– Я беспартийная…

Наверное, у меня было такое выражение лица, что мне стал пояснять ситуацию сидящий передо мной больной:

– С деревьев спиливают ветви. Люди обдирают листья и маленькие веточки и складывают их в мешки. Мешки грузят на машину. Машина увозит эти ветки в пригородные хозяйства. И этим кормят скот.

– Вы уверены?

– Абсолютно.

– И что, неужели коровы эти ветки едят?

– Эх, Ольга Леонардовна, есть захочешь, не только ветки съешь, – сказал больной.

– Но листья же высохли. Я сомневаюсь, что для коров они съедобны. Да если и съедят, будут ли давать молоко? И можно ли это молоко будет пить? Неужели нельзя привезти сено, силос откуда-то ещё? Купить, в конце концов… Засуха же была не по всей стране.

– Не нам с вами об этом думать, – заключил больной. – Повыше нас есть люди. Приказ есть приказ.

И он ушёл со своим рецептом и назначенным лечением, не сомневаясь, что сбор веточного корма является всенародным делом.

– Сходите узнайте, – сказала я Фаине, – скольким больным уже выдали талоны на завтра.

– А чего мне ходить, я и так уже узнала. – У Фаины Фёдоровны возбуждённо горели глаза и дёргался носик.

– Ну и?

– Пятнадцать первичных, двенадцать повторных.

– Двадцать семь человек придут завтра на приём, а мы пойдём собирать веточный корм?

– Ну а как вы хотели? Все пойдут, не только мы. Сбор, как на работу, в восемь утра. Здесь в поликлинике. В одежде, как на субботник. Остаётся только дежурный терапевт. Главный врач пойдёт вместе со всеми.

– И никто не возражает?

– А кто будет возражать? Наоборот, народ радуется.

Я представила, как тащусь по пыльной улице и собираю сухие, сморщенные от жары, перегорелые листья. И друг за дружкой идут наши хирурги (два человека) участковые (восемнадцать участков), три офтальмолога, уролог, кардиолог, эндокринолог, три невролога и главный врач. Мы все смеёмся, переговариваемся, сыплем шуточками, подкалываем друг друга, как на сборе металлолома в шестом классе, потом достаём свои завтраки, а старшая сестра ёмкость с разведённым спиртом… Потом эти наши листья, напоминающие коросты, высыпают из мешков и отправляют на свалку или сжигают, потому что коровы наверняка не будут такое есть. Но мы всё равно возвращаемся в поликлинику, страшно довольные проведённым днём, а у меня возле кабинета всё-таки топчутся человек пятнадцать больных, а назавтра и послезавтра будет опять страшная запарка…

В то утро, когда был назначен сбор веточного корма, я пришла в поликлинику в своей обычной одежде. А перед подъездом нашего учреждения уже кипело оживление. Доктора и медсёстры – в куртках, рубашках с засученными рукавами, в цветных косынках или белых медицинских колпаках, чтобы волосы не пылились, курили, смеялись, возбуждённо переговаривались. Я сразу увидела уже готовую к трудовому подвигу Фаину Фёдоровну. Она стояла в группе сотрудников в новеньком синем хлопчатобумажном спортивном костюме – такие школьники носили на физкультуру, а мальчики ещё и зимой под брюки и рубашки. Из авоськи у неё торчала пол-литровая бутылка кефира, кирпич чёрного хлеба, пучок зелёного лука и свёрток, в котором угадывался десяток сваренных вкрутую яиц. Из громкоговорителя над главным подъездом рычал транслируемый откуда-то марш. Фаина Фёдоровна, завидев меня, приветственно махнула рукой, но тут же седые бровки её подозрительно вздёрнулись от моего совсем не спортивного вида.

– Ольга Леонардовна? – позвал меня кто-то из толпы врачей. – А вы разве не с нами?!

Мне показалось, что даже остановился марш. Я приближалась при полном молчании коллег.

– Вы не видели главного врача?

Мне никто не ответил.

Наш главный врач был немногим старше меня. Я думаю, всего лет на восемь. Максимум десять. Но возрастная разница между нами мне казалась колоссальной. Его назначили совсем недавно, месяца за три да моего распределения на работу. Звали его, по-моему, Николай Иванович, но честно говоря, у меня никогда не возникало никакой потребности в том, чтобы помнить, как его зовут. Не знаю, поступил ли он в институт сразу после школы или у него был какой-то ещё предшествующий путь, но только к тому времени, когда я пришла к нему с направлением на работу, он был уже массивным мужиком, с крупной круглой головой и с полноватой фигурой. Когда он разговаривал с кем-нибудь, его глаза как-то забавно и страшно выкатывались на собеседника, и было такое ощущение, что главный врач хочет собеседника напугать. Но у меня иногда возникало чувство, что он и сам опасается собеседника, и поэтому я не боялась его, как многие из моих коллег.

Когда я его разыскала, наш главный ругался с сестрой-хозяйкой из-за рукавиц. Хозяйка стояла уже распаренная с утра, в синем, порванном под мышкой халате. Перевязанный пояс подчёркивал её массивные округлости. Она орала громко, на всю улицу:

– Рукавиц нет! Могу выделить десять пар резиновых перчаток, – и она размахивала оранжевыми толстыми перчатками, предназначенными для уборки помещений.

– Ты бы ещё хирургические принесла! – ругался главный.

– На прошлый ленинский субботник рукавицы все изорвали! – огрызалась хозяйка. – Семь пар! Да две пары я ещё дворнику отдала. Откуда я знала, что нас пошлют этот корм собирать? И между прочим, врачи и без рукавиц смогут обойтись. Подумаешь, ветки ломать… Вон, травматологу скажите, он вам зараз… – Она увидела меня и отошла.

Главный врач раздражённо повернулся ко мне. В первый момент показалось, что он меня даже не узнал.

– Николай Иванович, отпустите меня со сбора веточного корма в виде исключения.

Некоторое время он смотрел на меня, как всегда выкатив глаза и не мигая.

– А что, у тебя менструация, что ли, началась?

Вероятно, он считал свой вопрос чем-то вроде проверки на психологическую устойчивость.

Я не знаю, откуда бралась во мне тогда жизненная смелость. Подозреваю, что из «правильных» советских фильмов и книг. И хотя в школе, в которой я училась, и с кое с кем из знакомых, с которыми общалась, я как раз наблюдала некоторые яркие примеры отсутствия справедливости, но вера в победу разума и совершенства, как вера в победу «гармоничного» человека над моральным уродством, была во мне сильна. Одновременно, правда, с лозунгами о гармоничном человеке существовали обкомовские дома за высокими заборами, какие-то закрытые базы, про которые часто и со значением говорили разные люди, поступления в институт и на работу «по блату» и по звонку, но…

Теперь я понимаю, что параллельный мир был для немалого количества людей вполне осязаем. Но отсутствие жизненного опыта заменяло мне страх. Меня нелегко было испугать.

Я ответила серьёзно, без тени кокетства, без улыбки:

– У меня записаны почти тридцать человек больных. Я не могу заставить их ждать из соображений гуманности.

– Из соображений чего? – переспросил он.

Наверное, он решил, что мои «соображения гуманности» это ответ на его «менструацию».

– Если я не приду на приём, больные напишут на меня жалобу.

Ему надоело разговаривать со мной. Он отвернулся и пошёл контролировать раздачу мешков, в которые нужно было собирать листья.

– Но Николай Иванович! – побежала я следом. – Я не могу собирать этот сор, когда меня ждут больные!

Он даже не повернул в мою сторону голову. Все, кто стоял неподалёку, с неудовольствием смотрели на меня.

Я двинулась к подъезду поликлиники.

– Ольга Леонардовна! – закричала мне вслед заведующая. – Вернитесь на место, иначе вместо рабочего дня я запишу вам прогул!

– Меня в институте учили больных лечить, а не ветки собирать, – сказала я внятно и вошла внутрь.

Фаина Фёдоровна смотрела мне вслед. Я шла по неосвещённому коридору своего отсека и машинально поворачивала выключатели. За мной поочерёдно загорались вытянутые прямоугольники неоновых ламп, будто сзади у меня оставалось всё светло и ясно, а впереди была дрожащая темень. Внутри у меня всё тряслось, но я не боялась. Когда чувствуешь себя правым – почему-то не боишься. В самом конце коридора неясно виделись контуры людей. Мёртвые души в день сбора веточного корма.

Когда я дошла до моего отсека, кое-кто из больных, ждущих на обитых дерматином скамейках, встали.

– Ох! А мы-то говорим, зря мы приехали.

Молча я открывала дверь кабинета.

– Так ведь весь город сегодня собирает, – отозвался кто-то. – Школьников и учителей с уроков сняли.

– Я в ЖЭК прихожу вчера за квартиру платить – а у них на дверях объявление висит… Как на фронт.

Про фронт я услышала на следующий день от заведующей поликлиникой.

– Вы дезертировали с трудового фронта!

Но я отметила, что, если до этого дня она иногда говорила мне «ты», после моего ухода со сбора веток отношения наши утвердились как враждебно-официальные.

Я вошла в кабинет, надела халат. Поставила на плитку чайник. Без Фаины Фёдоровны в кабинете было неуютно и пусто.

– Кто на продувание? – раздался вдруг в коридоре властный голос моей медсестры. – Готовьтесь по очереди. Когда вызову, не задерживайтесь.

Она вошла. Лицо её пылало, кудряшки дрожали, ножки семенили в обтягивающих штанах только вчера купленного по случаю мероприятия школьного спортивного костюма. В руке болталась авоська с завтраком.

– Будьте уверены, выговор нам с вами обеспечен. – объявила она.

– Зовите, кто по очереди, – грустно сказала я. – Вы-то как раз могли и остаться там, вместе со всеми. Больных, вероятно, будет меньше, чем записано.

– Да нужен мне он больно, этот веточный корм! – сказала Фаина, надевая халат прямо на спортивный костюм.

Вошёл тот самый, который говорил про домоуправление и про фронт.

– На что жалуетесь? – спросила я и повернула в его сторону свой лобный рефлектор.

* * *

Я снова сажусь в машину и смотрю на часы. Пачка пельменей и банка сметаны – долой полчаса.

Дождь перешёл в настоящий ливень. Первый весенний ливень в этом году. После таких дышится замечательно. Зимняя грязь смывается в водостоки, очищаются от смолы и пыли почки деревьев. Аллергикам становится легче дышать. Интересно, легче ли дышать в палате Бочкарёвой?

На автобусной остановке я замечаю Олега. Автобус, видно, недавно ушёл, потому что, кроме него, больше никого нет. Олег стоит мокрый и жалкий. Единственный ушной микрохирург в городе. Стажировался в Германии. Бл… ь.

Я подъезжаю и останавливаюсь. Он узнаёт мою машину и неловко скачет через дождевой поток, отделяющий тротуар от дороги. Я представляю, как он сейчас намочит мне сиденье своим мокрым плащом, но результат оказывается хуже моих самих плохих представлений. Ощущение, что ко мне в машину сел грязный бомж.

– Оля, спасибо! – говорит он. Я сердито смотрю на него. По его худому, чётко вылепленному лицу текут струи, волосы прилипли ко лбу, и он похож на унылый, одинокий памятник, сошедший с постамента. Хорошо ещё, что мне на сиденье не течёт птичий помёт.

– Тебе куда? – спрашиваю я. Наверное, действительно, в такой ситуации «вы» звучало бы глупо. Сзади к остановке подъезжает автобус, и, не дождавшись ответа, я выруливаю на дорогу.

Он молчит, и мне кажется, что он меня не слышит.

– Ты отдал резюме?

– Отдал.

– И что?

– Главврача не было. Секретарша сказала, что передаст в отдел кадров.

Мне можно было ехать только прямо. Стрелки поворотов на указателях дороги были перечёркнуты белыми линиями, будто кто-то взял на себя функцию не допустить никаких поворотов ни вправо, ни влево.

Но мне всё равно нужно прямо. По жизни я не люблю кривые пути. Олег по-прежнему молчал, и было впечатление, что ему всё равно, в каком направлении бы ни двигаться. Я решила, что высажу его, когда дождь станет тише.