Ноги сами понесли друзей к Сакмаре. Имелось у них любимое местечко, где берег пологий, а река тихая-тихая. Напротив возвышался утёс, заросший сосновым лесом, зубчатый край его упирался в самое небо.

– Кабы дядька Никита не помешал, полетел бы ты, Мишка, вот те крест, – пожалел Васька.

– Ага. Махнём на тот берег? Давай наперегонки? – И, не дожидаясь ответа, Минька скинул штаны и рубаху.

Плавал он хорошо, и на спине умел, и на боку, и собачкой, и саженками. Воды не боялся, да и чего бояться? Течение слабое – не потонешь. Они выбрались на другой берег, вскарабкались на утёс. И Миньку осенило:

– Дураки мы с тобой, Васятка. Эвон какой утёс высокий, надо было сразу сюда идти, а не на колокольню. Смотри, я сейчас полечу!

Он подбежал к краю обрыва, оттолкнулся от земли и полетел ласточкой. Минька так бешено махал руками, что они едва не оторвались, но с недоумением увидел, как стремительно несётся на него зелёная река. Он сильно ударился о воду и камнем пошёл ко дну, провалился в зыбкую темень. Минька опомнился, отчаянно заработал руками, ногами и сумел вырваться наверх. Рядом, взметнув тучу брызг, вонзился в воду Васька.

Друзья долго лежали на траве, пытаясь отдышаться.

– Зачем ты прыгнул? – покосился Минька.

– Ты не выныривал, я подумал, что тонешь. Не вышло, значит, полететь?

Воробей промолчал.

Васька тряхнул мокрой головой:

– Ох, Мишка, а кабы ты с колокольни сиганул? Верно Митькин батя толковал, что мокрого места не осталось бы. Бог тебя спас, когда послал к церкви дяденьку Никиту.

– Бог? Зачем меня спасать, на кой я ему, такой бесноватый? – фыркнул Минька. – Ему малые ребята без греха надобны, а я чёртово племя.

Друг не согласился:

– Не-е, он тебя пожалел, чтоб ты не помер.

– Пойдём, Васятка, домой. Как бы мамка раньше не вернулась. Увидит, что меня нет, и до самой смерти на улицу не выпустит.

Замок по-прежнему висел на двери, значит, матери дома не было. Минька забрался в окно и до её прихода играл с оловянными солдатиками, глазел на улицу, скакал на одной ноге. Проголодавшись, взял кусок хлеба и съел без молитвы, только бросил взгляд на образа и наскоро перекрестился.

Мамка пришла ближе к вечеру, спокойная и какая-то тихая.

Задумалась за столом и чему-то улыбалась, позабыв про забеленный молоком чай.

– Бог даст, сынок, хлебушек пожнём, отмолотимся и поедем мы с тобой в Киев, – сказала она наконец. – Майку тётка Марья к себе покамест возьмёт. Господь послал нам соседей хороших.

Минька вскинул глаза:

– Взаправду поедем? А ты говорила, что денежек нет.

– Я масло конопляного жбан продала, и Семён Федотыч денежек в долг пообещал.

– Ты не обманываешь, мамка?

– Когда я тебя обманывала? – притворно нахмурилась мать.

Никогда ещё Минька не уезжал дальше соседнего села, даже в городе ни разу не был. А теперь поедет в Киев на взаправдашнем поезде, сядет на скамью у окна и глаз не оторвёт, чтобы не упустить интересное.

– Лишь бы помогли тебе святые, ослобонили от нечистой силы.

Минька тут же пообещал сам себе, что сроду не станет торкать вещи, даже если святые в кипарисовых гробницах ему не помогут. Притворится, что пропало умение. Ведь жил он раньше, когда не умел двигать глазами, и дальше проживёт.

– А когда молотить, мам? Завтра?

Мать легко засмеялась:

– Скорый ты! Сперва сжать надо-тка.

Она поперхнулась, закашлялась, прижала ко рту носовой платок, поспешно скомкала и спрятала его в карман передника.

– А какой он, Киев? Больше, чем город, куда Васька на ярмарку ездил?

Мать уверенно ответила, что Киев больше, хотя там не бывала.

Минька размечтался. Вот пожнут они хлебушек, обмолотят, заполнят мукой ларь и поедут в Киев. На станцию их, конечно, Васькин тятька отвезёт, не пожадничает. Сядут они с мамкой в поезд, а там… постойте, а что же там внутри бывает? Никогда не видел этого Минька. Ну, кровати, само собой, ведь спать на чём-то надо. Столы со скамейками, чтобы обедать, а больше туда ничего и не влезет. Сам Киев Минька представлял так: большущая лавра посреди города, а вокруг дома побольше Васькиного, с лавками и трактирами. Бабы ходят разряженные, мужики в костюмах, калошах и с тросточками, богатые.

Разве мог усидеть Воробей на месте, когда такую новость узнал!

– Я к Васятке на минуточку… можно, мамка?

– Можно, можно, иди… И так взаперти цельный день сидел.

Минька нахлобучил картуз и помчался к приятелю.

– А я в Киев поеду! – выпалил он.

– Когда? – вытаращил глаза Васька. – А ты не врёшь, Мишка?

Тот перекрестился.

– Вот. Мамка сказала, как с огородом управимся, хлеб уберём, так и поедем.

– Счастливый ты… – вздохнул Васька.

Миньке стало как-то неловко: он будет по Киеву гулять, а Васятка дома сидеть.

– А может, вместе махнём, а? – предложил Воробей и горячо добавил: – Я мамку попрошу, она тебя возьмёт.

И как будто дело было решено, стал мечтать, как поедут они на поезде и как увидят Киев и лавру. Хорошо!

***

Месяц пролетел в радостном ожидании, а потом случилось то, чего Минька никак не предвидел: мамка совсем расхворалась. Давеча копала картошку, а на другой день с трудом поднялась с постели. Теперь лежала на кровати, белая что стена, и глухо кашляла, задыхалась. Минька слышал, как в груди у мамки что-то клокотало и хрипело, видел пятна крови на платке, который она прижимала ко рту. Его это страшно напугало: кровь должна быть внутри, а не снаружи. Когда он однажды наступил на осколок стекла, мамка сама чуть не заревела. Под горячую руку отвесила Миньке подзатыльник, промыла рану и завязала ногу чистой тряпицей.

В сарае жалобно замычала корова. Мамка услышала, спустила ноги на пол, попробовала встать – и не сумела.

– Минюшка… – задыхалась она, – сбегай к Анисимовым. Скажи соседке… пусть придёт.

Воробей опрометью выскочил во двор, перебежал дорогу.

Васькина мамка раздувала на крыльце самовар, отворачивалась от едкого дыма.

– Тётенька Марья! Идите к нам скорей, мамка зовёт!

Тётка Марья вздрогнула, уронила угли на деревянные ступеньки.

– Что стряслось?

– Мамка встать не может, – заплакал Минька.

– Неужто слегла Арина? Батюшки-светы! Сейчас, сейчас… Манефа!

– А? – откликнулась из сеней работница.

– Чего акаешь? Ежель зову, сюда иди… Самовар взогрей.

Тётка Марья торопилась за Минькой, не шла, а катилась, полная, круглая, как сдобник.

– Похужело тебе, Арина? – спросила она с порога. – Давай-ка подыму тебя… Али горяченького хочешь?

Мамка покачала головой: ничего не надо.

– Корова в сарае ревёт… подои…

– Сейчас, сейчас!

Тётка Марья отыскала подойник и выкатилась из избы. Минька увязался следом.

– Господи, грехи наши тяжкие! Как бы не слегла Арина! – бормотала она. – Мишка, беги к нам. Манефа тебя кашей накормит. Скажи, мол, тётя Марья велела. Да чего «не надо», иди. Голодный небось.

Манефу Минька встретил во дворе, она выходила из хлева с ведром. Он, стесняясь, признался, зачем пришёл, и работница поправив узел светлого платка под подбородком, сочувственно закивала:

– Не встаёт мамка? Вот беда-то… Я надысь видела её, ох… Ну идём, идём.

Минька поднялся по высокому крыльцу вслед за Манефой, прошёл через сени в просторную кухню, с две воробьёвских. За длинным столом сидел хозяин – дядя Семён и Васька с сёстрами. Старшая Зоя, такая же круглолицая, как и мать, посмотрела с недоумением, подняла брови; младшая Люба засмеялась: она всегда была рада гостям, особенно Миньке, а дядька Семён как будто не удивился.

Манефа наложила из чугунка порядочно пшённой каши и отхватила ножом большой кусок от свежего каравая. Воробей перекрестился на образа и взял ложку. Васька подмигнул и пихнул его ногой под столом.

Когда съели кашу, Зоя налила всем чаю из самовара. В голубой сахарнице белел сахар, его все брали без счёта, сколько душе угодно. Минька тоже потянулся, и никто не ударил его по руке. Не первый раз он бывал в доме у Васьки, но впервые сидел вот так за столом, посасывая сладкий огрызок и глазея по сторонам, как свой, будто Васькин брат или какой-нибудь родственник.

На окнах топорщились белые занавески, в углу блестели образа в серебре, а через широкие двойные двери в горницу виднелся граммофон на тумбе с гнутыми ножками, сиял золочёной трубой, похожей на цветок вьюнка, только большой.

Вернулась тётка Марья, Минька понял, что пора и честь знать, засобирался домой.

Мамка уже не лежала, а сидела сгорбившись на кровати. У изголовья притулилась табуретка с чашкой чая и очищенным варёным яичком, должно быть, тётка Марья поставила. Минька потоптался рядом, осторожно присел на краешек постели. Ему очень хотелось спросить про Киев, но он не осмеливался.

– Мамка, – наконец решился он, – а как же лавра? Не поедем?

Мать подняла глаза, посмотрела на Миньку долгим и каким-то горьким взглядом.

– Поедем, Мишка, поедем, дай на ноги встать. – Она закашлялась, прижимая платок к губам, и добавила, передохнув: – Мне помирать никак нельзя, на кого я тебя оставлю? Был бы ещё отец жив… Ни одной родной души у тебя не останется на всём белом свете.

Минька подумал: а ведь и правда, никого у него нет, кроме мамки и Васьки. Васятка хоть и не родня, а всё же близкая душа.

– А Васька? – спросил он.

Мать грустно улыбнулась:

– Васька… Глупый ты у меня. Я оклемаюсь, беспременно оклемаюсь, дай срок.

Мамке было худо, она больше не заставляла Миньку читать молитвы и бить поклоны, не стращала сковородкой и чертями. Он сам вставал на коленки и молился так истово, как ещё ни разу в жизни. Ведь Христос говорил: если бы вы имели веру с зерно горчичное, то гора поднялась бы и на другое место перешла. Вот как. А у Миньки вера не то что с зерно, а с целую тыкву. Бог всё может. Он сумеет сделать так, чтобы мамка выздоровела.

Ей и в самом деле полегчало через несколько дней. Мать стала подниматься, ходить по избе, варить кашу. Даже стирку затеяла, увидев, в каких рубашках бегает Минька. Полоскать бельё она всегда отправлялась на речку, на этот раз Воробей увязался за ней, помогать, одной-то тяжело небось.

– Дай, мамка, я сам корзину понесу.

У забора стояла тётка Марья, увидела мать, поздоровалась, заулыбалась.

– Отудобела, что ли? Ну слава тебе… Ты, Арина, сала побольше ешь, доктора говорят, что при чахотке пользительно.

Перекинулись парой слов о погоде – благодать-то какая, бабье лето! – и разошлись.

На реке Минька засучил штанишки, забрёл в воду по колено. Ух! Озноб пробежал по спине. Странно, ведь теплынь стоит, а вода холоднющая.

– Я сам полоскать буду, – заявил Минька и выхватил из корзины мокрую рубаху.

– А я что же, сидеть буду, как царица? – засмеялась мать. – Не упусти бельё… помощник!

– Не бойся, мамка, не упущу.

Течение подхватило рубашку, старалось вырвать её из Минькиных рук, но тот был настороже. Хитрая какая речка, рубаху хочет отнять! Стал выжимать бельё Минька, а силёнок-то маловато, не получается.

– Давай-ка я, у тебя сноровки нет, – сказала мамка.

Она взяла рубашку за концы и туго скрутила. Как ни протестовал Минька, мать подоткнула юбку, зашла в воду и сама начала полоскать бельё.

– Да мамка же! Вода холодная… сиди, сам всё сделаю, – притворно сердился он, а сам млел от её непривычно ласковой улыбки. Мамка не намахивалась, не кричала, не ругала чёртовым племенем.

«Вот всегда бы так, – весело поглядывал Минька, – ух, как я тогда любить её буду! Заживём лучше всех!»

После стирки мамка так уморилась, что едва дошла до кровати. Минька сам загнал корову и побежал за соседкой, чтобы подоила Майку. Он проголодался и с удовольствием думал о горячей варёной картошке, политой постным маслом, и большом ржаном куске хлеба во весь каравай.

– Мам, вставай ужинать.

– Не хочется, Мишка. Ешь один, я после… – шевельнулась на кровати мамка.