месяц. Но для него сегодняшнего это уже тяжело. Два часа общения с залом один на один, чтения стихов, ответов на вопросы, рассказов. Тяжело эмоционально, тяжело физически. Я столько раз просила его поменьше работать, но разве он меня слушал? Он всегда поступал так, как считал нужным.

– Я узнаю, как Яков Михайлович. Если будут новости, сразу вам сообщу. – Марина снова мне улыбнулась через стёкла защитного костюма и исчезла за дверью.

Щёлкнул магнитный замок. Как это унизительно, когда тебя запирают. Мы с Яшей оказались как будто прокажёнными, словно попали в фильм-катастрофу, которые были так популярны в девяностые. От нас шарахались врачи частной клиники, куда мы приехали, почувствовав недомогание. Мне уже позвонили несколько наших друзей, с которыми мы встречались после поездки во Францию. На звонки я не отвечала, но от одной нашей с Яшей общей знакомой пришло сообщение. Она хотела уточнить, правда ли у нас коронавирус и действительно ли мы в «Коммунарке». Я ответила, что результаты анализов ещё не пришли, но да, мы в «Коммунарке». «Какой ужас», – написала она. Я вдруг поняла, что она не интересуется нашим здоровьем. Она боится, что тоже заразилась от нас. Как будто у нас что-то очень неприличное, что-то венерическое.

Я горько усмехнулась и вытащила из сумки Яшин телефон. Навороченный раскладывающийся смартфон, последняя новинка. Мы купили его перед отъездом, и Яше очень нравилось, что у него большой экран, на котором он всё видит без очков. Я провела рукой по экрану. Подобрать пароль было несложно – Яшин год рождения. Он не собирался защищать телефон от меня, даже если тот хранил в себе какие-то секреты Лучанского. Яша прекрасно знал, что я сама не стану искать лишнюю информацию, которая может меня ранить. И сейчас я хотела выяснить не подробности его романтических отношений, если таковые ещё существовали. Я хотела узнать, не звонили ли ему коллеги, друзья или, что ещё хуже, журналисты.

В журнале я нашла два десятка пропущенных звонков. Телефон Яша поставил в бесшумный режим. Сообщений было меньше: вероятно, все понимали, что Лучанский вряд ли станет переписываться. Но несколько я всё-таки прочитала. Одно было от Сергея, его директора. Тут всё понятно, Сергей знал, что мы заболели. Он ездил с нами во Францию, он же договаривался с «Коммунаркой». Теперь Сергей беспокоился, что Яша не отвечает. Я быстро набрала ему сообщение, что Якова перевели в реанимацию. В конце концов, Сергей точно должен знать обо всём, что происходит с Яковом. Подумав, отправила ещё одно сообщение: «Сергей, если журналисты будут звонить, никому ни слова. Ни о чём».

До меня вдруг дошло, что та самая приятельница, которая писала мне, откуда-то знает, что мы в «Коммунарке». Откуда? Я ей ничего не говорила. Никто, кроме директора Яши, его водителя и медперсонала, ничего не знал. За столько лет жизни с Яшей я отчасти привыкла к публичности. Каждое значимое событие в судьбе такого писателя, как Лучанский, будь то успех или провал новой книги, юбилеи, дни рождения, свадьбы, похороны становились достоянием общественности. Я привыкла, что ему звонят журналисты и спрашивают его мнение по любому поводу: от правительственной реформы до счёта в спортивном матче. И если сейчас все газеты начнут писать о болезни Лучанского, я не удивлюсь. Но мне бы очень не хотелось этого допустить. Мне бы не хотелось, чтобы люди обсуждали состояние его здоровья, какие-то интимные подробности. Особенно сейчас, когда ситуация выходила из-под контроля.

«Не вопрос, Ольга Александровна. Как Яков Михайлович?», – прилетел ответ от Сергея.

«В реанимации. Ничего не знаю. Напишу».

К глазам опять подступили слёзы. Кажется, написав эти слова, я придала им какую-то силу. Теперь, когда знаю не только я, ситуация как будто бы стала хуже. Вот почему я не хотела никаких обсуждений.

Я всё-таки открыла второе сообщение: «Яков Михайлович, это правда, что вы лежите с коронавирусом в „Коммунарке“ после гастролей по Франции? Скажите, а вы соблюдали обязательный карантин по приезде? А правда ли, что…»

Я не стала дочитывать. Одной кнопкой отправила автора в бан. Яша, кстати, не умеет так делать. Поэтому до него иногда дозваниваются издания, которым совершенно не стоило бы давать комментарии. Тут же по построению фраз всё понятно. Какая-нибудь жёлтая газетёнка изо всех сил пытается нарыть сенсацию. Пошли к чёрту. Пошли они все к чёрту.

Подумав, я выключила Яшин телефон. А потом и свой собственный. Все, кто имеет для меня значение, сейчас в одном здании со мной. Яша не сможет мне позвонить в любом случае. А медики, если им понадобится мне что-то сообщить, придут лично. Весь остальной мир пусть катится ко всем чертям.

Я легла на кровать и закрыла глаза. Меньше всего мне хотелось сейчас видеть казённые белые стены и безликие белые жалюзи, закрывавшие окна. Четырнадцать метров палаты уже успели мне смертельно надоесть. Как всё-таки бездушны и бесчеловечны больничные интерьеры. Две кровати, две тумбочки, шкаф для одежды, телевизор на стене. Окно с жалюзи и широким подоконником. Жалюзи можно было бы поднять, но я прекрасно знала, что за окном только трасса и голые деревья. Мерзкий московский март…

Но если прикрыть веки, можно перенестись в любое место и в любое время. Например, в то счастливое лето, в котором я познакомилась с Яшей.

***

Я никогда не любила поэзию. Вероятно, именно поэтому стала женой знаменитого поэта Якова Лучанского.

То лето должно было пройти по моему обычному плану. Я сдала сессию, как всегда, на одни пятёрки и собиралась вместе с родителями ехать в Болгарию. Болгария, напомню, тогда считалась «почти настоящей заграницей»: попадали туда избранные счастливчики, но папе удавалось уже три года подряд добывать путёвки на Золотые пески. Мы с мамой примеряли купальники и фантазировали, какие прекрасные вещи привезём из поездки. Я мечтала о джинсах-клёш, очень модных в те годы, а мама – о туфлях и сапожках. Но в один из вечеров отец пришёл с работы очень мрачный и сказал, что мы никуда не едем. Я так и не поняла тогда, что у него произошло. Вроде бы какая-то проверка что-то там выявила, и вообще оказалось, что отца не должны были выпускать за границу, потому что у него был доступ к «секретке». Словом, в подробности меня не посвящали, но чемодан пришлось разбирать.

– Хорошо, что не уволили, – шепотом говорила мама, раскладывая вещи по местам.

– А как же море?

Я тогда ещё не понимала, что отмена отпуска – далеко не самая большая беда, которая могла случиться.

– А вместо моря, дочь, купайся в Москве-реке! – в сердцах сказала мама, задвигая опустевший чемодан под кровать, где он всегда хранился.

– Никогда этого не будет! – прогремел вдруг отец, входя в комнату. – У моей принцессы должно быть нормальное лето! Ты поедешь на море!

Для папы я всегда оставалась принцессой, хотя на тот момент закончила уже третий курс. Пока я училась в школе, папа доставал мне путёвки в «Артек» и специальный языковой лагерь при посольстве, тоже в Крыму. Часто сразу после возвращения из лагеря я ехала с родителями в Сочи или Абхазию. Словом, лето для меня чётко ассоциировалось с поездкой на море, и тот год папиными стараниями не стал исключением. Он отправил меня в Ялту. Но одну…

Я прилетела в Симферополь, и ещё в самолёте меня настигло не ведомое раньше ощущение свободы. Первый раз в жизни я куда-то ехала одна. В лагерь меня привозили родители и сдавали на руки воспитателям. Либо мы ехали организованной группой из Москвы с преподавателями нашей школы. А теперь я летела совершенно одна и могла делать всё, что мне вздумается.

Но делать в салоне самолёта было особо нечего, и я просто читала книгу – «Грозовой перевал» Эмили Бронте. На языке оригинала, разумеется. Книга из университетской библиотеки, из списка литературы на лето. На обложку с нерусскими буквами и обратил внимание мой сосед:

– Что вы читаете? Что-то явно не советское.

Мой отец наверняка бы насторожился от такого вопроса. Но я, наивная девочка, охотно рассказала своему попутчику, приятному молодому человеку, что читаю и почему. Он только уважительно присвистнул.

– А что читаете вы? – Я спросила скорее из вежливости, только заметив, что у него в руках тоже книга.

– Стихи. Новая поэма Якова Лучанского.

– А кто это?

Так я впервые услышала имя Яши. А потом и лекцию о том, какой он прекрасный поэт, который так тонко чувствует, чем дышит молодёжь, и в стихах отражает наше великое время. Да, мой сосед говорил примерно такими словами, вдохновлённо потрясая томиком стихов.

– Хотите послушать?

И, не дожидаясь моего ответа, он начал читать вслух. Мне захотелось остановить его уже после первых строчек. Как я говорила, я не люблю поэзию. И уж тем более поэзию пафосную, плакатную. Что-то там про великую стройку великой страны, на которую со всех концов этой самой страны спешит молодёжь. Я что-то пробормотала о прозе, которую больше люблю и понимаю, и уткнулась в свою книгу, кажется обидев соседа.

Разумеется, я выбросила из головы и Якова Лучанского, и его поэзию в ту же минуту. Из Симферополя я добралась до Ялты на автобусе, заселилась в Дом отдыха, в который папа добыл для меня путёвку. Разложила вещи, переоделась и побежала на море. Не потому, что так уж хотелось. Даже наоборот: я устала после долгой дороги, и хотелось мне поваляться в кровати. Но у нас с родителями была традиция: приехав на курорт, мы первым делом бежали на море. И, даже оказавшись одна, я продолжала выполнять обязательную программу.

Я пришла на набережную и обнаружила, что на море шторм. Странно, погода хорошая, а такие высокие волны! Наверное, стоило просто лечь позагорать, но я поняла, что забыла в номере недочитанную книгу. Без книги и без родителей было скучно. И я решила просто пройтись по набережной.

Хотелось есть: на обед в Доме отдыха я не успела, а ужин начинался только через два часа. Как назло, мне постоянно попадались то столовые, то кафе. Кажется, они занимали большую часть набережной. Папа дал мне с собой деньги, но с родителями мы ходили в кафе только по воскресеньям. Во все остальные дни мы ели там, где отдыхали по путёвке. И мне казалось, что именно так и следует поступать.

– В жизни должны быть правила, – часто повторял отец. – Они структурируют нашу жизнь и подчиняют себе хаос. Только организованный человек добивается успеха.

У нас существовало много правил. Одни мне нравились, другие не очень. Например, правило делать уроки сразу после обеда мне не нравилось, и я завидовала подружкам, которые, закинув ранцы и схватив бутерброд, бежали во двор, где гуляли до темноты. А я разогревала себе суп и второе, приготовленные мамой в воскресенье на неделю вперёд (ещё одно правило), обедала, потом садилась за уроки. Когда я расправлялась с уроками, на улице темнело, а подружки расходились по домам.