– Иван Андреевич! – я и не думаю вставать со ступеней. – Ну зачем же так? Оконфузились? Сдали город? Имейте честь держаться достойно…

Теперь уже в мой адрес летит порция ругательств. Опять мешая слова, Рейнсдорп кричит, что я заклейменный вор Емелька Пугачев. О чем ему давно известно.

Тут губернатор подставляется.

– Господа, полковники, честной люд! Вы видите на моем лице клейма? – тут я уже привстаю, оборачиваюсь к горожанам. Слышу выкрики «нет», «не видим».

– А слышали, как меня признал отец Михаил?

– Да!!

Народ волнуется, принятие присяги остановилось.

– Это ты, немец, вор! – я обличающе указываю пальцем на дергающегося в руках Хлопуши губернатора. – Своего царя предал ради Катькиных подачек!

Рейнсдорп, разумеется, никакой не немец – датчанин, но народ в такие детали не вдается.

– Не сметь так про императрицу! – из толпы арестованных офицеров пытается выскочить, судя по цветному нашейному платку, молодой поручик или подпоручик. И тут же получает от казака плашмя саблей по голове. Падает на брусчатку, пытается встать, но бесполезно.

– Тащи губернатора к остальным… – я машу рукой в сторону толпы пленных.

– Царь-батюшка, енерала-то мы не смогли взять. – Подуров подходит ближе, вздыхает. – Порубили его казачки.

– Какого генерала?..

– Обер-коменданта крепости, енерала Валленштерна.

– Ну и пес с ним! – захохотал полковник Лысов. – Сейчас и этих порешим.

Я сосчитал офицеров. Двадцать один человек, включая губернатора.

– Иван! Опроси офицериков, имена, звания…

Почиталин уходит к пленным, а я заглядываю в картину Непейводы. Мужик – явно талант. Так точно успел набросать контуры всего нашего «натюрморта». Люди целуют мою руку, Иван читает указ, священник крестом благословляет (тут художник слегка приврал).

Я примерно представляю, что будет дальше с офицерами. Даже внутренне готовлюсь. Но вот стоит ли это видеть художнику? Он ведь потом такое нарисует – век не отмоешься. Вот изобразил гениальный Репин, как Иван Грозный убивает своего сына – и уже никого не волнует, было ли это в действительности. Все уверены, что Иван Васильевич точно порешил родную кровь. А ведь исследователи потом выяснили, что царевич умер от отравления мышьяком.

– Десять прапорщиков… – начал докладывать Иван. – Семь подпоручиков и поручиков, два капитана и один полковник. Ведут себя предерзко, царь-батюшка!

– Ничего, это мы сейчас поправим… – Я в окружении полковников спустился с крыльца. Стал разглядывать офицеров – те меня. С вызовом так. Хмурые, озлобленные, с окаменелыми лицами, они стояли в небрежных позах, с руками, засунутыми в карманы, как бы стараясь этим подчеркнуть полное презрение к пленившему их бородачу.

– Ти, вор, отвьетишь за все! – Рейнсдорп опять начал себя распалять. – Я…

Бац! Хлопуша ударил губернатора по губам, пленные рванулись вперед и тут же были стиснуты казаками. Щелкнули курки пистолетов…

– А ну осади! – я рявкнул так, что все подались назад. – Послушайте меня внимательно и сериозно, господа хорошие. У вас два пути. Один – в могилу. Казачки вас растерзать хотят, хоспода. И за дело. Крови невинной вы налили много. Особо, когда по прошлому году станичников картечью покоряли.

Казаки одобрительно ворчат.

– Второй путь – дать мне присягу и признать своим царем. Служить верой и правдой, замаливать ваши грехи службой. Кто хочет жить, выходи направо.

Я протянул руку, показывая, куда надо встать. Никто направо не встал. Один офицер даже плюнул презрительно на землю.

– Ну что ж… Хлопуша, вешай губернатора. Вон там, прямо на флагштоке.

Жестокий век – жестокие нравы. Попади я сразу Рейнсдорпу – он бы меня сначала на дыбу в Тайную канцелярию отправил. А затем с удовольствием, по приказу властей, четвертовал.

– Это мы с радостью! – У Хлопуши оказалась с собой веревка, обвязанная вокруг тулупа. Он ее быстро закинул на флагшток здания, сделал петлю. Казаки схватили губернатора и поволокли к крыльцу. Перевязали руки назад, сунули его голову в петлю. Многие офицеры смотрели на это с ужасом. Да, господа, вот такое оно крестьянское восстание.

– Иван Андреевич! – я обратился к Рейнсдорпу. – Одумайся, повинись!

– Нихт!

Казаки поняли все без указаний, натянули веревку в четыре руки, и губернатор, дергая ногами, взмыл вверх. Народ на площади дружно охнул.

Я же обернулся обратно к офицерам. Живой Рейнсдорп еще дергал ногами, бил каблуками сапог о стену, а я уже ткнул пальцем в пожилого полковника с бакенбардами.

– Этого теперь.

Еще двое казаков бросились к мужчине, связали ему руки.

– Бога ради! – почти расплакался полковник. – У меня семья, детки!

– Так и подумай о них! Присягни.

В глазах офицера страх боролся с долгом. Последний победил. Я внутренне перекрестился. Убиваю людей. Но с этого начинается любая власть. Елизавета замучила Анну Леопольдовну с сыном Иоанном. Екатерина приказала убить Петра III.

Александр I молча одобрит убийство отца, Павла I. Власть строится на крови. Словно дом на фундаменте. Тот властитель, который боится крови, прольет ее в итоге в разы больше. Или сам сгинет.

Меня уже поколачивало, но я держался. Полковник повис, хрипя, на втором флагштоке.

– Кто там следующий? Давай теперь капитанов. Вот этого… – я ткнул наугад в черноволосого худощавого мужчину с рыбьими глазами в черных буклях на голове.

– Я, пожалуй, выберу жизнь, – тихо проговорил он.

– Николай Арнольдович! – изумились сослуживцы. – Как можно?

– Господа! – губы у офицера дрожали. – Я последний в роду. Детей нет. Поймите!

– Ваша фамилия? – я киваю соседнему казачку на кинжал за поясом, тот подает мне широкий бебут.

– Граф Ефимовский, – с гордостью отвечает капитан, – Николай Арнольдович.

– И что такой аристократ делает в нашей глуши? – хмыкаю я.

Офицеры молчат, потупившись. Ефимовский разглядывает небо.

– Небось, сосланы за дуэль? Я угадал? По глазам вижу, что угадал. Ну что, мусью, вот вам кинжал, – протягиваю бебут, – режьте свою косицу. Больше вы не граф и не дворянин.

Пленные смотрят на меня в еще большем ужасе. Похоже, это их пугает даже больше, чем повешение.

– Я… так не могу. – Ефимовский в шоке. – Присяга, ладно. Но графское достоинство… Кто же я тогда?

– Хлопуша!

Верзила хватает графа за шкирку, тащит на крыльцо. Народ улюлюкает.

– Я согласен!!

Дрожащими руками капитан отрезает офицерскую косичку, бросает ее с содроганием под ноги.

– Это все?

– Нет. Садись за стол… – я перешел на «ты» с графом. – Пиши отказное письмо.

– Какое письмо?

– Ты, граф Николай Арнольдович Ефимовский, в доброй памяти и трезвом рассудке, отказываешься от графского и дворянского достоинства, добровольно присягаешь истинному императору Российскому, Петру Третьему. Готов служить ему верой и правдой. Писано собственной рукой. Число, год, подпись…

Теперь офицеры и вовсе смотрят на меня как на дьявола. С рогами и копытами. Из ноздрей идет серный дым. Полковники и казаки ухмыляются.

– А то знаю я вас, умников! Посмеетесь над обчеством, дадите ложную присягу, а потом деру. Упадете в ноги Катьке, она, глядишь, за-ради родовитых папеньки с маменькой простит. А нынче врешь, не обманешь. Пиши два письма. Одно у меня останется, другое в Питер с оказией пошлю. Женушке, лично в руки… – я оглядываюсь на окружающих, те смеются, хлопают себя по ляжкам. – Пусть знает, что графья да бароны пошли на убыль.

– Это ты, Петр Федорович, здорово придумал. – Мясников в удивлении качает головой. – Обратной дороги им не будет.

– Катька тебя, царь-батюшка, с амператоров разжаловала, – смеется Лысов, – а ты ее графьев да книзей разжалуешь. Сочтетесь.

– Хлопуша, – я, игнорируя полковника, поворачиваюсь к каторжанину, – вздерни второго капитана. Чтоб быстрее думали. Некогда мне с ними валандаться.

Вот эта византийская жестокость и сломала офицеров. Они попятились назад, закрестились. Потом по одному, с рыданиями и зубовным скрежетом, начали мне присягать, отрезать косички и писать отказные письма. Лишь трое передумали и были повешены.

После такого присягу оставшихся горожан я, разумеется, перенес на следующий день и распустил народ.

– Как же обмельчало офицерство, – вздохнул Подуров, когда мы входили в губернаторский дом. – Вот во времена Петра… Какие люди были!

Я покивал. Действительно, в царствование Петра Великого гнет на крестьянство был не меньше. По подсчетам некоторых историков, население России уменьшилось на четверть. Но не было такого жуткого культурного разрыва между дворянами и крестьянами. При Екатерине же аристократы стали, по сути, иноземцами – французский язык, образование как в Европах приглашенными «мусью»… Обязательную службу в армии им отменили, телесные наказания тоже, поместья с крепостными – на, получи. Вот и сгнила элита. Удастся ли вычистить эту плесень из страны?

«Нет, – подумал я про себя, – так быстро хребет этой гидре мы не переломим. Сгнила элита, да не вся. У Екатерины не только графья Ефимовские – есть и Суворов с Ушаковым, Потемкин с Орловыми. Радищев опять же, Державин…»

Уже в дверях я оборачиваюсь к офицерам, что стоят понурые, ожидая, когда конвой отведет их обратно в казармы, кричу:

– Эй, Ефимовский!

Тот вздрагивает, поднимает голову. Смотрит на меня с мукой в глазах. Как и сотни горожан, что явились на присягу, но еще не разошлись.

– Ты спрашивал, кто ты теперь есть? Запоминай. Подданный царя Петра Третьего, гражданин Российской империи, Ефимовский Николай Арнольдович.

Солнце скрывается за тучами, мы заходим внутрь губернаторского дома.

Глава 3

– Снимите трупы губернатора, полковника и тех поручиков, что в отказ пошли. Отдайте тела семьям для похорон, если они местные, – давал я распоряжения Ивану Почиталину, пока мы поднимались по широкой парадной лестнице губернаторского дома.

Здание состояло из двух частей: жилых помещений и канцелярии. Они были соединены остекленным переходом. Сначала я, минуя караул из двух казаков, зашел в приемную. Стены обиты светло-синим шелком, резная, под слоновую кость, искусной работы мебель.

– Кучеряво живут! – вздохнул Почиталин, разглядывая картины в рамках. Пейзажи, сценки из сельской жизни…

Потом мы зашли в кабинет, который был украшен еще одной картиной. Парадным портретом Екатерины Великой. Нисколько не мешкая, вслед за Иваном внутрь ввалились полковники – я собственноручно скинул императрицу на пол, уселся за заваленный документами стол.

– Не чинитесь, господа казаки, – я выложил пистолеты и саблю на пачки с бумагами, встал, повесил зипун с золотым позументом на спинку кресла. – Несите стулья из приемной.

Станичники, переговариваясь, стали рассаживаться. Я рассматривал кабинет. Венецианское зеркало, под расписным потолком два хрустальных, иностранной работы, фонаря. Драгоценные персидские ковры на полу. Всюду расточительная роскошь, великолепие. Прав Иван. Кучеряво жил губернатор. Видимо, с Семилетней войны немало сумел вывезти.

– Тимофей Иванович, – я обратился к Подурову, – грабежи остановили?

– Все трохи успокоилось, – отрапортовал полковник. – Я приказал казачков расселить по господским домам и казармам. Калмыков и башкиров отправил в Бердскую слободу. Во всех бастионах и на воротах стоят усиленные караулы. По городу пустим разъезды гвардейцев…

Подуров посмотрел на Мясникова. Тот ему кивнул, повел плечами. Хоть сейчас сам поедет наводить порядок. Оба полковника мне все больше нравились. Храбрые, верные…

– Что с пленными будем делать? Больше трехсот солдат сдалось. Побросали ружья и тикать.

– Позже решу… – Кое-какие идеи на этот счет у меня были.

– Зря ты офицериков в службу поверстал, – развалясь на стуле, проговорил Лысов. – Братьев наших из могутовской сотни порешили, а этих…