В общем нужно сказать, древним славянам, особенно той части, куда потом отнесут русичей, сильно не повезло с их будущими исследователями. В моей голове еще до вуза сложилась картинка, вернее, видение, преследовавшее меня всю жизнь.

Мрачная неуютная комната. Стол с зеленым сукном, освещаемый узким лучом лампы с колпаком. На грубом стуле сидит очередной молодой исследователь: быть может, историк, этнограф, лингвист, искусствовед или археолог, только-только начинающий специалист по прошлому славянского народа. Напротив, за гранью светового луча – Наставник с папиросой. Его лица не видно, но цепкий взгляд жжет даже из темноты.

– Наш разговор секретен, – глухо и внушительно говорит Наставник. – Вы ступаете на стезю науки. Можете делать любые открытия. Проводите какие хотите раскопки. Стройте самые смелые гипотезы. Вы вольны в своих исследованиях. Но при одном принципиальном условии: славянский этнос вторичен по отношению к другим. Априори. Почти вся его лексика заимствована из иных языков. Его культура, быт, история вышли из окружающих народов. У него никогда не было ничего своего. Если вам покажется, что вы нашли что-то оригинальное, ищите, придумайте, от кого это было заимствовано. Вы будете заниматься наукой, исходя из этой аксиомы. Запомните на всю жизнь, для вашего же блага. Вы свободны. Следующий!

Со временем я все более убеждался, что мое видение имеет под собой реальную основу. Быть может, не в таком утрированном виде, но все же. Я наблюдал, как седые, написавшие горы книг академики важно пыжились, водя пальцем по карте от Прикарпатья до Урала, ныряя вниз, к придонским степям и на Ближний Восток, в бесчисленных попытках найти безопасное для научной критики место бездомным нашим предкам. Слово «Гиперборея» вызывало у профессоров инфаркт. Сталкиваясь с любым неясным по смыслу и происхождению словом, они тут же бросались утверждать его заимствование из чужих языков, даже не пытаясь покопаться в своем родном.

Доктор исторических наук Соломон Давтян на одном из публичных докладов, приуроченных ко Дню славянской письменности – ежегодному событию, имеющему под собой абсолютно ложную основу, посетовал, шутя, что ревнителей теории индоевропейской общности, якобы существовавшей на Русском Севере, нельзя, к сожалению, отмечать выжженным клеймом. Кто-то из студентов в зале крикнул: «Сволочь! Надень им белые нарукавные повязки!». Его тут же вывели.

Мой научный руководитель, профессор Рыбкин, изначально советовал мне этой темой не заниматься.

– Ну не нужно пытаться разрушить то, что уже построено, Вадим, – вздыхал он, протирая, с большими толстыми линзами, очки. – Ломоносова в Академии – и то на колени поставили, с его правдой. А вы не Ломоносов. Система, концепции, теории – все складненько притерто, прилажено. Копайтесь там сколько душе угодно. А на Север не лезьте вы со своей индоарийской общностью. Ложь бывает во благо, а правда может убить. Иногда в буквальном смысле. Я вас, конечно, поддержу на защите, но на многое не рассчитывайте.

И вот теперь выходило, что Тракторенко с ведическими «Митья» и богиней Сарасвати уводили меня именно на Русский Север.

Той осенью, до наступления холодов, я успел еще поездить по северным областям. К моей радости, удалось кое-что обнаружить.

Возле Великого Устюга, узнав, что я записываю старинные байки и всякую быль-небыль – а я именно так, по-простому, объяснял фольклористику жителям, – мне посоветовали наведаться в село Матица, к Аграфене Терентьевне.

Старушке было на вид лет сто, а сколько точно – она и сама не знала. Жила с внучкой – высокой пожилой женщиной аристократической стати. Когда я несколько раз громко произнес «Митя Тракторенко», баба Аграфена оживилась и беззубым ртом, бойко окая и цокая, произнесла:

– Доли-доли-доли!

Лейся, лейся, Митя, Митенька,

по руцкам-ветоцкам,

Доли-доли-доли!

Колоском девица тебе нарецена,

а земля водицею напоена.

Это был неизвестный мне вариант древнеславянских заговоров, относящихся к аграрной магии. Она относительно хорошо изучена и описана исследователями. На ум сразу пришел старинный балканский обряд призыва дождя при засухе. Девиц, участвующих в этом ритуале, называли додолами.

«А здесь – доли-доли-доли. Может, речь тоже идет о додолах?» – подумал я. Тогда еще раз подтверждалось, что корни подобных аграрных ритуалов действительно тянутся на Русский Север. И мое предположение о связи культа «Митья Тракторенко Сарасвати» с водой тоже укреплялось.

«Исходя из всех изысканий, можно утверждать, что к этому верованию относились некоторые устойчивые номинации: «Митья Сарасвати», «Митья Тракторенко Сарасвати», «Митя Тракторенко» и просто «Митя». Безусловно, варианты с «Тракторенко» имели позднейшее происхождение» – подвел я итог.

Старушка посоветовала:

– Поезжай до моей Настёны. Бат, она-та прялку покажет.

Я отправился в Кандалакшу. Было холодно и дискомфортно, а путь предстоял долгий. К концу путешествия дорогу периодически накрывал туман. В его тяжелых пластах плыл рядом с машиной Митя Тракторенко. Вот он протянул ко мне руку, и она разбрызгалась по лобовому стеклу каплями дождя. Я понял, что утомился. Остановившись у обочины, неожиданно для себя пробормотал:

– Митя Тракторенко, тучи разгони! Солнышку дай проглянуть! Тебе моя благодарность большая.

Не успел я возмутиться собственной глупости, как в салоне автомобиля стало светло, и по приборной панели побежали яркие зайчики. Выскочившее из туч солнце резво сушило туман.

«Элементарное совпадение и работа подсознания. Ты же чувствовал, что дождь заканчивается» – подумалось мне.

Подремав с часок, я вернулся на трассу и спокойно доехал до Кандалакши. Отыскал по адресу место.

Настасья Тихоновна жила в большой квартире на втором этаже симпатичного высотного дома. Дверь открыла чернявая девушка лет восемнадцати. Представилась Кариной, родственницей.

– А, это вы бабушке про старую прялку звонили? – она осмотрела меня с ног до головы. Зевнула. – Проходите в зал. Она уже заканчивает. Вы не помешаете.

Я немного помедлил, решив, что пожилая женщина занята медицинскими процедурами, вполне естественными для ее возраста. Шагнул в комнату и от изумления замер.

Бабы Насти я не увидел. Передо мной была подтянутая моложавая дама с собранными в хвостик светлыми волосами. Стоя посреди полупустого зала, одетая в синий, с белой полосой, спортивный костюм, она бодро выполняла наклоны, держа в руках довольно увесистые гантели.

– Ну вот еще разок. И все. Закончила! – весело доложила она и, отдуваясь, сняла со стульчика полотенце. – Здравствуйте, Вадим. Мой знакомый профессор, Костик Никитин, сто лет назад программу упражнений для меня составил. В тонусе потрясающе держит! Вижу, не ожидали?

– Приятно поражен, – признался я.

– Меня Настасьей можете звать, – заулыбалась хозяйка. – Пойдемте. Покажу прялку. Чаю хотите? Карина, включи чайник! – крикнула она.

Мы прошли в кабинет. На изысканном столе из розового дерева поблескивала рычажками пишущая машинка антикварного вида с лихой надписью наискось – «Rheinmetall». Отодвинутое от стола кожаное кресло выглядело потертым, но взгляд безошибочно говорил: потертость эта дорогого стоит. На стенах рядами расположились картины с пейзажами: судя по технике исполнения, весьма недурными. В углу благородно чернели резной комод и пара стульев с узорными спинками.

– Компьютером стараюсь не пользоваться, – показала хозяйка на пишущую машинку. – Еще в советское время из ГДР привезла. Ни разу не подводила. Умели делать.

У меня возникло легкое ощущение нереальности. «Сейчас я услышу: «Хоть немцы не испаскудились»» – подумалось мне. Этого, конечно, не произошло.

Настасья открыла комод, порылась в нем и вытащила половинку прялки.

– Она была цельная, но когда-то сломалась, – объяснила она.

Я кивнул и сказал:

– Корневая прялка. Вытачивались такие из цельного куска дерева, в отличие от составных. А это ее верхняя часть – лопаска, где крепилась кудель будущей пряжи. Нижняя же часть, на которой сидела пряха, называлась по-простому: поджопницей.

Хозяйка удивленно взглянула на меня.

– А вы… ах, да! Вадим, вы же этнограф! Простите меня, идиотку. Ну кому же, как не вам, такое знать, – виновато улыбнулась она. – А я по образованию искусствовед. Специализация – пейзажная живопись.

Настасья положила лопаску на стол. Подвинула стул.

– Ну вот. Смотрите. А я пока бумаги переберу, – она уселась в кресло и выдвинула ящик.

Я взял лопаску. Она была широкой. Ее верхний край украшала сквозная резьба в виде солярных знаков. По нижнему волнистому краю, у излома, шла резьба мелкая, состоящая из ромбов и квадратов. Лицевая сторона разделялась линией горизонтально на две части. Верхнюю, большую, занимали изображения, расположенных треугольником трех лунных дисков. Нижняя часть, усеянная черточками и одним солнцем с коротенькими лучиками, возможно, символизировала подземный мир и ночное время.

Я перевернул прялку и от волнения задохнулся.

Здесь была нарисована потускневшими красками сцена весенней пахоты. По коричневому полю шел старый, с железными колесами-обручами, открытый трактор. На нем восседал, выведенный черным, костлявый тонкий силуэт, одна рука которого крепко держала длиннющими пальцами руль; другой – он указывал на тучу, висящую над трактором. Из тучи тянулись к земле пунктирные нити. По верху лопаски шли полукругом слова: «Мора-Митя Тракторенко пашет, сеет, жнет. Одних прибирает – другим жизнь дает». Судя по современной орфографии, надпись была сделана после языковой реформы тысяча девятьсот восемнадцатого года. Рисунок, видимо, тоже.

– Нашли что-то интересное? – спросила Настасья, видя мое волнение. Я повернулся к ней.

– Необычная лопаска. А откуда она у вас?

– Да на блошином рынке увидела. За копейки отдавали. Уже не скажу, когда это было, – потерла она пальцем переносицу. – Где-то в начале восьмидесятых. Да-да, верно! А насчет рисунка не знаю. Странный, конечно. Но вам виднее, – хозяйка встала из кресла, прикоснулась к лопаске. – Я порывалась на реставрацию отдать. А руки не доходили. И до сих пор вот, – махнула она. – Хотя надо. Маме моей уж больно нравится. А хорошо, что вы приехали! – глаза Настасьи блеснули. – Вот решено: завтра же знакомому мастеру-реставратору отвезу. И маме подарю. Давненько-то я у ней не бывала.

Я положил лопаску на стол.

– Спасибо вам, Настасья.

Пойдемте чайку попьем, – предложила она, открывая дверь кабинета.

В коридоре маячила Карина.

– Ой, я забыла чайник поставить, – зевнула она. – Ба, дай денег, я на дискач вечером иду. У Машки днюха.

Настасья неловко взглянула на меня.

– Карина, я позавчера дала тебе довольно большую сумму. И вообще – позже поговорим, у нас гость.

Глаза девахи вылупились как у ленивца.

– Я же диски купила с музоном. Ты забыла? А подарок? Мне надо. Я не успею позже!

Я почувствовал, что лучше уйти.

– Настасья, вы простите, но мне ехать очень долго. А там дела. Я вынужден все же откланяться.

Хозяйка не настаивала, видимо, готовясь к очередной истерике внучки. Мы попрощались.

«А ведь раньше действительно и солнце светило ярче, и трава была зеленее» – размышлял я, спускаясь по лестнице под доносящиеся визги девахи.

По пути назад я старался ни о чем не думать. Сказывалась усталость. Вечерело. Я остановился поспать, приткнув на стоянке «Ниву» в уголок возле длинных фур.

Вернувшись в Москву, я продолжил вспоминать о прялке. Еще до того, как я ее увидел, у меня сложилось убеждение, что в конечном счете я столкнулся с культом древнего могучего божества, имеющего отношение к жизни и смерти. Надпись на лопаске «Мора» убедила меня в этом окончательно.