Иви неодобрительно глянула на него. Вытерла лицо, нашла в кармане кошелек и осмотрела липкую массу внутри него. Оставалось надеяться, что кассир на станции примет намокшую стодолларовую купюру. Однако дверь за их спинами внезапно открылась. Иви инстинктивно задвинула брата за себя, прямо под дождь, но Ханс тут же запрыгнул назад на крыльцо. Хозяйкой хижины оказалась старушка, заговорившая с ними на хакка^[12], с сильным акцентом. Иви почти не понимала слов, но, судя по жестам, старушка приглашала их зайти внутрь. Не самое мудрое решение, однако осмотрительностью Иви не отличалась. В ее стиле было действовать по наитию, повинуясь внезапному импульсу. Опять же, как говорится в пословице, новорожденный теленок тигра не боится. Она взяла брата за руку и вошла. По углам хижины стояли два котелка, куда падали капли, но в остальном внутри было чисто и сухо. А еще тепло и уютно. Старушка оказалась на редкость заботливой: дала им полотенца, налила чаю и выставила на стол сладости, которых Иви ни разу не видела раньше. У нее был длинный нос, а говорила она исключительно ласково. Ее жесты не были ни слишком резкими, ни слишком плавными – в самый раз. Брат с сестрой в шутку прозвали ее Юбаба, как старую колдунью, хозяйку бани, в «Унесенных призраками»^[13]. Они заходили к ней всякий раз, как выезжали на море. Ни о чем особом не говорили, просто заглядывали посидеть. Дожидались прихода поезда и убегали.

В последний раз, когда они к ней постучали, была уже осень. Дверь оказалась заперта на замок. Они кричали в окна, но никто не отзывался. Соседка, которой, видимо, надоело слушать этот шум, вышла к ним в тонком плаще и шлепанцах, чтобы сказать, что дочь старушки забрала ее с собой за границу. Хозяйка уехала, и хижина опустела.

Какое-то время Ханс грустил. Иви его понимала. Ему нравилась хижина. То, как тепло и уютно внутри, а прежде всего – сама Юбаба.

Иви же с ранних лет привыкла защищаться, держать дистанцию и с людьми, и с вещами. Пожалуй, если б у нее спросили, что нравится ей больше всего, она назвала бы бег. Ветер, бьющий в щеки и лоб, развевающий волосы. Пот, текущий по спине, и это удивительное чувство, что она одна против всего мира. Возможно, ей нравилось бегать, потому что нравилось побеждать и потому что после победы она могла полюбоваться на проигравших – как они злятся. В беге было все, что делало ее счастливой.

Хансу нравилось море и нравилось улыбаться. В отличие от ее улыбки, широкой и дерзкой, он улыбался лишь уголками рта, и это было похоже на теплый солнечный лучик среди зимы. Он был застенчивый и милый, как коала.

– Коала-коала, слышишь меня? – Иви ерошила ему волосы.

– Я не коала, я кит! – кричал Ханс в ответ, сердясь на сестру.

– Тогда идем, маленький кит! – хохотала она.

Ханс был открытым, невинным и прекрасным. Он любил китов и вообще животных, даже шумных воробьев. Ему нравились даже капризные дети, а что может быть ужаснее? Он собирал коллекцию фильмов, которые стояли на полке у него в комнате. Расклеивал постеры по стенам. Иви пробиралась к нему перед тем, как лечь спать, игнорируя его возмущенные возгласы:

– Эй! Ты что, снова забыла принять душ?

Иви терлась головой о его подушку и одеяло.

– Почему ты их не поменяешь? – Она лежала на спине, задрав ноги и щупая пальцами скотч, которым были приклеены постеры. – У тебя под кроватью еще сотни, свернутые в трубки, а эти уже выгорели на солнце.

Ханс садился, клал ее стопы себе на колени и легонько массировал.

– Не знаю. Почему-то не хочется с ними расставаться, – говорил он с оттенком ностальгии.

Иви улыбалась его неожиданной сентиментальности. Тогда она не понимала этого чувства. Гораздо позже, пройдя однажды мимо постера с фильмом на автобусной остановке, Иви внезапно ощутила что-то в этом роде: когда начинаешь скучать еще до расставания.

Хансу нравилось готовить, нравились и западная, и китайская кухни. Он надевал фартук и аккуратно завязывал за спиной бант. Предпочитал козье молоко коровьему. Говорил, что оно слаще.

– Когда я ходил в садик, мама каждый день приносила мне завтрак. И бутылку козьего молока. Бутылка была такая холодная! – улыбаясь, вспоминал он. – Мне нравилось держать ее в руках.

Иви казалось, что у козьего молока странный вкус, но каждый день после школы она покупала брату бутылку в лавочке по дороге. Когда-то это делала мать, теперь Иви заменила ее. Одна полка в холодильнике у них дома всегда была заставлена стеклянными бутылками. Когда достаешь такую, она быстро запотевает.

– Как получается, что тебе все на свете интересно? – спрашивала она Ханса. – Есть что-нибудь, что тебе не нравится?

– Не-а, – отвечал он не задумываясь. – Всё вокруг хорошо.

– Чудак, – она строила гримасу.

– Но есть кое-что, что я хотел бы изменить, если б мог. – Он наклонялся к ней. – Я бы хотел иметь твой нос.

– Тут я ничего не могу поделать. – Иви пожимала плечами и качала головой, втайне довольная.

Ее обостренное обоняние различало самые слабые, еле заметные, даже намеренно скрытые запахи. Море казалось ей похлебкой, пляж – сковородкой-вок, но она знала все, чего коснулся бриз. Улавливала запахи усталой кассирши за стеклянной перегородкой, с розовой заколкой в золотом ободке, которые та пыталась скрыть за духами: саке, которое она пила прошлым вечером, и табак на кончиках пальцев и в складках формы. И еще какой-то дым, который не получалось распознать.

В отрыжке продавца из магазинчика на углу Иви различала холодную лапшу с чесноком и мисо-суп, съеденные на обед, кислое тайваньское пиво, еще не переварившееся, выпитое час назад. Он обильно потел и маскировал это, брызгая дешевым одеколоном на шею и запястья.

Запахи ничего не скрывали – истории обретали форму, достигая ее носа.

Хансу нравилось взять сестру за руку и указать на какого-нибудь прохожего, вроде парня с насморочным носом или женщину, несущую проростки бобов в полиэтиленовом пакете с красно-белыми полосками.

– Эй, как насчет него? А насчет нее? – Он весь превращался в слух.

Только Иви знала, что острое обоняние – ее проклятие. Оно изматывало ее умственно и физически, будило отвращение ко многим вещам. С начальной школы и до самого выпуска Иви жаловалась на запахи еды в пакетах, которые одноклассники приносили с собой, на мальчишек, которые забывали вымыть голову, на девочек, у которых начинались месячные. Одно за другим, одно за другим…

Конечно, эти жалобы были искренними, но вместе с этим выдавали ее тщеславие.

Зрение отступало на второй план, когда обоняние бралось за дело. И тем не менее…

Когда на годовщину смерти брата она опять ступила на ту платформу, услышала свист ветра и увидела облачка песка, несущиеся с пляжа, то поняла, что не чувствует никаких запахов. Обоняние отказалось ей служить.

6

Первым это заметил Ховард.

Спустя несколько месяцев после смерти Ханса он увидел, как Иви пьет скисший в холодильнике молочный чай. За ним последовала переполненная мусорная корзина с протухшими отходами, на которую она никак не среагировала. Он подумал, что у нее депрессия, но счел это странным. Поэтому покопался в интернете, нашел статью на медицинском сайте и заставил пройти Иви домашний тест. Шоколад, кофе, шарики от моли… Его подозрения подтвердились.

Отоларинголог, невролог, стоматолог, ревматолог, гастроэнтеролог. Разные обследования, даже, по его настоянию, МРТ. Однако результаты ничего не показывали, врачи не могли сказать, что с ней не так. Иви было все равно, но Ховард никак не успокаивался. Оглядываясь назад, Иви понимала, что его настойчивость произвела на нее впечатление. Самих обследований она не помнила – только встревоженное выражение его лица.

После четырех месяцев визитов в лучшие государственные и частные клиники на Тайване в отделении психиатрии ей поставили наконец диагноз: «Синдром расстройства настроения, вкусовой и обонятельной чувствительности, спровоцированный ПТСР». Название, хотя и длинное, казалось не особенно научным. Иви слышала про ПТСР, но не очень в него верила. Смерть питомца, исключение из учебной группы, нагоняй от учителя за то, что отказываешься переодеться в купальник перед уроком физкультуры в бассейне, автомобильная авария, в которой пострадал кто-то близкий… Что считается достаточной травмой, чтобы спровоцировать ПТСР?

Психолог посоветовала относиться к себе помягче. Но что это означало? И зачем?

– Вы слишком себя загоняете, – говорила она заботливо. – Всем нам порой нужна передышка.

– Всем? – Это звучало так, будто все люди испытывают одно и то же, те же неудовлетворенность и разочарования. Как будто, когда ты плачешь, весь мир плачет с тобой. Иви знала, что это полная чушь. Мир не перестанет вращаться, если кто-то умрет. Только твой, отдельный мир. Когда падаешь на колени от боли, когда оказываешься в полном одиночестве, понимаешь, что твое страдание – только твое.

– Плачьте, если хотите, – продолжала психолог. – Это нормально.

Но Иви не пролила ни слезинки. Как будто забыла, как вообще это делается, откуда берутся слезы. На сердце у нее была пустота. Психолог говорила, что люди могут репетировать боль утраты, готовясь к худшему. Могут представлять себе, как примут ее, чтобы подготовиться к тому дню, когда она случится. Это что-то вроде прививки. Они могут даже заранее учиться скорбеть. Осознавать значение потери до того, как ее испытают. Привыкать жить в темноте, чтобы, когда она опустится, не слишком бояться.

Но что, если потеря навалилась так стремительно, что не было времени подготовиться? Что, если у тебя куча вопросов и ты не знаешь, с чего начать? Если никто не может дать тебе ответа?

Никто не объяснит, как продолжать жить, когда смысл твоей жизни умер.

…В день годовщины смерти Ханса Иви так и не сошла с платформы. Просто стояла там, за линией из желтых кружков, и смотрела на гравий, перемешанный с битым кирпичом, между рельсами. Капитан не появился.

В поезде по дороге в Тайбэй она приняла решение съехать из квартиры, которую снимала вместе с Ховардом. Заранее подыскала вариант подешевле. В том же районе, на Льюхе-Маркет в Юньхэ, над такой же забегаловкой с лапшой. Собственно, в том же здании. Это был незаконно переоборудованный пентхаус, который только что освободился. Жестяная крыша, железный сайдинг. Логово холостячки.

Ховард просил ее остаться. Почти умолял. Но Иви ничего не отвечала – словно стена, выкрашенная серым, равнодушная и холодная, с неразборчивыми надписями и плесенью, прорастающей из щелей.

– Почему? – продолжал спрашивать Ховард. И дело было не в том, что он не понимал, – просто не мог отпустить ее. И не хотел. – Где ты была сегодня? Что произошло? Ты злишься на меня за то, что я поехал на поминальную церемонию по Хансу? Я слишком на тебя давил?.. Я не хочу расставаться с тобой. Иви, я думал, мы решили пройти через это вместе. Скажи что-нибудь, Иви! Пожалуйста. Я могу спать на диване, если ты хочешь. – В каждой фразе сквозило самоуничижение, каждая несла в себе мольбу. – Иви, не делай этого…

«Почему?»

Она спрашивала себя бессчетное множество раз, но у нее не было ответа. Скорее, причин было много – потребность в пространстве, чтобы дышать, желание убежать – точнее, изгнать себя в ссылку. Все они казались вполне убедительными.

Иви знала, что похожа на марионетку с оборванными веревочками, но не хотела приходить в себя, не хотела становиться прежней. Она мечтала, чтобы тьма поглотила ее, мечтала лечь на океанское дно, заснуть и никогда не проснуться. А может, не хотела, чтобы Ховард спасал ее – из боязни, что однажды он не выдержит и все равно ее бросит. Второй раз она такого не переживет. Она должна его опередить.

– Я хочу привыкнуть жить одна.

Ховард просил, плакал. Но Иви стояла на своем.

* * *

Они вместе учились в школе. Он был воспитанным и прилежным, она – резкой и угловатой. Он был стройным и привлекательным, она – худой и мрачной. Его улыбка была глуповатой, ее – похожей на солнце. Он ходил на те же занятия, чтобы быть ближе к ней, записывался на те же дополнительные, что и она, оставался на вечерние классы, потому что она так делала, и подрался со старшеклассником, который влюбился в нее.

Он решил признаться в любви в жаркий летний день после выпускных экзаменов. Мороженое в рожке, которое она держала в руках, начало таять уже на второй секунде; даже ветерок с моря казался липким. Сердце у него колотилось, голова шла кругом.

Она сказала, что хочет уехать на север, в Тайбэй, учиться и зарабатывать деньги, чтобы забрать брата к себе. Она смотрела на море, и в лице ее была решимость: «Я вижу все это в последний раз. Ни дня больше не хочу провести в этой дыре».

– Куда угодно. Как ты захочешь. Главное, чтобы с тобой вместе. – Ховард опустился на колени.