Мама тоже умерла, но шесть лет назад. Выхин узнал об этом из телеграммы, которую прислал отчим. Телеграмма дошла чудом, поскольку Выхин часто менял места жительства, носился по стране с одной съемной квартиры на другую, как беглец, спасающийся от кошмаров. Телефона он не имел, в силу совершенно безобразной привычки, а потому отставал от современного темпа жизни все больше и больше. Прочитав тогда о смерти матери, Выхин хотел тут же купить билеты на поезд, приехать, помочь с похоронами, но в последний момент сорвался в крутое пике очередного переезда и обо всем забыл.

Много позже проявилось чувство вины, но Выхин отмахивался от него раз за разом, до того момента, пока действительно не возникла нужда приехать.

Он поднялся неторопливо на пятый, верхний этаж, потоптался у сорок девятой квартиры. Дверь была оббита старым дешевым дерматином, который местами потрескался, а местами выцвел. Гво́здики, когда-то блестевшие позолоченными шляпками, теперь потускнели и большей частью заржавели.

Подчиняясь внутреннему порыву, Выхин вдавил кнопку звонка, послушал длинную глухую трель внутри квартиры. Показалось, что раздался шорох тапочек, кто-то подошел с обратной стороны. Вроде бы мигнула тень в дверном глазке. Но на самом деле, конечно же, никого там не было. Выхин потоптался с полминуты на драном резиновом коврике, спустился обратно к почтовым ящикам, но не вышел, а остановился у двадцать седьмой квартиры.

В жизни всегда нужен последний шанс. Вернее, очень хочется верить, что такой шанс существует. Иначе зачем вообще жить?

Он нажал на звонок, затем тут же робко постучал согнутым пальцем. Несколько секунд прислушивался. По всему выходило, что ночевать ему придется в сквере неподалеку, потому что последние деньги ушли на поезд, а монеток в фонтане – даже если он наберется храбрости и полезет за ними – едва ли хватит на самую дешевую комнату в каком-нибудь домике у побережья.

– Вам кого? – неожиданно спросили из-за двери.

Голос был девчачий, молодой. Выхин вспомнил Аллу, которая жила здесь, в двадцать седьмой, с родителями девятнадцать лет назад. Алла была худенькая, остроносая, скуластая. Никак не могло быть, чтобы Алла осталась в том же возрасте и стояла сейчас за дверью. Правда же?

Он тряхнул головой, собираясь с мыслями. Это все проклятая южная жара. От нее сознание плавилось, как сыр на сковородке. Нужно скорее к морю, нырнуть несколько раз, остудиться. Иначе совсем ум за разум зайдет.

– Я из сорок девятой, – сказал Выхин, переминаясь с ноги на ногу. – Жил тут раньше. Отчим… то есть Иван Борисыч, обычно оставлял вам запасные ключи. В случае чего. Вот я и подумал, вдруг у вас до сих пор…

Как же глупо все это звучало. Глупо и неправдоподобно. Выхин даже поймал себя на мысли, что говорит заискивающе, как алкоголик на улице, выпрашивающий десять рублей на выпивку. Впрочем, от алкоголика он оказался недалеко. Почти в одной канаве.

– Вы, что ли, Лев? – спросил девчачий голос из-за двери. – Мне Иван Борисович о вас рассказывал. Ждал.

Дверь приоткрылась, и в щели, под натянутой цепочкой, показалась молодая остроносая мордашка. Светлые волнистые волосы закрывали влажный лоб и уши, облепили щеки и левый глаз. Вокруг носа рассыпались веснушки, губы потрескались. Точно, Алла. Такая, какой Выхин ее видел в последний раз. Будто время остановилось, а он один продолжал жить и стареть. Будто на дворе двухтысячный. Тот самый год, когда Андрей Капустин с друзьями гонялся за Выхиным по лесу, чтобы избить хоккейными клюшками.

– Ничего себе, какой огромный, – сказала девушка, глядя на него снизу вверх, и наваждение рассыпалось. – Потрепала вас жизнь.

Голос был другой. И выглядела она иначе. Неуловимо, в едва заметных мелочах, но отличалась от той Аллы, в которую когда-то Выхин влюбился.

– Я только что с поезда, – пробормотал он в ответ. – Вымотался. Жарко у вас тут. А ты кто? Дочка Аллы?

– Ага. Я Ленка.

«Ленка-пенка, драная коленка», – подумал Выхин, а вслух сказал:

– Мне бы ключ от сорок девятой, если он у вас есть. Мама дома?

– Рабочий день вообще-то. Мама только вечером будет, если освободится, – ответила Ленка, с интересом разглядывая Выхина. – Я видела вас на фотографии. Вы почти не изменились. Только, как бы деликатнее сказать… запущенный, что ли. Побриться вам надо, помыться и переодеться. А то на бомжа похожи. Мама таких, как вы, по выходным в парке кормит.

– А ты дерзкая, – заметил Выхин. – Почему не в школе?

– Начало августа, милый человек. Нормальные люди в это время не учатся, а отдыхают. Вам бы тоже посоветовала.

Она хихикнула, и Выхин хихикнул в ответ. Дерзость девочки ему неожиданно понравилась.

– Ключ-то есть?

– А как же.

Дверь закрылась, а через полминуты открылась вновь. Ленка, широко улыбаясь, протянула Выхину связку ключей на толстом кольце.

– Мама занималась похоронами вашего отчима, – сказала Ленка. – Если что, у нас тут часть его вещей лежит. Иван Борисыч хотел, чтобы его одежду раздали нуждающимся. Мама собрала, что могла. Так что не удивляйтесь, если в квартире небольшой погром. Никто не думал, что вы приедете. Вам три или четыре телеграммы отправили по разным адресам.

– Я много переезжал, – ответил Выхин, принимая связку из ее руки. – Меня вообще сложно поймать.

– Как будто убегаете, – кивнула Ленка и добавила по-взрослому: – Все мы постоянно от кого-то убегаем.

При этом она продолжала мило улыбаться.

Растерявшийся Выхин кивнул, поблагодарил еще раз и заторопился на пятый этаж. Поднимаясь по лестнице, подумал о том, что девчонка, наверное, до сих пор смотрит ему в спину. Но оборачиваться и проверять не стал.

2

Выхин шагнул в серый узкий коридор квартиры, втянув голову в плечи. Сам не заметил, а втянул.

Показалось, что сейчас из кухни выглянет мама. Волосы у нее накручены на бигуди, лоб вспотел. Одета в любимый махровый халат синего цвета и еще в тапочки. Жарко, душно, а она в халате. Готовит что-то, как обычно. Если не убирается, то готовит. На плите у нее постоянно стояли две большие кастрюли, одна алюминиевая, а вторая – эмалированная, желтая, с пятнами сколов на боку. В эмалированной, вспомнил Выхин, часто варился жирный наваристый борщ на сале. Южное лакомство. Нигде больше он не встречал борщ с плавающими кусками сала, и чтобы картошка не нарезалась кусочками, а забрасывалась, чищеная, целиком, потом вылавливалась и мялась в пюре, чтобы погрузиться обратно.

Во рту скопилась слюна. Из кухни как будто запахло котлетами, яичницей (тоже на сале), свежим салатом. Выхин протер лицо, и наваждение исчезло.

Первое, что заметил, – драные обои в коридоре. Их как будто срывали кусками, обнажая кривые треугольные отметины шероховатого бетона и старых иссохших газет. Потом увидел пустой плафон под потолком, валяющуюся в беспорядке мужскую обувь на том месте, где раньше стояла обувная полка. Увидел деревянную вешалку, на которой болтался зеленый пуховик.

Выхин, не разуваясь, сделал несколько шагов, как будто из прошлого в настоящее. Или наоборот. В ванной комнате чернел кусок влажной стены, где, должно быть, стояла стиральная машина. Пахло сыростью. Из крана редко капало, в раковине появилась тонкая полоска ржавчины.

Стеклянная дверь в кухню была закрыта. Выхин толкнул ее – вот сейчас навалится запах жареной картошки и квашеной капусты! – и все тут оказалось пустое и мертвое, лишь отдаленно напоминавшее о прошлом. Те же молочные обои с красными бутонами роз. Тот же старый холодильник, один бок которого когда-то давно Выхин украсил наклейками «Терминатора» и переводными картинками. Обеденный стол возле окна укрыт блестящей от старости и жира скатертью. На столе – электрический чайник (новье), стопки грязной посуды, а рядом – рюмки, стаканы, чашки, вилки, пластиковые тарелки, пустые пакеты из-под сока. Все навалено в беспорядке, одно на другое. Под столом – много мусорных пакетов, штук пять или шесть. Забиты и завязаны.

Раковина тоже была полна грязной посудой до краев. На столешнице валялся огрызок черного хлеба, покрывшийся плесенью. И эта крохотная деталь, этот забытый всеми хлеб, почему-то сразу развеял наваждение.

Пустое и мертвое, точно. Прошлое ушло безвозвратно, никто и никогда не сможет оттуда вернуться.

Мама не приготовит на ужин макароны с тушеным мясом. Отчим не привезет с рынка рыбу, еще живую, которая будет плескаться в ванне. Никто не разрежет арбуз, и он не лопнет с хрустом под напором лезвия и не обнажит спелую ярко-красную мякоть. Не будет всего этого, кончилось.

В тишине кухни заурчал холодильник. От мусорных мешков потянуло гнильем. Неприятно. Выхин уронил вещмешок на табуретку, распахнул окна, впуская тяжелый летний воздух, в котором перемешались ароматы выхлопных газов, цветущих акаций и кипарисов.

Из окна был хорошо виден санаторий «Ласточка». Строительный забор опоясывал многоэтажные корпуса с черными глазницами-окнами, с облупившейся штукатуркой и содранной лепниной; разваливающиеся и пустые. Шестиметровый сверкающий пик, венчавший центральный корпус, теперь был надломлен и вгрызался в небо коротким отростком. Когда-то давно на этот пик мечтали забраться местные пацаны. Считалось, что как только ты доберешься до верхушки, где болтался на ветру флаг России, тут же все девчонки в компании будут твоими. Интересно, забрался хоть кто-нибудь?

Выхин внезапно вспомнил, что в северном крыле «Ласточки» был огромный открытый бассейн. Много лет не вспоминал, а тут… На губах проступил колючий вкус хлорированной воды, показалось, что одежда вдруг промокла насквозь и ее нужно стащить как можно быстрее, но вокруг люди, все смотрят, все готовы тыкать пальцами и смеяться, кричать: «Жирный пончик – съел батончик!»

Где-то за спиной захохотали множеством ртов. Он развернулся, но кухня, само собой, была пуста. Воспоминание нехотя отлипло, как отсыревший скотч.

– Проклятая жара, – пробормотал Выхин.

Хотя кого он обманывает. Дело было не в жаре, а в возвращении в город. Слишком много воспоминаний здесь было похоронено. Они всколыхнулись, как пыль под ногами, и навязчиво полезли в голову.

Выхин прошел в комнату, раздвинул тяжелые бархатные шторы – их покупала мама, еще когда жила с настоящим отцом в Мурманске, – и отворил окна здесь тоже, впуская шум улицы. Отметил мельком, что в комнате вообще все вверх дном. Кто-то выдвинул диван на середину, опустошил книжные полки и серванты, задрал ковер, сложил постельное белье и одежду стопками вдоль стены. Всюду лежали наполненные мусорные мешки. Будто прошлое человека после смерти – это мусор, от которого нужно как можно скорее избавиться.

Долго смотрел на рассыпанные по полу строительные гвозди – разных размеров, использованные, гнутые, с проржавевшими шляпками.

Потом нашел пульт от кондиционера, пощелкал, не разобрался. Кондиционер, висевший в углу у окна, подмигивал красным огоньком, но не хотел работать. Ладно, позже.

Выхин перешел во вторую комнату, поменьше. Когда-то тут была его детская. Личное королевство с подданными-солдатиками и крепостью из одеял и стульев в центре. Сейчас, конечно, о детской ничего не напоминало. Похоже, Иван Борисыч с мамой использовали комнату как спальню. Почти все место занимал разложенный диван. В углу стоял старый низенький шкаф. На широком подоконнике выстроились горшки с завядшими растениями.

Диван тоже был завален набитыми мусорными мешками. Выхин и в этой комнате первым делом открыл окна, потом перенес мешки в коридор.

Он быстро вспотел, но не останавливался, пока не заставил утрамбованными мешками все пространство перед дверью. В доме не было мусоропровода, придется тащить к мусорным бакам на углу.

Потом сложил диван в бывшей детской, с трудом отодвинул его левый край и заглянул в щель между диваном и стеной. Там было полно густой свалявшейся пыли. Деревянный плинтус потрескался – кривая трещина тянулась от угла и раздваивалась на шляпке ржавого гвоздя. Выхин потянул за этот гвоздь, и тот поддался – как раньше, – легко выскользнув из отверстия.