Дома, на затопленной папой печурке, уже пыхтел медный чайник, надраенный Зухрой до блеска. Быстро и плавно передвигаясь за занавеской по женской половине дома, она готовила завтрак. «Все, как мама, делает – быстро, бесшумно, даже стол, как она, протирает», – с грустью думал ее отец Гадыльша, в ожидании чая наблюдая за дочкой, подсвеченной из окна утренним солнцем: ее силуэт четкой тенью отображался на занавеске.

– Папа, все готово, идем позавтракаем!

– Спасибо, доченька! – Усаживаясь за стол и оглядев его, полного деревенской снеди, где все было своим – молоко, масло, курут и лепешки, Гадыльша, расчувствовавшись, сказал: – Что бы без тебя я делал, доченька? И правду народ говорит, что дочки ближе к родителям, во всем ты заменила маму. Хоть Забир нас и не забывает, как отделился своей семьей, но у него уже свои заботы, свой двор. Зулейха еще малышка, так что двоим нам хлопотать по хозяйству, пока замуж не выйдешь.

После чая Зухра собрала небольшую дорожную котомку с едой, и они, пристроившись на мешках, выехали со двора. Телега покатила по пыльным улицам Мырзакая, жители которого по утренней прохладе заспешили по своим делам: кто в продуктовую лавку, кто на базарчик, а кто – в мечеть. Большая ярмарка проходила по четвергам, и сюда съезжались жители окружающих деревень. Ох и весело было в такой день: чего только не привозили сюда на продажу и каких только чудаков не собирал этот базар! Но ту ярмарку, что проходила по понедельникам в селе Архангельское, Зухра никогда не забудет. Часто брал ее с собой туда отец. Большой поселок с русским населением, с кирпичными домами, большими магазинами и базаром, и совсем поражал ее воображение шумный, извергающий клубы дыма, большой медеплавильный завод. Вокруг него как в муравейнике суетились хмурые рабочие, приезжали подводы с рудой, углем, уезжали порожние. На ярмарке папа после удачной торговли покупал ей красивые наряды и разные безделушки.

А сейчас они ехали на мельницу. Любила она такие поездки. Папа всегда рассказывал всякие истории, сказки, пел протяжные старинные башкирские песни. Особенно задушевно и грустно он стал петь после похорон мамы…

Зухра помнила маму тихой и покладистой, она все время была за работой – не только все домашние хлопоты были на ней, но и все, что делал отец, было также ее заботой. Потом она заболела, вся высохла, пожелтела и еле слышным шепотом не раз повторяла мужу:

– Помру я скоро… Об одном только сожалею – дети без меня будут расти, не успела ими налюбоваться, поласкать и научить всем женским хозяйственным делам…

Видимо, долгая дорога, невеселые думы о будущем дочерей, растущих без матери, и грусть-тоска по любимой жене, одиночество придавали его пению печальную и задушевную окраску.

Особенно Зухра любила в исполнении отца песню «Таштугай». Красивый необычный напев, слова, смысл песни – все сливалось для нее в грустной картинке: красавицу, молодую Консылу, против ее воли выдали замуж за нелюбимого в далекий край Таштугай (каменистая степь), и, тоскуя там по своей родине и любимому джигиту, она сочинила эту песню:

Таштуғайҙа, һинең ҡамышыңды
Еҙ ҡурайҡай итеп тартайым.
Таштуғайҙа, һинең кәкүгең юҡ,
Үҙ Уралҡайыма ҡайтайым.
Таштуғайҙа буйы, ай, күләүек,
Күләүектә түгел, һаҙ икән.
Һаҙҙарында һайрар ҡоштары юҡ,
Моңло ҡошҡайҙары ҡаҙ икән!^[1]

Легенда гласила, что башкир по имени Кутур Катайского рода выдал свою дочь Консылу замуж за сына старшины Кубэка Альми Усергенского рода. Девушка не прижилась на далекой земле, тосковала, вспоминая свою горную, лесную родину и оставшегося там любимого джигита Байгубека. И свою тоску изливала в этой песне.

Когда она приезжала в гости к отцу, встречалась с Байгубеком под черноталом возле ручья. И однажды они сговорились вместе сбежать. Прознав об этом и чтобы избежать родового позора, сберечь честь родни, ее родные убили Байгубека. Сраженную горем Консылу увезли на Таштугай, в дом свекра. Но не смогла она там жить с нелюбимым, тоскуя по Байгубеку, бросилась в реку.

Когда папа рассказал ей эту историю и спел саму песню, она расплакалась:

– Папа, ты же не отдашь меня замуж за нелюбимого, не отправишь в чужие дали…

– Пока я живой, доченька, не бывать этому. Могилой матери твоей клянусь… – отвечал растроганный отец.

Вообще отец не был похож на мужчин Мырзакая. Хоть и не слыл таким же состоятельным, как, например, Султанбек-бай, как его братья и дети, которые жили в больших пятистенных домах под железными крышами и владели лавками и мельницей, возили обозами товары из-за гор и Архангельского. Добрая половина плодородных земель принадлежала им.

Но он также не был похож и на простых мужиков, которые в основном были заняты тяжелым трудом – пахали, сеяли, управлялись лошадьми, что-то строили, возили. Глядя на их угрюмые, грустные лица, можно было подумать, что в этом и есть смысл их жизни. Хотя так оно и было – без этого труда не прокормили бы свои большие семьи. Гадыльша же в силу своих талантов смотрел на мир иначе.

Его род с незапамятных времен принадлежал сословию, которое было хранителем древних легенд, сказаний, сказок и баитов. Они все хорошо играли на курае, пели. Знали происхождение и истории родов, наизусть читали древние сказания. Их могли слушать без устали. Поэтому отношение к ним и властей, и богатеев, и всех сельчан было особенным. Их уважали, слушались и приглашали на родовые, семейные торжества. Они были вхожи во все дома, и им в помощи, если это было нужно, никто не отказывал. Его талант сельчане щедро одаривали мешками муки, мясом после осеннего забоя и отрезами добротной ткани.

Все это накладывало на него особенный отпечаток. Его стан не был согнут хождением, скрючившись, целыми днями за сохой, руки не огрубели, и лицо не загорало до черноты и не обветривалось. Он был статным и уверенным в себе. На светлом для деревни, довольно холеном лице, обрамленном ухоженной бородой, выделялись умные, проницательные глаза, движения его были плавными, артистичными, и постоянные выступления перед публикой сделали его речь правильной и богатой, почти учительской.

И если в большинстве домов в селе, в силу бедности, полы были земляными, то в доме Гадыльши – деревянными. Зухра постоянно скоблила пол большим ножом и отмывала до блеска. От такой постоянной шлифовки дерево мягко блестело, пахло свежестью, и крепкие основания сучьев, не поддающиеся скоблению, мягко выпирали и придавали полу бугристость. Основной лежанкой в доме были деревянные нары, на которых в углу громоздилась свернутая постель – одеяла, матрасы и подушки. А родители спали за занавеской на железной кровати, что в то время было большой редкостью.

Одевался Гадыльша всегда опрятно. Бабушка умершей жены была из оседлых поволжек и владела многими рукоделиями. Обшивала ладной, иногда вышитой узорами одеждой и мужа, и детей. Поэтому Гадыльша и не хотел, чтобы у его дочери была участь большинства девушек села – раннее замужество, работа по хозяйству от зари и до поздней ночи и куча детей.

– Зухра, наш род никогда никому не кланялся. Наши деды были сильными, будь достойной их, – часто говорил он.

Вот и мельница у запруженной реки Мендым. Как всегда в это время года – очередь. Пристроив лошадь, кинув перед ней охапку соломы, отец направился к мужикам, кучкующимся у навеса в ожидании своей очереди.

Зухра же отошла к запруде, присела на давно облюбованный ею гладкий речной камень. Отсюда открывался чудесный вид на мельницу. Справа – зеркальная поверхность пруда; окружающие пруд деревья, кустарники и сама мельница в безветренную погоду отражались на его поверхности, как в зеркале. Сорванные с прибрежных кустарников уже чуть прохладным августовским ветром, немного пожелтевшие листья сначала лениво, а ближе к плотине кружась ретиво, устремляются к искусственному водопаду. Слева – отработавший свое на колесе мельницы и вырвавшийся на свободу поток реки Мендым.

Все это казалось ей живым. Вот текла, текла сама по себе речка, но злые силы перекрыли ей дорожку тяжелыми валунами, дубовыми столбами, пленили ее и заставили работать на себя, дав волю лишь мощной струе стекать по желобку и крутить тяжелое колесо. Колесо же, тоже угрюмый невольник, недовольно скрипя, день и ночь крутит тяжелые каменные жернова внутри мельницы. Сорвавшись с колеса, обрадованная речка, весело журча, скачет по камням, радуя всех свежим и чистым потоком. Но ни речка, ни колесо, ни жернова не догадывались, какую важную работу они выполняют: после жерновов из лотка сыпется сама жизнь – беленькая мука, из которой получается все вкусное и сытное.

Подошла их очередь. Папа, закинув мешок на плечо, несет его по лестнице наверх и высыпает зерно в деревянную горловину, затем скидывает вниз опустевшую рогожу. Зухра выходит наружу и вытряхивает мешок, очищая от шелухи, соломинок и засохшей травы. Затем подставляет его под медленно ползущий по лотку рыхлый поток муки. Полные тугие мешки папа бережно укладывает на телегу, и все это наполняет сердце радостью – есть хороший урожай, значит, всю зиму будет сытно.

2

На обратной дороге, когда кобыла, чуть поднатужившись, вытащила загруженную мукой телегу из низины, из-за кустарников, облепивших берега реки, открылся широкий вид на Мырзакай – слева в дымке сине-зеленые горы, справа – золотое пшеничное раздолье. Оно было, как лоскутное одеяло: кое-где уже опустевшие кусочки нивы виднелись, как сероватые квадратики, кое-где еще колосилась рожь, и в ней мельтешили пестрые фигурки сельчан. На скошенных серпами участках беспорядочно теснились связки снопов. Само село посреди этого степного простора зеленело пятнами огородов и кронами плодоносных кустарников.

Когда въехали в него, миновав почти вросший в землю, без ограды, с прохудившейся крышей крайний дом, папа натянул вожжи:

– Тпру-у-у! Доченька, осталось что-нибудь в нашей котомке?

– Да, еще краюха хлеба, яйца…

– Иди, занеси все это к ним. Голодают, наверное.

Зухра спрыгнула с телеги, зашла в темные сени. Изнутри раздавались чьи-то всхлипы. В доме было темно и душно; чуть привыкнув, она увидела отполированный до блеска босыми пятками земляной пол. На каких-то лохмотьях, прямо на полу, лежали и сидели полуголые дети. Взрослых не было. Она хотела поставить котомку на стол, но и его не обнаружила. Немного подумав, она подозвала к себе самую старшую девочку – грязно-серое лицо, спутанные, нечесаные волосы, латаное-перелатаное тряпье, едва закрывающее худое тельце. Но поразили ее глаза – черные, большие, они сверкали, излучая тревогу и тоску.

– Как тебя зовут?

– Фатхия…

– Вот, поешьте… – и Зухра торопливо всучила ей в руки остатки продуктов. Выходя из дома, за спиной услышала возню и свару, плач маленьких детей…

– Пап, а почему они так живут? – подавленная увиденным, чуть не плача, выдавила Зухра. – У них же ничего нет. Как они зимуют?

– Это семья пастуха Кильдебая. Лентяи они, доченька. Летом он еще кое-что зарабатывает, а зимой все побираются. Жалеют их все, помогают. Вот так на милостыню и живут.

Нередко Зухра об этом задумывалась – почему все так несправедливо устроено? Все люди одинаковы, но есть богатые и есть такие, как эта семья Кильдебая. Но и те, кто живет средне, все время не покладая рук трудятся. Вот отец Ахата – Сабир-агай – зарабатывает тем, что на все лето после посева уезжает за эти горы рубить лес. Он весь черный, сгорбившийся, ладони, как лопаты, покрыты сплошными мозолями, пальцы скрючились. Он – образец хозяина, натужно, скрипя зубами, через труды до седьмого пота, поддерживающего семью на плаву, на среднем уровне – и не богат, и не беден. Его жена Сарбиямал-апай, хоть и не в меру болтушка и большая любительница собирать и распространять сплетни, за что не раз бывает бита мужем, тоже вся черная от домашней работы и труда по уборке урожаев.