Воробей поперхнулся. Вот так влип! Бог сверху следит, а теперь ещё и сверчок шпионит! Ну, посверчит он ещё, поцвиркает! Доберётся Минька до него, изловит и на улицу выпустит, чтоб не ябедничал.

Ночью он проснулся, поднялся попить воды и услышал в тишине пение сверчка.

– У-у, окаянный!

***

Минька вприскочку бежал за матерью. Та после заутрени была необыкновенна ласкова, говорила, что на будущий год он подрастёт и сможет выстоять всенощную, и тогда коснётся его благодать.

Воробей весело поглядывал на довольную мамку. Это хорошо, что она такая добрая, купит и крендельков, и орешков, и леденцов, а то и забаву какую-нибудь. Скорее туда, где заливаются гармони и гремит барабан!

У церкви длинной рекой тянулись палатки с треугольными тканевыми навесами, и товару в них лежало видимо-невидимо, дня не хватило бы, чтобы всё как следует рассмотреть. Даже в прошлом году ярмарка была не такая богатая. Дух захватило у Миньки от вида праздничной гомонящей толпы, от сладковатого самоварного дымка. Он высматривал среди ребят белую Васяткину голову, но так и не увидел. Ещё бы, столько народу!

Мать приценилась к синему немаркому ластику, поторговалась и расплатилась, отсчитав серебряные монеты.

– Пойдём скорее, – заторопил Минька. Ему казалось, что всё вкусное сейчас раскупят, им ничего не достанется, пока мамка копается, смотрит горшки и бочонки.

– Пряники печатные! Подходи, налетай! – зазывал торговец.

Минька сунулся к прилавку и онемел от восхищения. Таких красивых пряников он раньше не видел. Вот этими, с райскими птичками, ангелы на небесах, должно быть, лакомятся. Висели маковые крендели завитушками, баранки, нанизанные на верёвочку, горели на солнце огненно-красные петушки на длинных лучинках.

Палатку торговца игрушками плотно обступила ребятня. Минька, работая локтями, протиснулся к прилавку. Чего только здесь не было! Лошадки на колёсиках и без, деревянные игрушечные кареты, куклы с волосами из кудели, кукольные кроватки и маленькие, почти всамделишные стулья, и блестящий игрушечный самовар.

А чуть поодаль Минька увидел палатку с дудками, рожками, свистульками, губными гармошками… Он подошёл ближе, и сердце затрепетало: на гвозде поблёскивала лаком повешенная за тесёмку балалайка. И Воробей точно оглох.

Балалайка! Точно такая же, как у хромого плотника Кузьмы, знатного балалаечника. Он часто садился во дворе на завалинку, крякал и начинал наигрывать и петь. Песен он знал много: «Калинку», «Чёрный ворон», «Вдоль по улице метелица метёт» и другие.

Кузьму мигом окружала ребятня. Из парнишек он выделял Миньку, наверно потому, что тот здорово пел, и даже взялся учить его игре на балалайке.

– Старайся, Мишака, старайся, – говори посмеиваясь плотник. – В город поедешь, будешь деньгу по трактирам зашибать!

Минька млел, когда прикасался к балалайке. У него уже хорошо получалось наигрывать «Светит месяц», как мамка положила урокам конец, сказала, что лучше бы Мишка молитвы учил, чем пел частушки. Минька тогда обиделся: частушек он не пел, а если всё время молиться, то умом тронуться можно, как блаженный Сёмка из соседней деревни.

Воробей ослушался матери и прибегал к Кузьме тайком, когда она не могла увидеть, а потом цепенел от страха, боясь кары за обман. Он мечтал, что рано или поздно купит балалайку, даже откладывал копейки, выклянченные у матери. И пусть в лавке не продавали музыкальных инструментов, но Васькин батя говорил, что в городе, в магазине вдовы Киселёвой, этих балалаек пруд пруди, а ещё есть гитары, мандолины и…

– Мишка! – услышал он мамкин окрик. – Чего застыл? Ай оглох?

Минька очнулся, оторвал взгляд грифа, перевязанного алой ленточкой, и горячо зачастил:

– Ма-ам, ради Христа, купи мне балалайку. Я больше сроду не попрошу пряников и конфет, и кренделей мне не надо, и рубашки новой не надо! Я сто молитв назубок выучу, вот те крест!

Торговец оживился:

– Покупайте, мамаша, последняя балалайка осталась. Скину малость, сторгуемся.

Мать нахмурилась:

– Баловство одно, ни к чему это. Частушки похабные петь?

– Я не пел частушек… – захныкал Минька, – хочешь, я под балалайку молитвы петь стану?

Он понял, что сболтнул глупость, и прикусил язык, только было поздно: мамка всерьёз рассердилась.

– Богохульствуешь, мучитель? – сверкнула она глазами и отвесила Миньке затрещину.

Тот разревелся от обиды. Всё кончено, не видать ему балалайки как своих ушей, а ведь мамка даже цену не спросила.

Побитой собачонкой плёлся он за матерью. Безучастно смотрел, как она покупает баранки и леденцы монпансье, новую кринку взамен расколотой. Миньке на секунду показалось, что он увидел в толпе Ваську с отцом, и равнодушно отвёл глаза, вместо того чтобы окликнуть приятеля, День был окончательно испорчен, и обед с пышной яичницей, сдобниками и сладким киселём не мог поправить дело.

Минька вышел во двор, с раздражением шугнул пёструю курицу. Вдруг хлопнула калитка, и он услышал Васькин радостный крик:

– Мишка! Мишка! Гляди, что у меня есть!

Воробей нехотя повернул голову и обомлел: в руках у довольного Васьки желтела балалайка, та самая, с ярмарки, которую Минька уже считал почти своей.

– Где взял? – быстро спросил он и протянул руки.

– Тятька купил на ярмарке.

Минька коснулся гладкого дерева, тронул пальцем струны. Перед глазами всё ходило ходуном.

– Это моя, – не помня себя, выпалил он и соврал с отчаянием: – Мне мамка её купить обещалась, за деньгами пошла.

– Как это? – вздрогнул Васька, и радость на его лице сменилась досадой. – Я вперёд тебя успел. Раз тятька деньги заплатил, то это моя балалайка.

Минька сплюнул, скривился:

– Зачем она тебе, ведь всё равно играть не умеешь.

– Ты как будто умеешь! Я научусь и почище дядьки Кузьмы играть буду.

– Брехло!

– Сам брехло! Я-то ждал – ты обрадуешься, похвалиться прибежал… Ну-ка отдавай, не твоё!

Воробей опомнился и вернул балалайку, как сердце из груди вырвал. И жалобно попросил:

– Васятка, дай её мне! Я уговорю мамку, достану деньги… или украду. Лопни мои глаза!

– А красть грех, – ехидно заметил Васька. – Не лезь, а то по башке получишь!

Минька не верил глазам и ушам. Васятка, лучший друг, который мог рубашку с себя снять и отдать, теперь смотрел волком и прятал балалайку за спину, как будто Минька собирался выхватить её и убежать.

– Ну и проваливай! И не приходи ко мне больше!

Васька набычился, сжал кулаки, но в драку не бросился: видно, боялся испортить балалайку. Пнул калитку и ушёл домой.

Несчастный всё-таки Минька человек! И балалайка из рук уплыла, и от мамки нагоняй получил, и с Васькой поругался.

На другой день, играя с ребятами в бабки, оба приятеля мазали и виновато косились друг на друга.

– Знаешь, Минь, давай помиримся, – наконец сказал Васька. – Я лучше эту балалайку в печке сожгу и никогдашеньки вспоминать о ней не буду.

– Нет, зачем жечь! Ты играть научишься не хуже Кузьмы, ты умный.

Мамка

Мамка всё больше худела, мучительно кашляла и часто укладывалась днём отдохнуть и подремать, так сильно уставала. Однажды утром она переоделась, повязала нарядный голубой платок.

– А ты куда, мам?

– В больницу. А ты покамест дома посиди. Как бы не натворил чего на улице.

– До-ома? Все ребята гуляют, а я – дома? – заканючил Минька.

– Ничего, зато не набедокуришь.

Мать повозилась на крыльце, прошла по двору и хлопнула тяжёлой калиткой. На улице звенели ребячьи голоса, и Минька затосковал. Мамка небось до вечера не вернётся, а ему в избе торчать, как проклятому, когда самое время пойти полетать.

Он вытерпел пять минут и сунулся в сенцы, потянул скобу – дверь оказалась закрытой. Видно, мамка навесила замок, чтобы Минька не вышел на улицу.

– Какая хитрая! Дверь закрыла, а я в окно!

Он открыл окошко, спрыгнул во двор и через минуту стоял на крыльце Анисимовых.

– Айда, Васятка, с колокольни летать!

Ваську уговаривать не пришлось. Нахлобучил картуз и выскочил на улицу.

Тёмная деревянная церковь с остроконечной башенкой колокольни выросла будто из-под земли, когда они забрались на пригорок. Через её стрельчатые проёмы поблёскивали бронзовые колокола. Дальше, за церковной оградой, виднелся погост с крестами и могилками, там был похоронен Минькин отец. Днём на кладбище Воробей не боялся, а вот ночью он бы не рискнул сунуться туда. Большие ребята шептались, что после полуночи среди могилок можно увидеть шатающихся мертвяков. Мол, устают они в гробах лежать и выходят размять косточки. Минька и верил и не верил.

«Мой-то тятька не станет бродить по могилкам и пугать людей, – думал он, – тятька добрый».

– Идём, чего застрял? – дёрнул приятеля за рукав Минька.

Снизу колокольня казалась очень высокой. Говорили, что в городе церковь каменная, белая, будто сахарная, о пяти куполах; колокольня высоченная, куда выше ефремовской. Минька пробовал представить такую громадину и не смог.

– Ну что, полезли? Не забоишься? – спросил Васька.

Минька решительно подтянул штаны.

– Ещё чего!

По узкой ломаной спирали лестницы они забрались на самый верх, на помост для звонаря. Ветер здесь так и свистел, трепал Минькины штаны и рубаху, лохматил волосы. Не первый раз он поднимался на звонницу, а не переставал удивляться большим колоколам с привязанными тяжёлыми языками. Как на ладони отсюда было видно всё село, серебряную ленту реки, лес, поле и дорогу с полосатыми верстовыми столбами.

Минька прищурился и поискал глазами свою избу.

– Я вижу свой дом, а ты?

– И я вижу. Во-он крыша железная.

Васька подошёл к деревянным перильцам, посмотрел вниз и плюнул.

– Рад небось, Мишка, что летать будешь? Почище ястреба полетишь, только руками маши изо всей мочи.

Минька вскарабкался на перильца и осторожно выпрямился, держась за стену. Глянул вниз, и голова закружилась – высоко! Покосился на Ваську. Тот улыбнулся во весь щербатый рот.

– Ты далеко не улетай, один круг сделай и назад, ладно?

– Ладно, – ответил Минька, собираясь с духом. Он развёл руки в стороны, точно крылья, почувствовал, как ветер надувает рубаху пузырём и ерошит волосы.

– Эй! Кто там озорует?! А ну слазь, мать твою бог любил! – послышался окрик.

Воробей опустил глаза и увидел стоящего внизу дядю Никиту. И когда успел прийти? Он ругался, а сам всё вытягивал руки, как будто хотел поймать Миньку.

– Ну вот, помешали… – разочарованно протянул он и спрыгнул на доски помоста. – Завсегда так. Только задумаешь сделать что-нибудь, так беспременно помешают. Принесла Митькиного батьку нелёгкая, теперь мамке наябедничает.

Друзья медленно спускались с колокольни, надеялись, что дядя Никита устанет ждать и уйдёт, но тот сидел у ограды и дымил папиросой.

– А ну-ка поди сюда, голубь, – мрачно взглянул он на Миньку, – чего творишь, аль не пороли давно? Отца нет, так я подсоблю.

Минька опасливо остановился, готовый дать стрекача.

– А что? – спросил он и отступил на шаг.

– А то! Играться больше негде? Шваркнулся бы – и мокрого места не оставил. Тьфу, напугал, мазурик, аж руки затряслись.

Руки у дяди Никиты и в самом деле подрагивали, прыгала зажатая в пальцах папироска.

– Да не хотел я падать, я летать хотел! Если руками шибко махать, то полететь можно, как птица. Я смогу… повыше залезть надо…

Дядя Никита обозвал Миньку дураком и сказал, рассыпая пепел на штаны, что летать можно на воздушном шаре или летательной машине, а без крыльев он попадёт в аккурат на кладбище.

– Ясно тебе?

– Ясно… – кивнул Воробей для вида, а в душе решил, что дядька ничего не понимает. Он, Минька, не как все.