Кто успел когда-то родиться здесь, тот жил внутри кольца фортов под охраной стражей и короля. Еще не так давно можно было прийти в город из любой, даже самой отдаленной деревни и жить здесь, не зная хлопот. Но потомзапретили свободный вход в город, и с тех пор, если ты так уж хотел жить под боком у короля, требовалось взять разрешение у Мастера, доказав свою нужность и полезность Суэку. Наверное, это было не так-то просто, потому что у ворот города, построенных в трех предместьях, все время толкались желающие поселиться в Суэке. Говорили, некоторые живут там долгие месяцы, ожидая решения Мастера. Мужчины зарастали щетиной, женщины реже мыли волосы, все ходили грязные и оборванные, с тоской в глазах. Хорошо, что моя мама успела попасть сюда до Эры Трех ворот!

В первую очередь разрешение на жизнь давали хорошим мастерам, тем, кто мог пригодиться Суэку. Поэтому возле всех ворот раскинулся настоящий базар, и каждый показывал все, на что способен. Кого здесь только не было! Стеклодувы, гончары, оружейники, портные и сапожники, кондитеры… Мастер приходил сюда раз в две недели и давал три-четыре разрешения, но каждый день новые люди прибывали и прибывали к воротам.

Однажды маму схватил за руку какой-то мужчина:

– Чера!

Мама охнула и бросилась ему на шею:

– Атик! Что ты здесь делаешь? Как ты сюда попал? Ты… ты тоже? Когда?

– Уже пять лет здесь, – радостно разулыбался он. – Меня прибило к Таравецкому лесу, и сначала я жил в Подкове. Женился. У меня отличные ребята, близнецы, мальчик и девочка. А это твоя? Красавица! Вы в Суэке? Мы вот тоже сюда решили податься, трудно в деревне… уже три месяца ждем разрешения на жизнь…

Я увидела, как помрачнела мама.

– Не надо, Атик, – сказала она. – Правда. Лучше вам оставаться в Подкове, поверь мне. И тебе, и твоим ребятам там будет безопаснее, ты же сам понимаешь.

И она положила ладонь мне на голову, будто закрыла от невидимого дождя. Долго потом я чувствовала тяжесть этой ладони. Когда мы возвращались домой, я спросила:

– А кто этот Атик?

– Мой старый друг… родственник.

– А почему ты не хочешь, чтобы они жили в Суэке? Мы бы ходили к ним в гости!

У нас не было никаких родственников вообще, и я очень завидовала всем, у кого они были. Даната каждые выходные отправлялась то к одной, то к другой бабушке, тетушке, кузине… Но мама не ответила, только грустно и как-то беспомощно мне улыбнулась.

Это была еще одна ее тайна.

А еще она носила непростые сережки. Все сережки, которые я видела у женщин Суэка, – в форме какого-нибудь цветка или листа. А у мамы были совсем другие. Прозрачный, как застывшая капля росы, камень в тонком милевировом ободке – вот какие у мамы были сережки. С одной странностью, которую никто, казалось, не замечал, только я. Может быть, потому, что каждый вечер, когда мы с мамой сидели у окна и ждали с работы папу, ее сережка качалась у самых моих глаз. И я понимала, что камень в маминой сережке – прозрачный, но сквозь него ничего не видно. Не видно маминой кожи, и если я возьму сережку в руку, через камень не будет видно моих пальцев. И вместе с тем – он остается прозрачным. Будто это какой-то туннель, ведущий в неизвестные миры, где плещется такая же прозрачная вода с золотыми искрами. Я не решалась спросить об этом у мамы, но мне хотелось разгадать эту загадку. Сережки мама никогда не снимала, даже спала в них. Никто так не дорожил своими сережками, как моя мама.

Каждой девочке прокалывают уши при рождении, потому что во время обряда силе короля надевают красивые длинные серьги. А ведь любая девочка Суэка может ею однажды стать, значит, у каждой должны быть проколоты уши.

У каждой, кроме меня.

Отец любил маму без памяти, он на все был готов ради нее, он убил бы ради нее не задумываясь! Наверное, он убил бы даже короля. Иногда я слышала, как они перешептывались, сидя вечером у окна, и он говорил:

– Какое счастье, что тебя не увидел король! Какое счастье, любовь моя, что он тебя не заметил! Наверное, он ослеп в тот день, когда проезжал по вашей деревне…

– Тише, тише… ты говоришь ужасные вещи, за которые тебя сгноят на рудниках… – отвечала мама, а сама тихонько смеялась.

Она рассказывала мне, что пришла в столицу из очень далекой деревни, такой далекой, что даже названия ее никто не знает, вот как она далеко. Я считала, и выходило, что случилось это, когда ей уже исполнилось тридцать два года. Значит, она не хотела стать силой короля? Если деревня ее так далеко, то ищущие могли и не добраться туда в поисках новой силы. Ох! Эти мысли лучше вообще держать при себе! Не хотеть стать силой короля? Такое, конечно, случается, если, например, кто-то дружит с детства, как мы с Данатой, и решил никогда не разлучаться, или если кто-то мечтает быть жрицей. Но специально скрываться в неизвестно какой деревне, обладая такой красотой, как у мамы, – это почти преступление. Но говорю же, мама – особенная. Не такая, как все. Например, она не позволила отцу проколоть мне уши. Не позволила, и все. Не представляю как, но она уговорила его сделать такие специальные штуки, похожие на сережки, они крепились к ушам особенными замочками, а уши при этом оставались целыми, без всяких дырок. Сначала я даже не понимала, что у остальных по-другому, ведь сережки у всех почти одинаковые (кроме мамы, конечно). Мне папа сделал их в форме алианского листа. Такие тоже многие носили. Только вот всем вставляли сережки в дырочки в мочке уха и закрепляли с другой стороны специальной бусинкой, а мои крепились к мочке особенным зажимом, совсем незаметным со стороны. Когда однажды я увидела, как у Данаты выпала сережка из уха, а там дырочка, я ужасно удивилась. Так удивилась, что не стала у нее ничего спрашивать, а вечером долго теребила свое ухо, разглядывала в зеркало, пытаясь разглядеть хоть крохотную дырку. За этим делом и застала меня мама. Пришлось пожаловаться ей, что со мной что-то не так, с моими ушами. Но мама только улыбнулась, посадила меня на колени и сказала, что все со мной так, просто прокалывать уши очень больно, а она слишком любит меня, чтобы делать мне больно. Но помни, что это секрет.

– Что ты меня так сильно любишь?

– Нет, глупышка, что у тебя нет дырочек в ушах. Очень большой. Самый большой на свете. Обещай хранить его.

И я хранила. Никто не знал. Даже Даната.

Мои уши и еще то, что мама втайне подреза́ла мне волосы каждый месяц, – вот единственное, из-за чего мама с папой ссорились. Каждый раз, когда мама рано-рано утром будила меня, сажала на высокий стул посреди комнаты, окна которой выходили во двор, и брала в руки ножницы, отец начинал сердиться.

– Ты попадешься, Чера. Говорю тебе, ты попадешься однажды и погубишь и себя, и дочку!

– Не попадусь, – спокойно возражала мама. – Я же знаю, что вы умеете хранить секреты. Правда, милая?

– Зачем вообще это делать? – сонно спрашивала я.

– Потому что ищущие всегда выбирают длинноволосых, а они не должны тебя выбрать.

– Я не могу быть силой короля?

– Да, милая. Это то, что никогда не должно с тобой случиться. Никогда, Кьяра.

Холодное лезвие ножниц касалось моей спины, я чувствовала его даже через ткань ночной рубашки и передергивала плечами.

– Почему? – спрашивала я.

– Чему ты учишь дочку? – вспыхивал отец. – Отдать свою силу королю – лучшая доля для любой девушки Суэка!

– Для любой, кроме Кьяры, – угрюмо отвечала мама.

– Можно узнать почему? – язвил тогда отец. – Разве она дурна собой? Или глупа? Или больна? Что с ней не так?

– А что не так с тобой? Иди, Кьяра, я закончила.

Но я продолжала сидеть, а они – спорить.

– Разве мы знаем, что происходит с теми, кого выбрал король или ищущие? Разве ты хочешь навсегда расстаться с дочерью? Забыть, как она выглядит? Не видеть, как она взрослеет? Разве не хочешь нянчить внуков, а? Других детей у нас с тобой нет! Нельзя, чтобы с ней это случилось! Только не с ней!

– Почему? – снова и снова спрашивала я, и однажды мама ответила:

– Потому что ты – моя дочь.

Отец всегда умолкал после таких вот маминых вспышек. А мама, бросив ножницы на пол, убегала из комнаты. Мы с папой молча убирали мои остриженные волосы, сжигали их в печке. Мама обрезáла мне их по чуть-чуть каждый месяц, чтобы это не бросалось в глаза.

Я красивая. Папа мог бы и не говорить мне этого по сто раз на дню, я и так знала, ведь я очень походила на маму, а красивее ее не было никого на свете! Но главное – я необычная. Смуглая и темноволосая, как папа, а глаза светлые, сине-зеленые, как у мамы. Все знали, что новый король выбирает девушек с необычной внешностью. Когда он взошел на трон и все увидели, кого он выбрал в первый, второй, третий год своего правления, мама стала нервничать еще больше. Да и папа тоже. Просто он хотел все делать правильно. Он не был бунтарем, хоть и прикрывал мамино умение мастерить украшения из серебряной проволоки, мои непроколотые уши и ежемесячную стрижку волос. Но делал он это просто потому, что очень любил нас. Только поэтому.

И еще одна тайна была у моей мамы, но о ней не знал даже отец, только я. Мама видела землю. Землю за Круговым проливом. Никто не видел ее, ни один человек. С какого бы места я ни посмотрела на Круговой пролив, я видела только море и море, до самого горизонта, без конца и края. Мама не понимала. Она тихонько спрашивала меня:

– Ну вот же, смотри! На самом горизонте встает тот берег. Как ты можешь не видеть? Может, у тебя глаза болят?

Но все в порядке было с моими глазами, я на всех, на ком могла, проверила: папа, Даната, Ульрас, все девчонки из класса, все учителя, которые водили нас на экскурсии по городу, – ни один не видел землю на горизонте. А мама видела. Я думала об этом очень долго. И поняла, что верю маме. Потому что если наше море называется проливом, то, значит, оно разделяет что-то. Течет между двумя кусками земли. Я поверила, что своими волшебными морскими глазами мама видит ту землю, другой берег. И надеялась, что я, когда вырасту, тоже увижу его.

Так мы и жили, любя друг друга и оберегая наши тайны.

Но однажды в мастерской начался пожар, обвалился потолок, и папа остался там, в огне и дыме. Его нашли потом. Черный ком. Мама рыдала, упав на этот ком, стараясь его обнять. Ее оттащили. Кто-то подвел к ней меня, я помню, что прижалась к ней… И она положила мне руку на голову. Потом были похороны. Из листьев атьюкты связали носилки, положили на них черный ком. Единой ниткой, без узлов, сшили покрывало. Мама уже не плакала. Она перестала говорить, плакать, есть и спать сразу после того, как ее оттащили от черного кома. Вдруг она сняла одну сережку и положила ее под покрывало. Она сделала это так быстро, что, кажется, никто, кроме меня, не заметил. Я никогда в жизни не видела, чтобы она их снимала.

В ночь после похорон она легла спать со мной и полночи рассказывала мне истории. Про то, как пришла из своей далекой деревни без названия в Суэк, и все, что было у нее, – это два прозрачных камешка, доставшиеся ей по наследству. Она боялась их потерять. И она пошла к ювелиру, про которого все говорили, что он настоящий виртуоз своего дела и творит шедевры из милевира и драгоценных камней. Милевира у мамы не было, денег тоже, были только два прозрачных камешка да прекрасные глаза цвета моря.

– Я сказала ему, что буду прибирать в мастерской и готовить ему еду, если он сможет превратить мои камни в серьги. А он улыбнулся так ласково и спросил, сколько мне лет. «Тридцать два», – сказала я, понимая, что встретила свою судьбу. У него были такие лучистые глаза, такая улыбка! Будто солнце! Я влюбилась без памяти, на месте. И он тоже. Новые сережки я надела на свадьбу.

Потом мама меня крепко обняла. Я поняла, что вот так, через меня, она обнимает его. Ведь во мне целая его половинка. Потом мама тихонько запела мне свою колыбельную, я ни от кого больше ее не слышала, только от нее. Мелодия была очень красивая, а слова немножко странные, вот такие:

Спи, звоночек мой усталый,
Лори-лори-лей.
Спи, прижмись покрепче к маме,
Лори-лори-лей.
Прилетела птичка ньюке,
Лори-лори-лей.
Будет доченьку баюкать,
Лори-лори-лей.