Выхин опустил взгляд и увидел ладонь Элки, которую все еще сжимал в своей ладони – взрослые толстые пальцы; неухоженные, а потому короткие, ногти; под ногтями кое-где забились комочки грязи, торчали заусенцы, а еще белел на темной коже большого пальца кривой шрам до запястья.

– Камнем поцарапала, – пояснила Элка, будто знала, о чем думает Выхин. – Больно, но не смертельно, не переживай. Пойдем.

Он не видел ее лица, но почему-то сразу понял, что это говорит взрослая Алла, нынешняя.

– Куда?

– В лес, конечно. Только что разговаривали. Я хотела тебе показать. То самое место, где пропал Андрей, брат.

Выхин сделал шаг и моргнул. Дымка развеялась, будто откуда-то резко подул ветер. Стало холодно, как в феврале, зыбко и некомфортно.

Он стоял в магазине, у прилавка. Перед продавщицей лежали яблоки в сетке, батон, пакет молока. За ее спиной выстроились рядками бутылки алкоголя и сигаретные пачки. Где-то тихо играла музыка.

– Я больше люблю груши, – повторила Элка.

Она стояла тут же, у прилавка, и разглядывала Выхина большими оранжевыми глазами. Ноздри у Элки были разорваны, в них торчали спички, штук по десять в каждой. С кончиков спичечных головок на губы Элки, на подбородок и ворот сарафана капала густая темная кровь.

Глава третья

1

Утром Выхин первым делом побрился и стал выглядеть, как показалось, моложе, свежее, что ли.

Еще бы убрать набухшие мешки под глазами, морщины, впалые щеки и бледно-желтоватый оттенок лица…

Сразу после завтрака принялся во второй раз осматривать квартиру, более тщательно. Первым делом разложил на кровати найденную одежду отчима, прощупал карманы, вкладки, нашел пятьсот рублей в нагрудном кармане старенького пиджака и еще немного мелочи в потертых джинсах (на всякий случай примерил их, но, конечно же, не влез, потому что Иван Борисыч был на полметра ниже и сильно худее).

Затем осмотру подверглась одежда матери – ее оказалось немного, даже стыдно было, что от мамы почти ничего не сохранилось. Выхин в растерянности обшарил шкафы, заглянул в серость пыльных антресолей, внутрь диванов и на балкон. Улов вышел небогатый, всего лишь два сарафана, старое платье, несколько потертых юбок, стопка писем от него, Выхина. Писем было штук десять, не больше – Выхин писал их в университете, потом перестал. А мама вот сохранила. Признаться, Выхин давно забыл содержание. Наверняка там были какие-то скупые отчеты о студенческой жизни, короткая выдержка для успокоения мамы, как положено.

Он взял первый конверт, выудил лист в клеточку, пробежался глазами по кривым и уже почти выцветшим буковкам. Сухое, монотонное изложение, как он и догадывался: кормят так себе, купил новые туфли, закрыл сессию, впервые прокатился на катере – понравилось. Письмо было всего на страничку. Никаких «целую», «люблю». Дата – осень две тысячи четвертого. Выхин перевернул страницу и вздрогнул – с обратной стороны на него смотрела мама, нарисованная шариковой ручкой. Молодому Выхину удалось отметить грусть в мамином взгляде, первые морщинки, серебристые нити седых волос. Снизу короткая подпись: «Рисовал по памяти, не обижайся». И он вдруг вспомнил, как создал этот портрет, сидя в комнате общаги, в наушниках, под скрип кассетного плеера. Где-то за спиной соседи играли в Quake по очереди, матерясь, отбирая друг у друга мышку, и то и дело бегали к форточке, чтобы затянуться сигаретой – одной на всех. Почему-то тогда Выхину захотелось вспомнить маму, вот он и нарисовал, вкладывая в рисунок потерянные эмоции. Работа заняла час или полтора. Он еще несколько дней размышлял, стоит ли отправлять письмо с портретом, а потом решился. Мама написала в ответ что-то про сильную любовь, но мамины эмоции давно стерлись из его памяти.

А сейчас вернулись.

Виной всему был город, вместе с ним квартира, старые знакомства, жара, ворох вещей. Все вокруг, в общем. Возвращалось. Выбивало из зоны комфорта. Он в очередной раз пожалел, что решил приехать. Дурацкая затея.

Но почему же тогда приехал? Он и сам не знал. На карте страны оставалось еще невероятное количество мест, где он не был, где его никто не догонял. Он мог помчаться куда угодно, высадиться на любой безлюдной станции любого маленького или большого города – но в последний момент решил отправиться именно сюда.

Может быть, это судьба? Только Выхин не верил в судьбу. Он верил в психическую болезнь, которая вызвала галлюцинации, верил в то, что никогда не сможет уснуть за пределами самодельной крепости из одеял из стульев, верил в неотвратимость наказания – но не в судьбу. Тогда зачем он здесь? Какая, блин, мотивация?

Выхин убрал письма в пакет, где хранились его сокровища. Подумав, выудил тетрадь зеленого цвета и отыскал портрет пятнадцатилетней Элки. На рисунке Элка была такая же, как и в прошедшем сне – окровавленная, с торчащими из разорванных ноздрей спичками. Кое-какие спички горели, подпалив челку и сделав непроницаемо-черным левый глаз. При этом Элка улыбалась безумной, странноватой улыбкой. Рисунок этот был последним в тетради, после него осталось еще шесть чистых страниц.

Выхин вырвал нарисованную Элку, смял, выбросил, а после стал собирать по квартире собственные старые вещи.

Их оказалось еще меньше, чем маминых. В одном из шкафов Выхин нашел две водолазки. На балконе в ветхой коробке лежали штаны, кроссовки, несколько рубашек. И, конечно, нашлась любимая зеленая куртка, модная, финская, с девятью карманами, включая два секретных. Устаревшая. Выхину ее купил настоящий отец в Мурманске.

Сейчас куртка уже не казалась непревзойденно крутой, как много лет назад. Она выцвела, съежилась, кое-где протерлась. Но в этой куртке Выхин хранил самые потаенные воспоминания. Он осторожно прощупал кармашки и в одном из секретных, подшитых под воротом, наткнулся кончиками пальцев на что-то неровное и острое. Дыхание тут же сбилось. Из ночного кошмара дыхнуло холодом, и где-то внутри головы детский голос спросил: «А Лёва выйдет?»

Хрена с два!

Выхин подвернул ворот, расстегнул молнию и вытащил из кармана небольшой камешек.

Он был шероховатый и теплый на ощупь. Не круглый, а вытянутый, с грубыми уголками. Выхин повертел его в пальцах и сразу же нашел красные рваные линии на угольно-черной поверхности. Когда-то давно этот камешек был частью стены старой пещеры в лесу. Выхин закрыл глаза, пытаясь сосредоточиться, пытаясь вспомнить рисунок, который завораживал его в юности, но на этот раз память не желала выуживать нужные детали. Перед глазами всплывали только обрывки линий, какие-то замысловатые узоры, белые кляксы на камнях, куски рваного мха. Запахло влажным весенним лесом, потянуло сквозняком. Зачесалась кожа на локтях и на груди. Кто-то шепнул на ухо: «Твари божии помнят тебя. А ты не забыл?»

Лес и пещера звали его к себе. Может быть, из-за них он и приехал?

Выхин открыл глаза. Камешек в ладони сделался ледяным. А еще на закругленном краю появилась маленькая и размытая капля крови.

Видение почти сразу пропало. Ничего интересного и никакой крови. Но почему-то сразу задрожали руки. Он вспомнил, как весной двухтысячного принес домой три таких камня и рассовал по разным местам, надеясь, что ни мама, ни отчим никогда их не найдут. Сейчас на ладони лежал один. А где еще два? И почему это вдруг сделалось так важно? Он нахмурился, пытаясь добраться до воспоминаний, которые спрятал особенно глубоко. От которых, в общем-то, и бежал все это время.

Ничего не получилось.

2

Он хотел позавтракать в кафе, а не дома.

Это была навязчивая мысль, которая преследовала Выхина с пробуждения. Обязательно: крепкий черный кофе без сахара, омлет или яичница, жареная сосиска и горячий бутерброд, причем с долькой помидора.

Последний раз Выхин мог позволить себе подобный завтрак больше полугода назад, когда бездумно тратил остатки денег на гребне очередной эмоциональной волны. Перед Новым годом он успел устроиться на работу консультантом в небольшой конторе по продаже оргтехники в Омске. Проработал две недели, получил аванс и в сотый, наверное, раз почувствовал острое желание сбежать из города. Крепость из простыней и стульев на съемной квартире больше не казалась надежной, чувствовался холод преследователя, его неторопливая поступь и гнилой запах. Тогда Выхин отправился в дорогой ресторан и за полтора часа неторопливого ужина потратил девять тысяч рублей на еду и алкоголь. Именно с того похода началось его последнее на сегодня бегство.

Он прогулялся вокруг дома, прячась в тени деревьев от подступающей жары. Даже утром она заполняла все вокруг, делала движения медленными, а мысли – вялыми. Пытался вспомнить, где тут раньше были какие-нибудь приличные кафе. Вместо столовой, где они с мамой покупали фруктовое желе и мороженое, теперь стоял типовой банк. Рядом – ларек, предлагающий шаурму и курицу-гриль. Неплохое сочетание. Вокруг него толпилась молодежь. Сверкали намазанные кремом загорелые спины, лился девичий смех, гремела музыка. Ребенок лет четырех пытался одной рукой удержать надувной круг, а второй запихнуть в рот рваный клок сладкой ваты. Самое время для утреннего похода на море.

Солнце припекало, Выхин мгновенно пропотел и, перейдя через дорогу следом за цепочкой бледнокожих туристов, нырнул за стеклянную дверь кафе «Грузия». Кажется, раньше на этом месте ютились однотипные металлические гаражи.

В кафе было прохладно, это главное. К тому же вкусно пахло жареным мясом, острыми специями, кофе. Из-за стойки выглянула женщина лет тридцати с хвостиком, показавшаяся Выхину знакомой. Она улыбнулась, спросила:

– Покушать хотите? – Затем улыбнулась еще шире – так улыбаются старым знакомым: – Ничего себе, это ты!

Он неопределенно шевельнул плечом, как обычно делал, если не знал, что ответить. Женщина же затараторила с типичным кавказским темпераментом, выскочив из-за стойки:

– Выхин! Лёва! Господи, как изменился-то! На лицо бы никогда не узнала, а вот по росту – зараз! Какой был богатырь, такой и остался! Хотя, вру, еще выше стал! Дай обниму, что ли!

Она полезла обниматься, от нее пахло тушеной капустой, а Выхин никак не мог вспомнить, где видел это красивое грузинское лицо с тонкими губами и большими черными глазами.

– Забыл, черт! – радостно сообщила она, отстраняясь. – Столько времени прошло, конечно! Маро, ну? Маро из соседнего двора. Тили-тили-тесто, жених и невеста, такие дела. Помнишь?

Он вдруг почувствовал февральскую прохладу, тонкий лед под ногами и мутную реку, лениво тащившую скопившуюся зимнюю грязь сквозь лес. У берега вода была радужного цвета. Кое-где рябью плавали веточки и гнилые листья. А на льду стояла грузинская девочка с камнями, зажатыми в кулачках. Уже тогда у Маро были такие же большие красивые глаза.

Невеста Капустина, как ее называли в шутку. Обещали поженить, когда дорастет. В двухтысячном Маро было одиннадцать. Вместе со своим старшим братом она неотступно бегала в компании местных пацанов по дворам и с неуемной старательностью копировала за ними все подряд.

Выхин начисто о ней забыл, а сейчас вот вспомнил. Будто открылась в голове неприметная шкатулка, выпустившая на волю облако воспоминаний: то были запахи, ощущения, детали, эмоции.

Видимо, сейчас Выхин выглядел слишком ошарашенным, потому что Маро звонко захохотала, взяла его за плечи и повела, не терпя возражений, в глубину пустого зала, мимо столиков, укрытых зелеными скатертями. Усадила на диванчик у окна, хлопнула о стол ламинированным меню.

– Заказывай, дорогой. Покушаешь, тогда голова заработает. А то будто спросонья. У нас отличные завтраки. Омлет хочешь с сосисками? Или жареная свинина. Еще курица есть с хрустящей корочкой, закачаешься! Что заказать?

– Кофе, – выдавил он, не успевая справляться с эмоциями. – Давайте сначала кофе и яичницу, что ли… И еще что-нибудь горячее, из закусок.

– Гренки с сыром, – сообщила Маро. – Немного вина с утра, а? Настоящего, грузинского.