Чувствуя, как зарождается в груди что-то давно забытое, азарт от нахлынувшей ностальгии, Выхин подцепил пальцами край паркетной доски, сдвинул ее и внезапным привычным движением из прошлого приподнял так, чтобы открылось небольшое углубление между бетонной плитой пола и стены.

Пиратский клад пятнадцатилетнего шкета. Спрятан, чтобы никто не нашел.

И ведь не нашли.

Как же Выхин переживал, что не смог добраться до него, когда уезжал! Обстоятельства сложились таким образом, что даже заглянуть в детскую не получилось. И как же радовался сейчас, разглядывая торчащий из углубления край целлофанового пакета. Аккуратно подхватил его и выудил. Пакет был мятый-перемятый, замотанный синей изолентой для надежности. От него пахло пылью и влажной грязью. Не сходя с места, Выхин зубами отодрал край изоленты, размотал, вывалил содержимое на диван и вперился взглядом в рассыпавшиеся сокровища.

Прежде всего это были деньги. Семь тысяч бумажками разного достоинства. Славься стабильность, купюры до сих пор были в обороте. Зеленые тысячные девяносто седьмого года, хоть и измятые, но годные. Выхин подавил острое желание побежать сейчас же в магазин и купить поесть. Позже, позже.

Еще: набор вкладышей, коллекция из далеких девяностых, которую он собрал в Мурманске, а потом возил с собой, как талисман. Вкладыши хорошо сохранились, но сейчас, увы, вряд ли кого-нибудь впечатлили бы. Разве что продать в Интернете.

Еще: два самодельных значка. Для себя и для самой красивой девочки во дворе. Никто эти значки так никогда и не нацепил.

Наконец Выхин взял в руки старую тетрадку с зеленой обложкой, сложенную вдвое. Открывать не хотелось, но он все-таки открыл и на первой же странице увидел рисунок гелевой ручкой. Вспомнил.

Портрет был дурацкий, с нарушением всех возможных пропорций, но в то же время хорошо узнаваемый и страшный.

«Андрей-бармалей, сделал шляпу из гвоздей».

Весной двухтысячного он нарисовал Дюху Капустина, выливая злость на страницу тетради. Нафантазировал всякого, изобразил главного недруга в шляпе из гвоздей, которые были вколочены прямо в голову. Выхин вспомнил, с каким удовольствием прорисовывал каждый гвоздик, входящий в череп ненавистного Капустина. Будто вбивал по-настоящему.

Бац-бац молоточком.

Он взялся за край страницы, чтобы перевернуть. Тетрадь была изрисована полностью. Той зимой у Выхина было полно времени на рисование, особенно когда он прятался в отсыревшей лесной пещере, полной камней и призрачных лиц.

Капля пота соскользнула с кончика носа и упала на рисунок, смазав левый глаз Капустина, превратив его в темно-синюю кляксу.

– Чтоб тебя…

Он вернется к тетради позже. А сейчас – уборка.

3

Выхин убирался несколько часов.

Выбрасывал мусор, выгребал грязь, расставлял по местам мебель, мыл посуду, пылесосил – делал еще сотню мелких, но обязательных дел, которые все вместе возвращали в квартиру жизнь. А жизнь тут была необходима, это точно.

За окном уже начало темнеть, когда он, вымотанный до предела, понял, что на сегодня хватит. Появилось скоротечное ощущение покоя. Каждый раз, обживаясь в новой квартире, Выхин надеялся, что это навсегда, но обманывал сам себя.

Он сходил в магазин. На месте небольшого фруктового киоска поставили сетевой супермаркет.

Желудок постанывал от предвкушения. Последний раз Выхин ел сутки назад, на вокзале. Купленная тогда шаурма была холодной и склизкой, но он все равно заталкивал ее в рот, потому что привык, что еду нельзя выбрасывать. Сейчас же можно было купить пельменей, макарон, сливочного масла и хлеба. Можно было позволить себе даже молоко. И еще мороженого и двухлитровую бутылку кваса – лучшего напитка жарким летом.

На улице стало прохладнее и свежее. Минувшее тяжелое утро возвращало Выхину долги. Он уже размышлял о том, как после ужина отправится на городской пляж освежиться. А завтра, пока не ушло настроение, сходит на кладбище, положит цветы на могилы маме и Иван Борисычу. Обязательно нужно сохранить в глубине души чувство светлой ностальгии. Родные люди все же.

У подъезда на лавочке сидела молодежь. Всем лет по пятнадцать, не больше. Из портативной колонки что-то громыхало и рычало. Молодежь, приметив подходящего Выхина, принялась с любопытством его разглядывать. Все загорелые, рослые. Выхин ярко выделялся на их фоне белизной кожи. Он снова втянул голову в плечи. Сейчас кто-то из них откроет рот и…

«Жирный, жирный, поезд пассажирный».

В лицо полетит шарик, наполненный краской, или хоккейная шайба. Дюха Капустин, главный, чтоб его, заводила, вежливо поинтересуется, почувствует ли Выхин боль, если о складки его жира натурально затушить сигарету? А Выхин огрызнется, полезет на рожон, завяжется драка, ну, как драка, избиение, потому что Дюха в здравом уме не попрет на Выхина один. Подбегут его верные друзья (как всегда) с палками и камнями, а дальше… дальше понятно что, можно и не вспоминать.

Вот только Капустин пропал в лесу девятнадцать лет назад. Нет больше тощего курносого заводилы.

– Вы баскетболист, что ли? – спросил паренек с блестящими от геля, лихо зализанными гребнем набок волосами.

– А?

– Большой такой. Из баскетбола?

В их любопытстве не было агрессии. Просто во дворе внезапно появился кто-то выбивающийся из общей обстановки. Огромный – и ростом, и весом – мужик с щетиной, одетый в непонятное, как будто дровосек, выбравшийся из глубин местного леса.

– Ага, баскетбол, – сказал Выхин. – Этот, третий разряд. В «Химках» играл.

Кто-то из подростков удивленно присвистнул. Выхин открыл дверь, протиснулся внутрь подъезда и заспешил наверх. Все ждал в спину шутку про вес и рост. Что-нибудь едкое, злое.

Сами начали, подумал он, мысленно защищаясь неведомо от чего.

У дверей квартиры стояла женщина и давила на звонок. Выхин остановился, хрустнув пакетами. Женщина обернулась, и он ее сначала не узнал, а потом узнал, а потом не поверил, что узнал.

– Элка?

Никто в двухтысячном не называл ее нормальным именем – Алла. Потому что это имя нельзя было упростить, сделать «подростковым». Поэтому прилипло сленговое «Элка». И еще дразнилка была про нахалку. Что-то такое, да.

Они одногодки, то есть Алле сейчас, выходит, как и ему, – тридцать четыре. Выглядит почему-то старше, хотя Выхин не был уверен, что умеет правильно определять возраст по внешности. Изменилась – это без сомнений. Куда-то пропали густые каштановые кудри, вместо них появилась кроткая стрижка на темных волосах, делающая лицо овальным. Вокруг губ морщины, под глазами – коричнево-желтые мешки (как у него самого, впрочем). Располнела в ногах, стала шире, плечистее, коренастее, будто всю жизнь тренировалась крепко стоять на земле. А ведь тогда, в пятнадцать, выглядела легче перышка, талию можно было обхватить ладонью…

– Ты постарел, Выхин, – сказала она, улыбнувшись.

Улыбка осталась прежней.

– А ты все такая же… – он хотел сказать «красивая», но запнулся.

Алла смущенно махнула рукой.

– Давай открывай, путешественник. Впусти даму в дом.

Он впустил. Вдвоем потоптались в узком коридоре. Из одного пакета, неловко поставленного на обувницу, вывалилась банка консервированного горошка. Алла хихикнула басисто – и слышать это было странно – после чего прошла на кухню.

Выхин последовал за ней, внимательно разглядывая, как кот разглядывает нового человека в доме. Ему никак не удавалось сопоставить образ из своих воспоминаний и женщину, усевшуюся на табурет у окна. Разве могли они иметь что-то общее? Элка из двухтысячного никогда не оделась бы в такое – джинсы на широком заду, клетчатая рубашка, армейские ботинки. Утонченная, милая Элка носила сарафаны и платьица, а иногда черненькую такую узкую юбку-карандаш и блузку, вызывая гнев старшего брата и обожание всех мелких пацанов во дворе.

– Ну чего уставился? – добродушно спросила она. – Я тоже, может быть, не верю, что это ты. Щетина на пол-лица, нечесаный. Правда, как был богатырем, так и остался. Ну и глаза, конечно. Классные у тебя, Лёва, глаза, их не изменишь.

В ее голосе, показалось Выхину, была типичная женская теплота. Мамина. Так родители встречают уставшего ребенка, вернувшегося с экзаменов. Сразу захотелось что-нибудь рассказать, про жизнь, про то, где шлялся все это время, про проблемы и невзгоды. Всё-всё.

– Я тебе шесть телеграмм по разным адресам отправляла, – продолжила Алла. – Переезжать любишь.

– Не сидится, – сказал он, – на месте.

Алла продолжила, хотя Выхин не просил, разглядывая что-то в окне:

– Пришлось взять похороны на себя. Мы с Иваном Борисовичем дружили, он мне по работе помогал, ну и всякое разное по мелочи, знаешь. Гроб, значит, заказала. Место на кладбище. Крест деревянный, одна штука. Поминки. Друзей у него немного было, но собрались. Человек десять. Что еще? Прибралась, как видишь. Грязно было. Что-то не успела, ну, думала, никто не приедет. У Вани никого не осталось из родственников, кроме тебя. Что еще? Завещание у нотариуса. Тебе надо в наследство вступить в течение полугода. Ты же, это, официально усыновлен. Адресок дам, смотайся оформи. – Она загибала пухлые пальцы, кое-где на фалангах зажатые невзрачными серебряными кольцами. Обручального не было. – Что еще, дорогой? Ах да. Угостишь даму чаем?

– Конечно, конечно.

Он нелепо засуетился, включил чайник, достал из пакета пачку печенья, раскрыл.

– Я только со смены, – сказала Алла, развалившись на табурете. – Ну, расскажи, где шлялся все это время? Зачем приехал?

– На похороны приехал, – соврал он. – Из Тобольска.

– В Тобольск телеграммы не было.

– Добрые люди сообщили.

– Через две недели после похорон?

Они несколько секунд разглядывали друг друга, и Выхину все отчетливее не нравилась новая Алла, повзрослевшая болтливая баба в армейских штанах. Он захотел быстрее выставить ее за дверь и больше никогда не встречать. Зашипел чайник, выплевывая из изогнутого носика капли кипятка.

– Не ври мне, Выхин, – сказала Алла негромко. – Не знал ты ничего о похоронах. Приехал за помощью, да? Не к кому больше было, вот и вернулся к нам. Ни денег, ни работы, ни жилья. Только отчим остался.

– Вот ведь как получилось, – развел руками Выхин, не подтверждая, но и не отрицая.

– Что у тебя такого страшного стряслось в жизни, что ты бегаешь по городам туда-сюда?

– Может быть, мне комфортно именно так. Когда не привязан к какому-нибудь одному месту. Могу уехать в любой момент куда глаза глядят. Дух путешественника во мне. От мамы.

– Но ты все же здесь.

Выхин решил сменить тему.

– Говоришь, Иван Борисыч на меня завещание составил? – спросил он.

– Все движимое и недвижимое, – кивнула Алла, надламывая кусочек печенья. – До последнего верил, что приедешь. Очень хотел увидеть, но не успел, как видишь.

– Как он умер?

– Приступ. Проблемы с сердцем, несколько лет лечился, придерживался режима. Пил много. Ну а кто сейчас не пьет? А нельзя. И волноваться нельзя. Короче, я к нему заходила обычно два-три раза в неделю, продукты приносила, что-нибудь еще по мелочи. И вот как-то зашла, а он на кухне лежит, вот тут, у стола, лицом в кафель. Уже поздно было что-то делать. Врачи сказали, у него ночью случился приступ, то есть почти полсуток человек мертвый пролежал.

Чайник зашипел с надрывом и выключился. Выхин стал разливать кипяток по чашкам.

– Ты отсутствовал почти девятнадцать лет, – вдруг сказала Алла. – Лето двухтысячного, как сейчас помню. Исчез, будто и не бывало.

Ему потребовалось несколько секунд, чтобы выудить из памяти воспоминание. Слишком глубоко оно было закопано. Коротко кивнул. Поставил чашку перед Аллой, сам сел напротив. Скатерть на столе была липкая, покрытая мутными высохшими разводами от тряпки.

Алла задумчиво провела взглядом по кухне. Пробормотала:

– Слушай, такое ощущение, что время обратно вернулось, да? Мы тут с тобой на этой кухне уже сидели много лет назад и тоже пили чай. Ты угощал меня пряниками, помнишь?

Он не помнил.