Я опустил рюмку на широкий лакированный подлокотник кресла и осторожно сказал:

– Валентин Георгиевич, собственно, я по другому вопросу.

– По другому? – подозрительно нахмурился Мазков. – Часом не о продаже медалей речь?

– Нет, нет! – быстро ответил я и рассказал ему об истории с Алевтиной и как нашел его по адресу на фотографии.

Мазков слушал молча. Закончив говорить, я махом допил коньяк и напряженно смотрел на хозяина.

– Уходите! – резко сказал он. Поднялся, скрестил руки на груди. – Уходите немедленно!

Чувствовалось: настаивать бессмысленно. Я вылез из кресла и шагнул к двери. Обернулся.

– Простите. Не хотел вас беспокоить. Я приехал не из праздного любопытства. Я студент-этнограф и с уважением отношусь к прошлому.

Спустившись по лестнице, я взялся за ручку двери и услышал:

– Вернитесь!

Мазков снова наполнил рюмки, мы сели в кресла. На коленях ветерана лежал тисненый альбом. Такой же, как у Алевтины, только еще толще.

– Прошу меня извинить, Вадим. Развелось сегодня охотников до сенсаций. Я подумал, вы один из них, – проворчал хозяин.

Ловкими пальцами он выдернул из альбома снимок. Протянул мне.

Большую часть фотографии занимало вспаханное поле, в глубокой борозде стоял трактор, возле которого расположился молодой Мазков, тогда еще Валек, и двое пахарей. Все трое были в просторных рубахах, с узорчатыми планками и воротниками. На Вальке красовался поверх рубашки модный клетчатый пиджак; светлый чуб торчал из волнистой залихватской кепки. Улыбаясь, троица глядела в объектив камеры, но как бы сквозь него. На капоте трактора блестела круглая эмблема с надписью МТС.

– Машинно-тракторная станция! – вспомнилось мне.

– Переверните фото, – сказал Мазков.

На обратной стороне карточки я прочел: «Митья Тракторенко Сарасвати. МТС».

– Охренеть! – вырвалось у меня. В смущении я глянул на хозяина.

Валентин Георгиевич улыбнулся.

– Ничего-ничего, зато искренне.

– Как это? Откуда?

Мазков вздохнул.

– На многое не рассчитывайте, Вадим. Я и сам не знаю. А о чем знаю – расскажу.

Я всматривался в лицо этого волевого человека, словно сошедшего со страниц советской военной повести, и не мог представить, что такие люди могут верить во что-то еще, кроме КПСС, и кому-то иному, нежели членам ее ЦК. На секунду у меня возникло ощущение грандиозной и хитро продуманной мистификации. Но зачем?

– Мои родители, сколько помню, всегда почитали Митю Тракторенко. Как бога, – спокойно начал Мазков. В отличие от Алевтины он говорил безбоязненно и не избегал настоящего имени Самого.

– Откуда пошла эта вера – не знаю. Но с Тракторенко всегда были связаны и горести, и радости, – вспоминал Валентин Георгиевич. – Мне исполнилось десять, когда утонул в пруду Сашка, младший брат. Мать рыдала, и я слышал, как она вопрошает Митю Тракторенко, за что такая беда. После начала молиться Христу. Или вот у сестры, Наденьки, перед самой войной двойня родилась, Колька с Петькой, племянники мои. Те еще говнюки выросли, предатели! – скривился ветеран. – Да не об этом, ладно. Тогда до света гуляли всей семьей, за столом тосты поднимали, Тракторенко благодарили за благо большое.

Он снова наполнил рюмки. У меня закралось подозрение: уже не армянский ли коньяк способствует долголетию и бодрости хозяина этого дома? Рассеянный свет падал из окна сквозь белую занавеску на его лицо, и я не дал бы сейчас Мазкову больше семидесяти лет.

– А в июне фашист напал, – продолжал Валентин Георгиевич. – Мы в полдень возле радио сидели, слушали объявление о начале Отечественной войны. Отец с матерью потом вышли во двор. Мать на землю опустилась. Причитала: «За что ж ты губишь нас, Митя!». Отец молчал. Смотрел на тучи и все знаки какие-то делал руками. После поднял мать и сказал: «Не убивайся, Зина. Одолеем фашиста. Тракторенко поможет». И ведь помог, – загадочно улыбнулся Мазков.

– А как же подвиг советского солдата и всего народа? – вежливо спросил я.

Валентин Георгиевич серьезно кивнул.

– Конечно. Не думайте, Вадим, что я со временем ренегатом стал. И подвиги были, куда ж без них. Точнее, подвигами все это потом назвали. А мы просто Родину и Отечество защищали, кто как мог. Я случай вам расскажу. Сейчас, только трубку возьму.

Он вытащил из деревянного полосатого ящичка на каминной полке длинную прямую трубку, кисет и спички. Через пару минут в воздух потянулись маленькие колечки. Я понял, чем пахло в комнате, когда мы только зашли. Табак был на редкость приятным.

– Приятель до сих пор присылает с Кубы. Мы же с кубинцами ох как дружили! – тряхнул кисетом Мазков. – Они в куреве толк знают. У нас такого не сыщешь. Хоть кубинцы не испаскудились, – он с блаженством выпустил из носа дымок.

– Ну так продолжу. В октябре сорок первого это было. Около Вязьмы. Тот самый Вяземский Котел. Мы с Андреем как-то от своих отстали. Заплутали малость по окрестностям. А тут немец на мотоциклетках показался. За нами поле открытое, ни былинки, спрятаться негде, а спереди, из рощицы, гадина прет. Прямо на нас. Все, думаю, конец! И тут в голове как щелкнуло что-то. Толкаю Андрюху в бок. Говорю: «Давай просить Митю Тракторенко защитить нас!». Товарищ мой, конечно, не понял. «Какого такого Тракторенко? Нас вот-вот из пулеметов срежут». Думал, что спятил я от страха. Объяснять было некогда. И терять нечего. Все равно крышка. Говорю: «Стой спокойно, и глаза закрой, что бы ни случилось, не смотри!». Схватил его под локоть. Сам тоже зажмурился и про себя шепчу как молитву: «Митя Тракторенко, помоги, спаси от смерти!». Вокруг моторы шумят, немцы залаяли, а я продолжаю свое твердить. Сколько так стояли – не знаю. Только слышу: мотоциклетки вдали смолкают. И тишина наступила мертвая. Я глаза открыл. И дышать боюсь. Андрея толкнул. Тот тоже осматривается. Живы, значит.

Валентин Георгиевич попыхивал трубкой, сосредоточенно глядя в камин.

Я молчал.

– А вот другой случай, – задумчиво произнес он. – Уже в сорок пятом. В конце апреля. Немец понимал: конец ему. Зверел окончательно. Хотя куда уж больше! Мы рвали рубежи на подступах к Берлину. Стали в город заходить. К тому времени я уже с погонами лейтенанта был, Андрей – младший лейтенант, значит. А мне снова отличиться захотелось. Не для горделивости, нет. Настроение пошло такое… победу рукой можно было схватить. В таких чувствах об осторожности забываешь. А беда забывчивых любит. В общем, хотел я взять языка какого-нибудь. Делов-то: на другую сторону улицы махнуть, в многоэтажку, где фашистский снайпер засел. Раз – два. Так я думал. Андрюха, конечно, со мной. Мы дали приказы своим прикрывать нас. Улицу хорошо прошли. Заскочили в дом. Стали по лестнице подниматься. Второй этаж, третий. И тут снизу и сверху стук-стук! Две гранаты нам под ноги. Засада то была, фрицы на снайпера, как на живца, хотели нас взять. Мы, как гранаты увидели, не сговариваясь, с Андрюхой во весь голос: «Митя Тракторенко, защити-спаси!» – Мазков обернулся ко мне, – и чтобы вы думали, Вадим? Не разорвались гранаты! Пшикнули – и все. И сразу снизу четверо и сверху пятеро на нас поперли. Фашисты, значит. Заорали, задергались. Мы с Андрюхой, бок о бок, их из автоматов. А они в ответ – ничего. Жмут на курки, и только осечки щелкают. Там мы их и положили всех. Отвел Митя Тракторенко смерть и в тот раз.

Валентин Георгиевич аккуратно поставил трубку на подлокотник кресла. Вздохнул.

– Расскажите о подписях на фотографиях, – попросил я. – Какое отношение имеет Тракторенко к ведическим верованиям?

– К ведическим? – поднял брови хозяин.

– Санскрит. Индуизм, – пояснил я. – Митья и Сарасвати.

– Понятия не имею, – пожал плечами Мазков, недоуменно поглядывая на меня. – Индуизмом никогда не увлекался. Хотя приятели в Индии есть. Мы же с индусами при Брежневе не разлей вода были. Хинди руси бхай бхай!

– Позвольте, Валентин Георгиевич, – опешил я, – а зачем вы это написали?

– Дело в том, Вадим, – серьезно сказал Мазков, – что я не помню, как делал эти подписи. А вернее, вспомнил только потом.

– Как же это? – удивился я.

– Та карточка, что после победы сделана… Я не сразу отдал ее Андрею. И вот как-то после отбоя в палатке меня что-то толкнуло во сне. Я проснулся и отчетливо вспомнил, как пару ночей назад встал, зажег фонарик, нашел ручку и написал эти слова, – он прикрыл глаза, вспоминая:

– Андрюхе на долгую память от друга Валька. Мы победили! МТС. Точно!

– А вторая карточка? – допытывался я.

Хозяин задумался.

– Эту сделали в одна тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году. Накануне реформы МТС. Ну, вы понимаете, – усмехнулся он, – машинно-тракторные станции вряд ли имеют отношение к индуизму.

– Наверное, – рассмеялся я.

– Меня из бригадиров прочили сразу в областной совет. А я не хотел в кабинете штаны протирать. Землю любил. И до сих пор без нее жить не могу. Поэтому и барахтаюсь здесь, в Чернокошкино… – он на минуту замолчал, глядя в окно.

– Да, о надписи, – продолжил хозяин. – Я заметил ее… спустя пару лет, когда альбом перелистывал. А заметив, вспомнил, что однажды точно так же ночью, словно лунатик, проснулся и подписал карточку.

Мазков поднялся из кресла, стал чистить трубку. Я понял: сказать ему больше нечего.

– Вот и все, Вадим. После войны я никогда и ни о чем не просил Тракторенко. Чувствовал – хватит. Исчерпал я свой лимит. – Ветеран перевел на меня взгляд. – Так и жил, в душе благодарность большую имея. Сам всем помогал, кто с чистой совестью приходил ко мне. А родственники… – он махнул рукой. – С одной только сестрой общаемся, с Надей, да с дочкой ее и мужем. Кстати! – вскинул он брови, – поговорите с сестрой. Она тоже может что-то рассказать. Адрес я черкну.

Я уходил от Мазкова с непонятным чувством. С одной стороны, история про Митю Тракторенко тянула пока что лишь на нескладную быличку. Мне же нужна была какая-то материальная объективная зацепка, ухватившись за которую можно распутывать таинственный клубок. Я пока не знал, что внутри этого клубка, но чувствовал: что-то есть.

«Может, его сестра подробнее разъяснит?» – думал я.

Ехать далеко не пришлось. Надежда Мазкова, по мужу Окунева, жила в Холмогорах, недалеко от Чернокошкино.

Прощаясь, Валентин Георгиевич сказал:

– Позвоню сестре. Иначе говорить об этом с вами она не будет.

Деревянное жилье семьи Окуневых напоминало пряничный домик из сказки. Только портила вид овальная, с ржавым подтеком, спутниковая антенна, присосавшаяся к резному углу дома, словно инородная опухоль к здоровому телу.

Надежда Георгиевна была одна. Выглядела в противоположность брату: маленькая, плотно сбитая, как старичок-боровичок в женском варианте. Ее плечи, несмотря на погожий день и теплынь в комнате, покрывал серый пуховый платок.

Хозяйка засуетилась возле стола. На расшитой петушками скатерти появились вазочки с вареньем, корзинка домашней сдобы и большой фаянсовый чайник.

– Звонил, звонил Валя. Просил поговорить с вами как есть, – кивнула она, опуская возле меня исходящую ароматным паром чашку. – Вы пейте, Вадим, пейте. Чаек брат привозит. Ему приятель из Калькутты шлет. У нас такого не сыщешь.

– Хоть индийцы не испаскудились, – заметил я.

Хозяйка рассмеялась.

– Вижу, хорошо вас приветил брат!

Надежда Георгиевна подвинула ближе ко мне блюдо с булочками и перешла к сути дела.

– Я всю жизнь проработала учительницей в школе. Младшие классы. Тихо-спокойно. Ничего такого, как у Вали, со мной никогда не бывало. Вот только… – она задумалась, – чудно выходило иногда, словно наваждение. Очнешься и думаешь: что ж это было-то? А началось все со школьной поры…