Знакомые говорили, что уже видели на улицах вооруженных немецкими винтовками и одетых в рабочие спецовки и черные береты людей, на рукавах которых были красные повязки с надписью «народная гвардия». Эти «народные гвардейцы», среди которых оказалось много совсем еще юных девушек, задорно отдавали честь красным командирам и следили за порядком. Они вытаскивали из толпы девушек и женщин, которые подозревались в связях с немецкими солдатами и офицерами, сажали их в большой грузовик и увозили в неизвестном направлении.

Слухи по этому поводу ходили самые разные. Одни знакомые Мережковского и Гиппиус, в основном русские эмигранты, говорили, что этих женщин теперь расстреляют без суда и следствия где-нибудь за городом, как это в России делали большевики в восемнадцатом году. Другие возражали первым, заявляя, что, поскольку времена изменились и Франция с Германией стали частями единой советской республики, то их немецких кавалеров просто заставят жениться на своих французских подружках и забрать их с собой в Германию. Третьи, соглашаясь со вторыми и немного с первыми, сообщали, что, может, этих француженок и выдадут замуж за немцев, с которыми они гуляли, но повезут их не в Германию, а в ужасную Сибирь, в которую Сталин теперь поголовно загонит всех проклятых бошей.

И вообще, многие и многие из знакомых Мережковского и Гиппиус вышли на улицы, чтобы, если не поприветствовать «советских», то хотя бы посмотреть на них одним глазком. Увиденное кого-то воодушевило, кого-то напугало, но никого не оставило равнодушным. Сытые, в хорошей форме, прекрасно оснащенные и поголовно вооруженные автоматическим оружием красноармейцы и командиры ничуть не походили ни на своих предшественников времен Гражданской войны, ни на солдат и офицеров старой царской армии. Это были победители, сокрушившие в сражениях сильнейшую военную машину Европы, и на броне танков принесшие сюда, в Париж, власть своего большевистского диктатора.

Кто же знал, что все так обернется. В начале войны с большевистской Россией приятель и сожитель Мережковского и Гиппиус Владимир Злобин и одна его немецкая знакомая, якобы для того, чтобы поправить их бедственное материальное положение, втайне от Гиппиус отвели Мережковского на немецкое радио, где Мережковский произнес речь «Большевизм и человечество»,¹ в которой прославлял Гитлера, называл его защитником Европы от большевизма и сравнивал с новой Жанной д`Арк. А ведь в этот момент Берлин уже лежал в развалинах после первого советского авианалета, а сотни тысяч немецких солдат и офицеров, пытаясь выполнить невыполнимые приказы, сгорали в огне приграничных сражений.

Узнав об этой речи, Гиппиус была не только возмущена обманом, но и изрядно напугана. Первой ее реакцией на известие об этой речи стали пророческие слова: «Это конец». И в самом деле, их семейство за сотрудничество с Гитлером, заключавшееся лишь в одной этой речи, тут же подверглось всеобщему остракизму – как со стороны французских знакомых, так и со стороны большей части белой эмиграции. Русские люди, пусть даже вынужденно покинувшие Россию, отнюдь не разделяли людоедских идей Мережковского о том, что в России «настало царство Антихриста», и что он «предпочел бы, чтобы Россия не существовала вовсе», если бы знал, что «Россия и свобода – несовместимы».

Узнав о полном разгроме Третьего Рейха, о Красной Армии, движущейся через просторы Европы подобно степному пожару, Мережковский и Гиппиус хотели было уехать из Парижа. Но они не знали, куда и на какие деньги, потому что с сорокового года семейство окончательно издержалось. Не помог даже гонорар за то роковое выступление с прославлением Гитлера. Кроме того, была надежда на то, что Европу, или хотя бы ее часть, прикроет собой Англия и лично Черчилль, выпятивший вперед свое необъятное брюхо. Была надежда, что вмешается Америка, что большевиков остановят хотя бы на Рейне и не пропустят в Париж, в котором обитают такие ценные для западной цивилизации люди, как Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус. Но все эти надежды не оправдались, и девятый вал большевистского нашествия докатился и до тихой улицы в парижском буржуазном предместье Пасси, на которой и располагалась парижская квартира Мережковского и Гиппиус.

И вот теперь, когда большевики вошли в Париж, а Франция вместе со всей Европой, обессиленная, распростершись навзничь, лежит перед ними, раскинув руки и ноги, для Мережковского и Гиппиус должен был наступить конец. Ведь, по свидетельству своих знакомых, бежавших из советской России в тридцатые годы, следом за танками и броневиками с пехотой неотвратимо следуют неприметные черные машины, битком набитые людьми в фуражках с малиновым околышем и синим верхом, которые тут же примутся арестовывать всех неблагонадежных. А уж Гиппиус с Мережковским обязательно окажутся в числе первых в списке идейных и непримиримых врагов большевизма.

Но надежды их были тщетны – на самом деле никто арестовывать Мережковского и Гиппиус не собирался, о них было велено просто забыть, и лишь следить за тем, чтобы ни он, ни она не могли зарабатывать на литературном поприще. Мелкие самодовольные людишки, которых любой психиатр сразу же, с первого взгляда, признает оторвавшимися от реальности душевнобольными. И за это их сажать в тюрьму, и тем паче расстреливать? Да ни в жизнь! Пусть живут и служат живым примером того, во что может превратиться оторвавшийся от своих народных корней интеллигент-манкурт, забывший о том, что Дух не существует отдельно от материального мира, а находится с ним в нерасторжимом диалектическом единстве.

* * *

7 марта 2018 года (17 августа 1941 года) Федеративная Республика Германия, федеральная земля Бранденбург, город Фюрстенвальде, железнодорожный вокзал

Рано утром, примерно в четыре часа, когда даже самые полоумные вороны не начали еще орать, в помещение дежурного по станции зашли три весьма колоритные личности, от вида которых у пожилого дежурного, помнившего еще темные времена Хоннекера, глаза полезли на лоб. И было от чего. Центральной фигурой в этой троице был здоровенный, слегка небритый «стопроцентный ариец» в поношенной полевой форме вермахта, помятой шинели, сапогах с короткими голенищами на широко расставленных ногах, и с погонами оберартца (обер-лейтенанта медицинской службы). Единственной деталью, выбивавшейся из образа, был нашитый над правым карманом орел, у которого был отрезан круг со свастикой.

Те двое, что стояли сбоку от военного врача вермахта, были ничуть не менее колоритны, чем оберартц – они были обряжены в форму сотрудников НКВД: синие бриджи, начищенные хромовые сапоги, фуражки с красной звездочкой, с малиновым околышем и синим верхом; а также кожаные куртки, из-под воротников которых торчали малиновые петлицы – у одного с капитанской шпалой, а у другого – с тремя сержантскими треугольниками. Единственное, что у энкавэдэшников выбивалось из стиля, это переброшенные через плечо «калашниковы» вместо аутентичных ППШ или ППД. Впрочем, за ряженых шутников принять их тоже было нельзя. Уж слишком серьезные и жесткие лица были у всех троих, особенно у оберартца. Дежурному на мгновение показалось, что этот человек побывал недавно в аду и вернулся обратно.

Мазнув взглядом по табличке с именем и фамилией, стоявшей на рабочем столе дежурного, оберартц коротко рыкнул:

– Герр Краузе, немедленно освободите первый путь. Сейчас на него прибудет особый санитарный поезд.

– Какой такой поезд? – тонким дребезжащим голоском переспросил дежурный, попеременно косясь то на сопровождавших оберартца энкавэдэшников, то на стоящий на столе телефон внутренней связи, одновременно нащупывая в кармане мобильник и лихорадочно решая, вызвать полицию или обождать.

Пока он колебался, неожиданно заговорил капитан НКВД.

– Герр Краузе, – вкрадчиво сказал он, нагнувшись к самому уху дежурного, – я не советую вам торопиться с принятием решения. Лучше выгляните в окно…

Дежурный по станции встал со стула и на дрожащих ногах подошел к оконному проему. Отдернув штору, он увидел, что на перроне, залитом ядовитым мертвенным светом светодиодных светильников, под мелким и противным дождем в цепь выстроились вооруженные люди в смутно знакомой по историческим фильмам форме бойцов НКВД образца 1937 года.²

– Только не пугайтесь, – участливо произнес капитан госбезопасности. – Сразу хочу вас предупредить, что мы не ряженые шутники и не террористы. Дело в том, что правительство СССР в 1941 году, исходя из принципов гуманности, решило направить в Германию 2018 года для лечения и реабилитации несколько тысяч тяжелораненых германских военнопленных. Мы не дали умереть этим немецким солдатам и офицерам, а остальное должно стать делом ваших врачей. Наши собственные раненые на тех же самых условиях проходят сейчас лечение на территории нынешней России. Впрочем, если вы откажетесь, мы справимся и без вашей помощи, поскольку имеем полное представление о том, что для этого необходимо сделать…

– Нет-нет… – пробормотал дежурный, возвращаясь на свое место, – просто нам говорили, что вся эта история с сорок первым годом – грандиозная мистификация господина Путина, а все якобы репортажи с поля боя русские снимали у себя на Мосфильме… Впрочем, я ничего не утверждаю,и считаю, что телевидение и газеты ежедневно нам врут, и мы уже не знаем, что и думать.

– Вот видите, Карл, – сказал капитан НКВД, – во что превратились немцы в XXI веке. Вы для них теперь просто миф, сцена, снятая для кино. И хоть в той войне с вашей стороны гордиться, честно говоря, нечем (в обоих ее вариантах), но хоть какие-то родственные чувства у нынешних немцев к вам должны быть.

– Вы были совершенно правы, Вольдемар, а я вам не верил, – вздохнул оберартц, – измельчали потомки нибелунгов и запаршивели. Там, где мы выдержали под вашим огнем целых восемь суток, они, наверное, начали бы разбегаться через пару часов.

– Нет-нет, – снова испугался дежурный, – я ничего такого не говорил… Просто я не понимаю, как это может быть – ведь та война была очень давно, и именно на ней погибли оба моих деда – один под Сталинградом, другой уже в самом ее конце, когда русские штурмовали Берлин.

– Краузе, – рявкнул оберартц, – у русских есть прибор, который делает дыры во времени – от вас к нам. Через эти дыры они нагнали своим предкам столько оружия, что его хватило на вооружение нескольких армий. Они и сами встали рядом с ними с этим оружием в руках, как это и должны делать истинные арийцы. Это была бойня, Краузе – ты понимаешь? Нас уничтожали всеми способами, какие только придумал за последние годы изощренный человеческий ум, а мы, повинуясь приказам безумного ефрейтора, рвались вперед, поливая своей кровью каждый клочок русской земли. А что я вижу здесь, Краузе? Вы даже не хотите принять своих раненых предков на лечение…

– Никак нет, господин оберартц, – тихо сказал дежурный по станции, – первый путь семафором я уже перекрыл, так что русские могут включать ту самую штуку, которая у них делает дыру во времени…

– Хорошо, герр Краузе, – устало произнес оберартц, – извините меня за то, что я на вас накричал. Нервы, знаете ли.

– Ничего страшного, господин оберартц, – кивнул дежурный, – я вас понимаю. Это все русские, да?

Оберартц только пожал плечами, показывая, что на идиотские вопросы не отвечает.

– Пойдем, Вальдемар, встретим наших героев, – военный врач повернулся к капитану НКВД.

– Пойдем, Карл, – ответил тот, делая знак напарнику, – действительно пора.