Круг распался окончательно. Касю швырнуло вперед, на четвереньки. Какие‑то секунды все с ужасом наблюдали, как шевелятся ее лопатки, остро очерченные полуночным светом. Когда она подняла лицо, Магда ахнула и отшатнулась.

Из-под век Каси виднелись одни белки, края темных радужек мелко бегали под полукружьями ресниц. Данка отошла бы дальше, но дальше было некуда. Ее ноги в шерстяных чулках примерзли к полу.

Кася поползла вперед.

– Дана-Дана. Дана-Данута, – хрипло шептала Кася, опрокидывая свечки и поводя худыми плечами. – Как не знать мне о беде твоей, Дана? Они же все умерли. Все до единого. – Ее горло издало то ли придушенный смешок, то ли всхлип. – Такие маленькие. Они здесь, Да-на, они любят тебя.

– Нет…

– Твои братишки и сестренки. Никто до крестин не дожил. А то и вовсе… – Снова этот звук схваченного судорогой горла. – Комочком кровавым вышли сами – и сразу в землю, в землю.

– Прекрати!

Магда не могла заставить себя шевельнуться, хотя ее губы вздрагивали, готовые к паническому воплю.

Кася ужасала. Она медленно ползла к Дануте, переставляя неправильно вывернутые в локтях руки, путаясь в подоле ночной рубашки. Белки подернулись сеточкой сосудов, с нижней губы протянулась до пола нить густой слюны.

– Они передают привет твоей… маме. Ты же передашь ей, Дана? Чтобы она не плакала… Передашь?

Дана трясла головой, зажмурив глаза.

Ее боль была как перезревшее яблочко – мягкая гниль под глянцевой кожурой.

– Вот только об отце… – Кася уже стоит на коленях перед Данутой, карабкается выше, цепляясь за сжатые кулаки той, подбирается к шее. – О нем они не хотят говорить, – шепчет она ласково. – Просят только, чтобы ты больше не ходила с ним на скотобойню‑то. Не надо…

– Не надо! – эхом откликнулась Данка. – Я не хочу больше, не могу!

Наконец Данке удалось вырваться, она с силой отшвырнула от себя Касю, метнулась к двери и выскочила в коридор.

– Данка, – это уже Юлия, верная кривоклювая птичка на спине аллигатора. – Я за ней.

Мария и Клара сидели обнявшись на одной из кроватей. Их тревожное объятие было таким крепким, что сложно было сказать, где заканчивалась одна и начиналась другая и чей тонкий скулеж звучал, заглушая затихающие рыдания Дануты в коридоре.

Магда осторожно приблизилась к Касе и заглянула той в глаза. Она была без чувств, а губы еще блестели выступившей слюной.

– Кася, Кася, не умирай, – зачем‑то запричитала Магдалена. – Не надо.

Она обмакнула носовой платок в бокал с водой для ду́хов и стала тереть холодной тряпицей виски подруги.

– Только очнись, – бормотала она. – Ну же!

– Может, доктора позовем? – подала голос Клара. Одной рукой она продолжала гладить Марию по растрепавшемуся затылку.

– Это плохая идея. Но если она до утра не…

Тут Кася закашлялась и согнулась пополам. Ее вырвало прямо Магде на колени.

– Фу! – взвизгнула та. – Кася! Ты гадкая! Ты меня напугала знаешь как?!

И наконец позволила себе заплакать.

Дневник Касеньки, осень 1922 года II

У меня все еще ужасный почерк. Он даже стал хуже. На правой руке было чуть больше швов, и она еще немного болит.

Но мне это совершенно все равно!

Самое главное в моей жизни уже случилось, и мне больше нечего бояться, не из-за чего переживать. Я никогда больше не буду одна.

Мама и папа совершенно такие же, как были, какими остались на фотографии в дедушкином доме. Мама серьезная, рот строгий, глаза только смеются. Какие же у нее красивые глаза! И целое море душистых теплых волос.

У папы все такая же белозубая улыбка. Он и сейчас не отнимает руки от маминого плеча. Я не могу дотронуться, как ни пытаюсь. Но я слышу их голоса, хоть их рты не шевелятся. Особенно хорошо я слышу маму. Каждую ночь она стучится в дверь и входит в комнату. Она рассказывает мне тысячи удивительных историй.

И я становлюсь самой счастливой в мире.

Но как бы я хотела коснуться ее!

* * *

Совсем забыла рассказать – у меня теперь есть целых пять подруг! Я уверена, они поняли, как несправедливо обошлись со мной. И ради такого я бы снова порезала руки, не жалко.

* * *

Кстати, Магда позаботилась о пане Бусинке, пока я лежала в лазарете. Он отвык от моего запаха, но зато теперь совсем ручной. Свил в коробке гнездо из обрывков линованной бумаги.

* * *

* * *

Я не помню. Не помню, не помню, не помню, не помню!

Пытаюсь восстановить ту ночь – шаг за шагом, картинка за картинкой – и в какой‑то момент натыкаюсь на стену. Она мягкая, как занавесь, но я не могу ее сдвинуть. И голова так нестерпимо начинает болеть!

Магда сказала, что девочки хотят испытать меня на Дзяды. Хотят, чтобы я обратилась к духам предков. Я не испугалась. А надо было.

Сначала все шло хорошо. Мы взялись за руки и стали одним. Мне было приятно, будто в лодке в самом центре лесного озера. Будто меня согрело солнце и убаюкала вода. Слова находились сами собой, и девочки меня слушали.

Я уже поняла, что если дышать медленно, глубоко, а глаза поднять особым образом, то голова становится тяжелой и начинает видеться разное. Я и увидела. Мама и папа пришли первыми. Потом какие‑то люди, я не могла разглядеть их лица целиком. Они все время быстро отворачивались и ныряли в розоватый туман, оставляя смазанные полосы на внутренней стороне век. Они говорили очень тихим шепотом, а я вслушивалась. Но не ушами, а лбом. Звучит очень странно, но я не знаю, как еще это объяснить.

А потом… Как же тяжело вспоминать!

Дана начала ругаться. Она говорила, что я пытаюсь всех обмануть. Она все говорила и говорила, но ее слова, словно чернильные цепочки букв, вылетали из ее рта и проносились мимо, не задевая.

Тогда мама улыбнулась глазами и сказала:

«Тук-тук!»

И лодка опрокинула меня в озеро.

Когда я очнулась, вода хлынула у меня изо рта. Все плакали. Даже Данка.

Магда сказала, что я говорила и делала ужасные вещи, но я не помню! Совсем не помню…

* * *

Все ангелы небесные должны сегодня дуть в свои трубы, потому что случилось невероятное!

Я прохандрила почти месяц. Ничего меня не радовало, кроме только компании пана Бусинки (он умеет ходить по веревке, балансируя хвостом! Невероятно!) и вечерней болтовни с Магдой. О том вечере она больше не вспоминала.

Девочки снова от меня отвернулись. Но теперь все было по-другому. Я не обижала их, уж точно не Юльку, не Марию и не Клару. Но Данку страшно задело то самое, о чем я не могу…

Ладно, хватит.

Внимание! Прошу подуть в трубы – сегодня после ужина Данута подошла ко мне сама! И пригласила посидеть в их с Юлией комнате до отбоя! С ума сойти!

Конечно, я согласилась. А теперь я убегаю!

* * *

Ну, конечно, все дело было в Анджейках. Воскресное причастие убедило даже самых пугливых, что я не превратилась в упырицу и не одержима бесами. И им снова захотелось чудес. Мне бы тоже их хотелось, только вот почти все чудеса, которые приключались со мной, были какие‑то злые.

На Анджейки принято гадать, это все знают. Но ничего такого не случилось. Через старый, ржавый ключ стекала вязкая струйка стеарина и крючилась в воде какими‑то древними буквами. Из бумажных клочков с именами женихов выпадало самое несуразное. Ну кому может понравиться дурацкий Штефан? Сплошное разочарование.

Я видела, как горят их лица. Девочкам хотелось злых чудес, но в ночь Анджеек духи не пришли. Может, им нужно было время, чтобы вновь набраться сил и явиться нам, а может, все было только глупым сном, сказкой, совпадением. Мало ли о чем врут сны? Я почти готова смириться. Мама с папой больше не приходили.

Целый месяц.

Так, все, хватит страдать! Глупая Кассандра! Тебе должно быть стыдно! Полугодовые экзамены на носу!

Моя цель – не стать худшей ученицей в классе! Скрестила пальцы и пошла грызть гранит науки.

* * *

За что? За что нам такое наказание, как геометрия? И география. Мне кажется, они сговорились между собой, чтобы свести меня в могилу.

* * *

Люблю поезда. Стук колес убаюкивает. Я еду домой. Там дедушка. Там пианино и виноградный узор алебастром по потолку.

Я буду вдыхать запах маминых мехов. Залезу в шкаф, зароюсь в собольи высокие шапки, мантильи из песца, лисьи шубы и беличьи муфты. Есть поверье, что та, кто носит беличий мех, будет счастливой.

Думаю, мама была счастлива. Вот только недолго.

Я не помню, как она пахла, но ее духи́ еще живы в мехах. А когда вылезу под вечер, сонная, с тяжелой дурной головой, меня укроет совсем другое тепло и другие запахи: камин, дедушкина трубка с черносливовым дымом и пироги с мясной начинкой.

Я еще не там, но в предвкушении. Я готовлюсь к ощущению дома.

А поезд все едет в метель, перестукиваясь с сердцем.

* * *

Я не могу больше есть! У меня вырастут щеки, и пусть Грасе будет стыдно за мою загубленную красу, ха-ха!

Серьезно, больше никакого крема. Вы видели, какие девушки в журналах? Как деревца! А я буду пеньком.

* * *

Я поняла про себя одну вещь. Мне не нужны какие‑то происшествия или дурные события, чтобы чувствовать себя плохо.

Эта дрожащая тень живет во мне всегда, только ищет себе гнездо.

Сначала я думала, что все дело в учителях и наставницах. Я боялась, что на меня будут кричать, ругаться. Все трепетало внутри. Потом старшеклассницы. Красная нитка эта. Потом… как меня колотили. И могли поколотить снова. И трепет, постоянный трепет в груди, будто мотылек с липкими от чешуек крыльями бьется под кожей.

А сейчас в моей жизни нет ничего плохого. У меня есть большой дом, качели на дубе, дедушка, куклы, котята народились пушистые. И по вечерам мы пьем горячий чай с медом и печеньем.

В учебе все тоже хорошо.

Забыла сказать, я выдержала полугодовые испытания! Я молодец!

В пансионе Блаженной Иоанны меня ждут подруги, и вместе мы придумаем немало игр.

У меня нет забот.

Но эта внутренняя дрожь, этот холодный, как зола, липкий мотылек никуда не девается. Что же мне с ним делать? Какое окно отворить, чтобы он улетел прочь?

Я не знаю.

* * *

Сегодня мы отправились в город. У дедушки нет модного автомобиля, но это только потому, что они ему не нравятся.

Он говорит, надо механика нанимать, водителя.

Чем плох конюх, который уже тридцать лет в усадьбе за лошадками ходит? Вот и трясемся мы до города.

Но это ничего. Красоваться тут не перед кем. Да и мне тоже автомобили не очень нравятся. Пахнут противно.

У дедушки есть дела в его маленькой типографии. А мне позволено прогуляться по городской торговой площади.

Чего тут только нет! Правда, то, что есть, мне не очень‑то и интересно, а другое и представить сложно. Мясные, хлебные, сырные лавки. Мыло, свечи, ткани. Но какой мне прок от тканей, тогда как еще три с половиной года носить только форменное платье? Нечего расстраиваться.

Под ногами скользко, каждый камень в дороге покрыт ледяной коркой.

Я все головой крутила, выискивая развлечение.

Будь здесь Мария, она бы придумала, как найти среди вонючих переулков сокровище. Будь здесь Клара, она бы показала мне красивый абрис костела, на который падает послеполуденный свет.

Будь здесь Данута, она бы заставила меня посмеяться над убожеством нашего городка, и я бы почувствовала себя такой современной и сильной. Вот только за смех этот мне позже стало бы стыдно.