– Хватит, может?

– Нет, до конца страницы.

Кто знает, не является ли задачник лучшим пособием для упражнений в чтении? Задачки, загадки, шарады, шуточные вопросы: ребенок не только должен – он хочет понять. А впрочем, не знаю, – может, и нежелательно такое раздвоение внимания. Во всяком случае, на сегодняшнем уроке задачки вытеснили и заменили чтение.

– Вы сколько папирос курите – небось штук пятьдесят?

– Нет, двадцать.

– Курить вредно; один мальчик подул на бумагу, и бумага стала вся желтая. Когда в папиросе вата, она дым задерживает.

– А ты уже когда-нибудь курил?

– Почему бы и нет?

– В приюте?

– Нет, когда с братом жил.

– А где брал?

– Ну если на столе лежали или на шкафу… А у вас голова кружится?

– Пожалуй, немного кружится.

– И у меня кружилась… Я не хочу привыкать курить.

Пауза.

– Правда, что, когда будет тепло, поедем на лошадях?

Для него это важно – он помнит обещание.

– Лучше, чтобы нам не пришлось ехать, лучше остаться на месте.

– Нет, я думал – в Тернополь.

– Лошади боятся автомобилей.

– Ну и что, коли понесет немного…

– А если на дыбы встанет?

Я рассказываю, как под Ломжей лошадь едва не свалилась в глубокий овраг.

Стефан ложится спать. Я завожу часы.

– А правда, что есть часы, которые заводятся туда-сюда?

Показываю, что мои часы тоже заводятся «туда-сюда».

Принимаюсь писать – надо привести в порядок свои заметки.

– Пан доктор, я взял новое перо – то бумагу царапало.

– Быстро испортилось, потому что ты чиркал им по столу, кончик затупился о дерево.

Только сейчас, мимоходом, я указал ему на оплошность. Не раз убеждался, что такие замечания куда эффективнее.

Тишина…

– А почему вы столько листков порвали?

Объясняю, что такое записи на скорую руку, как их потом обрабатываю.

– Например, я записал о больном: кашель, температура. А потом, когда появится время, опишу все подробно.

– Моя мама кашляла, плевала кровью; был цирюльник, сказал – ничего не поделаешь. А потом мама ходила в больницу, пока не умерла.

(Вздох, потом зевок. Вздох – это подражание: принято вздыхать, вспоминая об умерших.)

Шестой день

Наскоро выпив чаю, он побежал в мастерскую. В обед мелькнул на мгновение – вернулся в шесть.

Я начал очень интересный эксперимент: смотрю по часам, сколько секунд он читает рассказ, отмечаю, сколько сделал ошибок; исправляю не во время чтения, а после. Стефан читает дважды: первый раз – четыре минуты тридцать пять секунд и восемь ошибок, второй раз – три минуты пятьдесят секунд и всего шесть ошибок.

Ссора из-за лошади. Мы играем в шашки. В приюте были мальчики, которые хорошо играли, но с ним не хотели: «Кто ж со мной будет, коли я не умею?» Однако Стефан набрался от них манер завзятого игрока: перед тем как сделать ход, перебирает в воздухе пальцами, потом, словно ястреб, кидается на шашку противника, причмокивает, небрежно толкает ее ногтем, пренебрежительно выпячивает губы, корчит презрительные мины. Такие ужимки и у хорошего игрока неприятны, что уж говорить о плохом (иной раз, чтобы подбодрить Стефана, я сам предлагаю ничью).

Играем. И вдруг:

– Пожалуйста, поезжайте завтра поездом, а мы с Валентием – верхом.

– Глупенький, ты что же думаешь, лошади у нас для того, чтобы кататься? А впрочем, можешь попросить полковника.

– А он даст?

– Фигу даст.

– Ладно, ходите.

Говорит раздраженно. Начинает жульничать, решив любой ценой выиграть – отомстить.

– Э-э, куда вы пошли… Ну давайте же скорее… Ишь какой вы умный…

Я делаю вид, что не обращаю внимания, но играю сосредоточенно, чтобы, несмотря на его жульничество, выиграть и наказать его.

– Вот увидите – проиграете.

– Это ты проиграешь, потому что играешь нечестно, – говорю я спокойно, но твердо.

Если подчиниться воле ребенка, само собой возникнет неуважение. Надо отстаивать свой авторитет поступками, без нравоучений.

Доска почти пустая. Я наношу Стефану чувствительный удар: он теряет дамку.

– Не умею я дамками играть, – говорит он, смирившись.

– Ты и недамками пока не умеешь, но обязательно научишься.

Когда я мыл руки, он поливал мне из кружки, подал полотенце, сказал, чтобы я пил чай, а то остынет. Не произнеся ни слова, я продемонстрировал свою обиду, а он очень деликатно извинился за недобрые чувства в мой адрес.

В этом конфликте из-за лошади, кроме гнева, ощущалось еще и неуважение. Откуда оно взялось, где его источник? Быть может, в моем: что ты хочешь – считать? читать? писать? Может, это его раздражает. Дети любят, когда их слегка принуждают: легче бороться с внутренним сопротивлением, экономятся усилия – не нужно выбирать.

Принятие решения – изнурительный труд, добровольный отказ при повышенной ответственности за результат. Требование обязывает только внешне, свободный выбор – внутренне. Тот, кто предоставляет ребенку право решать, или глуп и не разбирается, или ленив и не хочет.

Откуда это – еще совсем легкое – облачко пренебрежения? Я даю ему баранки, сам ем черный хлеб. Уже дважды он уговаривал меня взять баранок, но себе выбрал те, что получше, румяные: никто его не учил лицемерию этих крошечных светских жертв, которые призваны продемонстрировать готовность к настоящим, большим жертвам.

Эта мелочь, пустяк, который я назвал ссорой из-за лошади, – свидетельство того, что я добился своей цели: мальчик осмелел, теперь я могу исподволь начать его воспитывать. Собираю материал для такого разговора…

Вечером я осматриваю его грязную рубашку: разумеется, вошь.

– Что там? (В голосе беспокойство.)

– Вошь.

– Это потому, что в приюте простыни не меняли. Одеяла такие грязные!

– Ничего страшного, больше вроде нет. А почему не меняли простыни?

– Не знаю, наверно, им стирать не хотелось.

Первый разговор о приюте.

– Санитаров ребята не боятся, а солдата боятся… Нет, солдат тоже не бьет, потому что бить нельзя – воспитательница бы заругалась. Иногда только раскричится и ремнем хлестнет, но бить не бьет.

– А тебе доставалось?

– Ну понятное дело.

Вот так вот: не бьют, но бьют. И все же Стефан прав: не бьют – не полагается бить; солдат кричит, грозится, наверное, – и редко, в исключительных случаях, втихаря, стеганет ремнем.

Раньше я посмеивался над этим мнимым отсутствием логики. Перестал посмеиваться года три назад, когда Лейбусь сказал:

– Я очень люблю кататься на лодке.

– А ты когда-нибудь катался?

– Нет, никогда в жизни.

Это разве что неточно выраженная мысль, но не отсутствие логики: он уверен, что кататься на лодке приятно.

Седьмой день

У Чекова были гости; карты. Поздний ужин. Валентий дежурил по столовой. Злой, выхожу около полуночи. Возвращаюсь в избу, зажигаю лампу. Стефана нет. Что за черт! Выхожу, в дверях сталкиваюсь со Стефаном.

– Где ты был?

– На кухне. Я несколько раз выходил, смотрел в окно – вы сидите. Наконец гляжу – нету. Я так бежал, хотел вас догнать.

– Боялся?

– Да чего бояться-то?

Нет, не боялся. Ждал, высматривал, бежал, чтобы вместе.

Два года я не видел никого из своих, полгода назад – письмо, короткое, измятое, случайно прорвавшееся сквозь кордон штыков, цензуры и шпионов. И вот я опять не один.

Я испытал чувство безграничной благодарности к этому ребенку. Ничего в нем нет особенного, притягательного, ничто не привлекает внимание. Простое лицо, нескладная фигура, посредственный ум, неразвитое воображение, никакой душевной тонкости – ничего такого, что составляет детское обаяние. Но этот незаметный ребенок, словно неприглядный кустик, – голос природы, ее извечных законов, Бога. Спасибо тебе, вот именно такому…

«Сынок», – думаю я с нежностью.

Как поблагодарить его?

– Послушай, Стефек, если у тебя есть вопросы, или что-то докучает, или хочется чего-нибудь – скажи мне.

– Не люблю я надоедать.

Объясняю, что это не так.

– Если нельзя, я так и скажу, объясню. Вот как с лошадью – на лошадях возят дрова, хлеб, больных…

– Я хочу, чтобы вы мне баранок принесли.

– Ладно, будут тебе баранки.

Как раз сегодня кончился запас, который я хранил на случай диеты.

Мы поехали в Тернополь на санях. Стефан какой-то грустный. Ни одного детского возгласа – из тех, что побуждают нас разглядеть то, что мы перестали замечать, и вспомнить то, что когда-то видели так явственно.

Стефан собирался с Валентием в костел, потом он должен был идти к брату, а Валентий – за покупками. Я хотел поискать окулиста – вроде бы он есть в одном из военных госпиталей. Встретиться договорились в приюте.

По дороге Стефан несколько раз менял решение: сначала в приют; нет, сначала к брату; нет, лучше он с Валентием пойдет.

В приюте его подозвала воспитательница: он как-то странно оцепенел, на вопросы отвечал с тупым видом, тихим, равнодушным голосом.

Только когда мы вышли, я понял, почему он не хотел ехать в Тернополь, почему в пути был невесел, почему, как только я вышел из кабинета воспитательницы, поторопил меня: «Ну идемте уже!»

Стефан боялся, что я его там оставлю.

Нужно купить чайник.

– Я пойду с паном Валентием: я знаю, где продается.

Вынимаю кошелек.

– О, Валек (не пан Валентий) получит десять рублей, и мы пирожных купим…

Этот его задорный тон должен означать: «Вовсе я не боялся, я знал, что вы меня там не бросите…»

Удивляет, как неохотно он говорит о брате. Не понимаю почему. Не хочет, чтобы я встретился с братом, – но в чем тут дело?

Читает – закончил.

– Сколько я сделал ошибок?

– Угадай.

– Пять?

– Нет, всего четыре.

– Это на две меньше, чем в первый раз.

Прочел неверно и сразу поправился, сам.

– Это вы тоже посчитаете?

Один и тот же стишок в первый раз читал двадцать секунд, во второй – пятнадцать, в третий – тоже пятнадцать.

– А еще быстрее нельзя?

Старается читать быстро:

– Страх… стра… ста… старушка…

И поскорее переворачивает страницу, чтобы не терять время.

Стихотворение «Висла» вчера читал три раза, сегодня – четыре; результат чрезвычайно любопытен.

Вчера: 20 секунд, 15 секунд, 11 секунд.

Сегодня: 11 секунд, 10 секунд, 7 секунд, 6 секунд.

Стихотворение «Сиротка» – то же самое.

Вчера: 20 секунд, 15 секунд, 15 секунд.

Сегодня: 15 секунд, 12 секунд, 10 секунд.

Достигнутый во вчерашнем третьем чтении результат полностью сохранился.

Записываю в виде дроби: числитель – число секунд, знаменатель – число ошибок. Итак, 24/3 – двадцать четыре секунды, три ошибки. Так я оцениваю время работы и ее качество: отметки по чтению теперь не нужны.

Читая, Стефан споткнулся на слове «лестница» – потерял много времени и остановился.

– А-а, все равно долго получится.

Валентий заметил:

– Это как с лошадью: зацепится за что-то – и ни с места.

Я позволил Стефану начать заново.

Восьмой день

Вчера я писал о детских возгласах, которые побуждают нас вновь увидеть то, что мы перестали замечать. Вот несколько примеров.

– У-у, гляньте, какая печать на чае!

(Когда он положил сахар, на поверхность всплыли пузырьки воздуха.)

– Вы сколько кусочков сахара положили?

– Один.

– А вон, смотрите – два!

(Стакан граненый.)

Ест баранку.

– Из чего мак делают?

Я:

– Мак растет.

– А почему он черный?

– Потому что созрел.

– Правда внутри у него стенки и в каждой такой стенке понемножку?

– Гмм.

– А со всего сада наберется целая тарелка мака?