В глубине заливчика, под скалой, подточенной волнами у основания, между глыб, с которых свешиваются длинные сине-зеленые водоросли, двое мужчин, один юный, другой пожилой, но все еще крепкий, опираясь на борт лодки, ожидали прилива, что поднимался медленно, лишь слегка тронутый умирающим ветерком. Вздуваясь возле борта, волна вяло накатывалась на песок, слабо и нежно бормоча. Чуть погодя лодка стала удаляться от берега и направляться в море, с задранным носом, оставляя за собой ленту белой пены. Старик у руля глядел на паруса, которые то надувались, то опадали, подобно усталым крыльям. Взгляд его, казалось, искал некоего знака на горизонте и в неподвижных облаках. Затем он вновь погружался в свои мысли, и на его смуглом челе отражалась вся жизнь труженика и тяжкая борьба, не способная заставить его дрогнуть. Отлив прочерчивал в спокойном море ложбины, в которых играли буревестники, изящно качаясь на сверкающих, свинцового цвета волнах. Сверху прилетали чайки, вонзаясь в воду, словно стрелы, а на черной оконечности одной из глыб, застыв, отдыхал баклан. Малейшее происшествие, легчайшее дуновение, проблеск света меняли все эти сцены. Юноша, думавший о своем, видел все это как во сне. Его душа колыхалась и парила под звук рассекаемых волн, похожий на ту монотонную, негромкую песню, которой кормилица убаюкивает младенца. Внезапно он стряхнул грезы, глаза его загорелись, воздух наполнился его звонким голосом: Пахарю – поле, охотнику – лес, рыбаку – море с волнами, и рифами, и бурями. Над головой у него – небо, под ногами у него – пропасть, он свободен, он не знает другого хозяина, кроме себя самого. Как она повинуется его руке, как она летит по беспокойной равнине, хрупкая лодка, движимая дуновением воздуха! Он сражается с волнами и покоряет их, он сражается с ветрами и укрощает их. Кто сильнее его, кто могущественнее его? Где границы его владений? Достигал ли их хоть кто-нибудь? Повсюду, где простирается океан, Господь говорит ему: Вот, это все твое. Сети его сбирают в глубине вод живую жатву. Бесчисленные его стада тучнеют на пастбищах, скрытых под морями. В них распускаются лиловые, синие, желтые, пурпурные цветы, взгляд его ласкают облака с их обширными пляжами, прекрасными голубыми озерами, протяженными реками, и горами, и долинами, и невероятными городами, то погруженными в тень, то освещенными закатом со всей его роскошью. О, как она сладка мне, жизнь рыбака! Как я люблю ее жестокие битвы и мужественные радости! Но когда ночью порыв ветра вдруг сотрясает нашу хижину – матушка, сердце твое сжимается от ужаса! Ты встаешь и, вся дрожа, молишься Деве, охраняющей несчастных моряков! Ты преклоняешь колени перед ее образом, и слезы текут по твоему лицу при мысли о сыне, которого вихрь уносит в сумрак, к подводным камням, от которых доносятся жалобы усопших, смешанные с голосом бури. Храни нас, Господь, ибо лодки наши так малы, а море Твое так велико!^[31]

Этим утром без четверти пять случилась страшная непогода, вскоре после этого через ворота верфи прошли первые рабочие – под проливным дождем. Я встал и отправился туда, захватив с собой несколько тетрадей, и там, сидя под куполом, я читал и смог при этом рассмотреть всю верфь и доки; тополя, кусты бузины и прочие растения сгибались от сильного ветра, дождь стучал по штабелям древесины и палубам кораблей, шлюпки и маленький пароходик сновали туда-сюда, вдалеке, в деревне, что стоит на противоположном берегу бухты Эй, были видны быстро проплывающие коричневые паруса, а дома и деревья на набережной Бёйтенкант и церкви приобрели более насыщенную окраску. Постоянно слышались раскаты грома, сверкали молнии, небо было как на картине Рёйсдаля, и чайки низко летали над водой.

Великолепный вид, единственное настоящее утешение после вчерашней удушающей жары. Меня это взбодрило, потому что вчера вечером я ужасно устал, когда поднялся наверх.

По совету папы я навестил накануне преподобного Мейеса с супругой и выпил с ними чаю. Когда я пришел, мне сообщили, что его преподобие отдыхает, и попросили погулять полчаса, что я и сделал; к счастью, в моем кармане был томик Ламенне, и я читал его под деревьями на берегу канала, и вечернее солнце отражалось в темной воде. Затем я вернулся туда, и их супружеская пара напомнила мне «Зиму» Торвальдсена. Все же папа и мама напоминают ее гораздо больше, но, как я уже сказал, и здесь было что-то от нее.

Я на четыре года старше тебя, дни летят, и, вероятно, для меня они проходят быстрее, чем для тебя, но я борюсь с этим, немного растягивая их утром и вечером.

Ты напишешь мне вскоре снова? Жаль, что Магер в итоге не приедет. Погода вновь наладилась: голубое небо, солнце светит ясно, птицы поют – их довольно много на верфи, и при этом они разных видов; по вечерам я всегда прогуливаюсь с собакой и часто думаю о том стихотворении «Под звездами»:

When all sounds cease, God’s voice is heard, under the stars^[32].

Розы рядом с домом тоже цветут, а в саду – бузина и жасмин. Недавно я еще раз побывал в Триппенхёйсе, чтобы узнать, привели ли в порядок те залы, которые были закрыты, когда мы были там с тобой, но пройдет еще две недели, прежде чем их откроют для посетителей. Там было много иностранцев – французов и англичан, когда я слышу их речь, во мне просыпается много воспоминаний. И все же я не жалею, что вернулся сюда. Справедливы слова: «Life hath quicksands, life hath snares»^[33].

Как дела у госпожи Терстех? Если встретишь Мауве или пойдешь навестить его, кланяйся ему от меня, а также Хаанебекам и Роосам.

Сейчас мне нужно приступать к работе: сегодня уроков нет, но завтра утром, напротив, мне предстоит заниматься два часа подряд, и, значит, нужно основательно потрудиться. Старый Завет я освоил до Самуила включительно и сегодня вечером приступлю к Книгам Царств – когда я закончу с ними, это станет серьезным достижением. Когда я сижу и пишу, то время от времени непроизвольно делаю наброски, подобные тем, что послал тебе недавно, или, например, тому, что [я нарисовал] этим утром: Илия в пустыне под грозовым небом и на переднем плане несколько кустов терновника; в общем, ничего особенного, но порой я очень живо все это себе представляю, тогда верю, что смогу говорить об этом вдохновенно, если в будущем мне предоставят такую возможность.

Желаю тебе всего самого наилучшего, и если вдруг окажешься в Схевенингенском лесу или на пляже, поприветствуй их от меня. Если ты однажды вновь приедешь сюда, я и здесь смогу показать тебе живописные уголки. Мой ежедневный путь к Мендесу пролегает через еврейский квартал.

Хотел бы я, чтобы ты тоже мог послушать преподобного Лауриллярда.

А теперь прощай, мысленно жму руку.

123 (103). Тео Ван Гогу. Амстердам, пятница, 27 июля 1877

Амстердам, 27 июля 1877

Дорогой Тео,

благодарю за твое последнее письмо, из дому мне сообщили, что ты уже побывал у Мауве, это наверняка был хороший день, я надеюсь услышать [твой рассказ] об этом, если получится. К настоящему письму прилагаю дополнение к твоей коллекции, а именно три литографии с картин Босбоома и две Я. Вейсенбруха, я нашел их этим утром у еврейского торговца старыми книгами. Разве это не церковь в Схевенингене на гравюре с картины Босбоома? На другой литографии изображена церковь Гроотекерк в Бреде. Третья гравюра выполнена с полотна, которое было представлено на большой выставке в Париже. Те две [гравюры] Вейсенбруха запали мне в душу, – может статься, они у тебя уже есть, но, может, и нет. Продолжай собирать подобные вещи, а также книги.

В настоящее время я собираю латинские и греческие сочинения и всевозможные тексты по истории и т. д. Я работаю над одним [текстом], который посвящен Реформации, и он будет довольно длинным.

Недавно беседовал с неким молодым человеком, который только что успешно сдал вступительный экзамен в Лейденскую высшую школу, – это было непросто, он рассказал, какие вопросы ему задавали, но я все же не унываю, с Божьей помощью я пройду это испытание и последующие тоже. Мендес заверил меня, что если все пойдет хорошо, то к концу третьего месяца мы продвинемся так далеко, как он предполагал вначале.

Все же уроки греческого в самом сердце Амстердама, в самом сердце еврейского квартала, жарким и удушливым летним днем, с ощущением того, что над моей головой дамокловым мечом висят многочисленные сложные экзамены, которые будут принимать весьма ученые и хитроумные господа профессора, вызывают у меня более тягостные чувства, чем прогулка по пляжу или по брабантским пшеничным полям, где в такой день, как сейчас, должно быть очень красиво. Но мы просто должны все «преодолеть», как говорит дядя Ян.

Пару дней назад у моста Каттенбургер несколько детей упало в воду. Дядя увидел это и скомандовал отправить шлюпку c [корабля] «Макассер», который был пришвартован в доке. Вытащили одного мальчика; вместе с двумя корабельными врачами, которых послал дядя, и мужчинами, которые несли мальчика, мы отправились к аптекарю и приложили все усилия, чтобы вернуть ребенка к жизни, но нам это не удалось. Узнав об этом, его отец, который работает на верфи истопником, отнес его тело, завернутое в шерстяное одеяло, домой. Поиски продолжались еще полтора часа – полагали, что вместе с ними упала и девочка, но, к счастью, оказалось, что это было не так. Вечером я опять вернулся к этим людям: в доме было уже темно, тельце лежало неподвижно на кроватке в боковой комнате, это был очень милый мальчик. Все были очень печальны – ребенок, можно сказать, был светом этого дома, и вот этот свет угас. Хотя само по себе горе у простых людей выражается тоже просто и без достоинства, как и в случае с его матерью, тем не менее в таком доме скорби обостряются чувства, и это впечатление сопровождало меня потом весь вечер, а также позднее, когда я отправился на прогулку.

Утром в прошлое воскресенье я совершил прекрасное путешествие, а именно: сначала я посетил утреннюю проповедь преподобного Постхюмюса Мейеса в церкви Ноордекерк, затем я отправился на остров Бикерсэйланд^[34], где я гулял по плотине вдоль Эй до тех пор, пока вновь не наступило время молитвы, а затем – в церковь Эйландскерк, где собирался читать проповедь дядя Стрикер. Так проходит время, и притом быстро, очередная неделя почти подошла к концу.

Как твои дела, старина? Я ежедневно по многу раз думаю о тебе.

Помоги нам, Боже, борющимся, остаться на вершине; славно, что ты общаешься с хорошими художниками, я и сам все еще цепляюсь за воспоминания о многих из них. «Побеждай зло добром» – так написано, и к этому нужно стремиться, и Бог может помочь нам в этом и сделать дни сносными, наполнив их многим добром, и уберечь нас от чрезмерного самобичевания.

В тот день, когда произошел несчастный случай и дядя Ян, пытаясь помочь, командовал шлюпкой и врачами, я увидел, что он находится в своей стихии.

Сейчас мне пора приступать к работе, но я все же хочу до конца исписать этот лист. Как ты наверняка знаешь, Анна находится в Лейдене и на днях приедет сюда с нашим будущим зятем, я очень по ним соскучился; папа пишет с таким воодушевлением о прошлом воскресенье, когда они были в Эттене, и, на его взгляд, все прошло хорошо (а взгляд у него острый), поэтому давай будем считать того, кого встретила наша сестра, благословением нашему дому, которое мы все разделяем: если один член радуется, то с ним радуются все члены.

На следующей неделе или, может быть, уже завтра сюда приедут дядя и тетя Помпе и останутся погостить, а также Фанни и Бет с’Граувен, давненько я их не видел.

По утрам я встаю довольно рано, и, когда солнце восходит над верфью и некоторое время спустя приходят рабочие, из моего окна открывается прекрасный вид, и мне бы хотелось, чтобы ты побывал здесь. Доведется ли мне когда-нибудь в такое же утро сидеть и работать над проповедью на тему «Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми», или «Встань, спящий, и воскресни из мертвых, и осветит тебя Христос», или «Благо есть на заре славить Господа» и «Приятно для глаз видеть солнце»? Надеюсь, что да.

Кажется, нет другого места, кроме дома священника или церкви, где свет солнца настолько прекрасен. Приятно посидеть за работой таким ранним утром.

Если у тебя будет время, почтовая марка и бумага, напиши мне опять поскорее; дядя Ян передает тебе привет; похоже, тот вечер в дюнах, что ты описываешь, выдался славным. На днях в магазине дяди Кора мне попалось Евангелие Александра Бида: как же оно прекрасно, как приятно, наверное, быть таким вот христианским мастеровым, однако невозможно описать, насколько оно великолепно, это вновь то самое, очень многое в этой работе мне напоминает Рембрандта. А теперь мысленно жму руку и от всего сердца желаю тебе всего наилучшего, и верь мне, остаюсь навсегда

126 (105). Тео Ван Гогу. Амстердам, воскресенье, 5 августа 1877

Амстердам, 5 августа 1877

Дорогой Тео,

благодарю за твое вчерашнее письмо, оно было добрым и приносящим пользу и стало для меня настоящим утешением. Анна вчера опять уехала в Хенгело, у них тут, разумеется, было много дел, так что я провел с ними не очень много времени, она также побывала в моем маленьком кабинете – вечером, как раз в те минуты, когда в наступивших сумерках рабочие с верфи расходились по домам. Мне думается, что лицо и глаза ван Хаутена отражают его сердце и характер, и у него внешность совершенно делового человека, в нем есть, как мне представляется, некая непоколебимость и лаконичность, которые часто являются следствием твердой воли и подвергшегося испытаниям разума; надеюсь, она сделала правильный выбор и время превратит это в Любовь, которая не престанет, но проведет нашу прекрасную сестру по жизни: все покрывающую, терпеливую и сохраняющую надежду и веру.