Для внушительности химик колдовал над приборами трое суток. Потом без стука заявился к Файзуллину и предложил варианты. С помощью водяной пушки для размыва завалов заморозить мертвецов и на экскаваторе вывезти их подальше. С помощью той же пушки залить их соляной кислотой, которую он, Миша, брался изготовить на месте. И наконец, наделать солевых грелок, заманить покойничков в пустой штрек и засыпать проход. Но сначала – деньги на бочку!

Селектор связи находился в комнатушке за кабинетом, в котором дремал на посту часовой. Минута связи с Землёй стоила бешеных денег, к тому же аппарат был хрупок и лишь усилиями команды радистов кое-как тянул через космос прерывистую нить сигнала. Под свирепым взглядом начальника колонии Миша осторожно снял трубку громоздкого чёрного аппарата, повернул пальцем скрипучий диск:

– Алло! Здравствуйте! Позовите Нино, пожалуйста! Нино Орбелиани, художницу по фарфору! Что? А сын, Мишико? Да, спасибо…

Повернулся, белея лицом:

– Никого нет дома.

Мишу под руки свели в лабораторию и отпоили спиртом. После недолгих размышлений Файзуллин приказал подать карту окрестностей, поводил по ней жирным пальцем и принял решение: залить водой! Сточных вод колонии было не занимать. В трёх километрах от прииска скалы треснули, образуя глубокое ущелье, – оттуда покойнички точно не выберутся. Чтобы проверить теорию, капитан Баруздин, бывший десантник, выскочил на улицу с ведром кипятка и облил ближайшего упыря. Тот подёргался и застыл как мёртвый. Сработало.

Главный инженер приисков, косолапый бугай с нежной фамилией Душенька взял под начало химика Орбелиани и ещё с пяток бывших учёных. Задача предстояла не из простых – за пределами купола царили адовы минуса, пушку могло разорвать на месте. А солевой раствор, которым пробивали завалы, замерзал долго и плохо. Дилемма!

Разработчики спорили до хрипоты, ломали драгоценные карандаши и рвали бумагу. Горячий Орбелиани бил кулаком по столу, убеждая собеседников внять простым химическим формулам.

Мертвецов между тем всё прибывало. К голым зэкам присоединились первые космонавты в синих шлемах со звёздами и коренастые негры с «Роджера Янга». Колонны пилигримов вышагивали по кольцевому маршруту, поднимали вместо хоругвей чьё-то тряпьё, распевали гимны, потихоньку теряя голос, и переставали обращать внимание на живых.

В ночь на первое мая случилась настоящая вакханалия. Сонмы разноцветных огней вспыхнули в волосах мертвецов, белёсые глаза засияли прожекторами. Шарканье сотен ног сменилось единым ритмом дикого танца. В такт мелодии засияло и небо, шлейфы света заколыхались над крохотной скорлупкой, прячущей горстку землян от капризов чужой планеты. Взвыли счётчики Гейгера, купол уже не справлялся, доктор Вовси горстями раздавал таблетки от радиации.

Постаревший лет на десять Файзуллин собрался звонить на Землю – скрыть подобное безобразие не представлялось возможным. Он четырежды поднимал трубку и снова клал её на литую подставку – как сообщить руководству, что прииск захватили ожившие мертвецы?

К утру начались взрывы – точней, сумасшедшие фейерверки. Грохот накатывал со всех сторон, бил по ушам, доводил до слёз и приступов судорог. Зэки попрятались кто куда, Файзуллин держался лишь бешеной силой воли – он всё-таки оставался командиром старой закалки.

Я не покидал больничку – умирающим всё равно, что творится за тонкими стенами. За эти дни трое отдали богу душу, а тела их по указанию командира сожгли в мусорной печи. Страха я давно уже не испытывал. Делал свою работу, читал по памяти Аристофана или Петрарку, дышал тысячу раз перегнанным сквозь фильтры спёртым воздухом, думал о черёмуховых садах Вологды. Искал кота – после смерти поэта рыжие волоски появлялись то тут, то там, а по ночам мне порой слышалось хриплое, затихающее мяуканье.

Мертвецы заглядывали в окна, шарили ладонями по стеклу, бормотали обрывки безвестных строк, молили о милости и тепле. Я игнорировал – они сегодня, я завтра.

В грохоте фейерверков слышалось величие оркестровых грозных симфоний. Уран разыгрывал представление, впечатлял – посмотрите, как я могу. Запас успокоительных таял, таблеток от радиации не осталось. Вдруг всё стихло.

Луна Титания снова поднялась над горизонтом, озаряя голубоватым светом перетоптанный лёд. Мы вышли к шахтам, проверили механизмы, охранники поднялись на вышки. Никого вокруг, даже угри из пруда исчезли. Неужели мертвецы их сожрали? Меня не интересовала судьба никчёмной рыбы. На берегу озерца я нашёл рукописную книгу стихов, кое-где уцелели полуразмытые строки. После скудной колонистской библиотеки это было прекрасно.

мир останется лживым,
мир останется вечным,
может быть, постижимым,
но всё-таки бесконечным…^[2]

День триста девяносто второй

Связь с Землёй безнадёжно заглохла. Декабрьские звездолёты не прибыли. А это значило – ни припасов, ни химикатов, ни новых рабочих рук в ближайшие полгода взять неоткуда. Естественно, у колонии оставались запасы, о голодной смерти речи не шло. Но стабильность пошатнулась, неопределённость растревожила и разозлила людей. Каждый лишний день на планете увеличивал шансы вольняшек не вернуться домой никогда.

Прежде вежливые охранники начали огрызаться, распускать руки и отправлять в карцер за любую провинность. Трещали электроразряды, плавился серый лёд. Бывший гроссмейстер Ботвинник заступился за доходягу Флитмана, бывшего балетмейстера Мариинки, – и был убит током «при попытке к бегству». И угрю понятно, что с прииска некуда убегать.

Мрачные зэки повадились собираться по группам, перешёптываться и в точности подчиняться указам, не давая повода для придирок. Зато в шахтах то и день буксовали механизмы, ломались подъёмники, драгоценная серая пыль оказывалась бесполезным свинцом. Дело шло к бунту, открытому столкновению, губительному для всех. Даже самый тупой вохровец понимал: достаточно разгерметизации купола, повреждённого воздуховода или взорванной кладовой, чтобы скудное выживание сменилось быстрой мучительной смертью. Но взаимное раздражение копилось, и выплеснуть его было некуда.

Посерелый от усталости Файзуллин денно и нощно увещевал, мирил, карал и грозился карами. Выходило так себе, однако искры бунта до поры до времени удавалось гасить. Ретивый капитан Баруздин не помогал командиру – он смирно лежал в больничке, и застиранная простыня укрывала тощее тело, едва вздрагивая от прерывистого дыхания. И инженер Душенька, грузный силач, еле таскал ноги.

Койкомест недоставало, нескольких доходяг пришлось разместить в карцерах. Под присмотром впавшего в тихий запой врача Вовси оставались самые важные пациенты, я с двумя наспех набранными санитарами обихаживал зэков. Впрочем, особой разницы, где и как двигаться к смерти, я не видел – морфин кололи агонизирующим, таблетки от радиации выписывали здоровым, а утки, пижамы и кашу выдавали всем поровну.

Кот нашёлся. Он прятался в кладовой, за стопками одеял, свил себе гнездо в тряпках и отсыпался там, прячась от любопытных глаз. Во время ночных дежурств кот крался за мною следом, в короткие часы отдыха укладывался на грудь тяжёлым горячим телом и мурлыкал, пока я не засну. Я заметил – он приходит посидеть с умирающими, провожает их, а потом долго моется, словно счищает с пышной шкурки чужую память.

На удивление, пищи хватало – ртов стало меньше, хлорелла росла исправно, а теплицы давали неизменно богатые урожаи. Тугобокие, резко пахнущие помидоры и клёклые огурцы давно приелись, огрызки бросали на столах – видано ли, не доедать пайку? Воздух сделался спёртым и тёплым, как вода из автомата с газировкой у стадиона на улице Ленина в раскалённый июльский день. То один, то другой колонист впадал в острое помешательство и пытался прорваться наружу «подышать». Безумцев едва успевали перехватывать возле шлюза.

Измотанные радисты поочерёдно отсиживали часы у аппарата, тщетно пытаясь пробиться сквозь толщу межзвёздной пыли и космических излучений. При взгляде на них мне вспоминались «Фаэты», скверный роман с могучим посылом. Неужели Земля сейчас несётся по орбите грудой ледяных мёртвых осколков? Атом победил разум, зло повергло добро в серую пыль. И вместе с нами погибнет всё человечество…

Не погибнет, обрывал я себя, – Марс уже обитаем, там тысячи переселенцев, женщины, дети. Они справятся с красной планетой и начнут всё заново. А мы здесь, на Уране, – шлак, отработка, пыль Земли. Бывшие музыканты, учёные, литераторы со своими обветшалыми ценностями, ветхой верой, гнилым гуманизмом и жалкими записными книжонками. Смешно сказать – после первой отсидки я ещё верил в торжество коммунизма и разума, красное знамя над Солнечной системой, счастье всем даром. Теперь же суетливо боролся за каждый новый прожитый день.

Прими ж мои благодаренья,
Поклонник мирных аонид,
О ты, чья память сохранит
Мои летучие творенья^[3].

Я раскладывал перед котом пасьянсы любимых строк, и он с величием султана принимал дары. Рыжий оказался прекрасным слушателем. Лишь бы никто больше его не увидел, не попытался отнять единственное моё сокровище!

День четыреста восемнадцатый

…Когда я делал Файзуллину очередную инъекцию, радист Можейко без спроса ворвался в кабинет.

– Летит! Летит! – повторял он, и слёзы текли по серым щекам парня.

Удержать информацию в тайне не представлялось возможным. Через пару часов все, от офицеров до последнего доходяги, знали: звездолёт «Варяг» миновал пояс астероидов и движется к Урану на предельно возможной скорости. Правительственную телеграмму тоже прислали, но Файзуллин пообещал радистам, что лично поджарит каждого, кто проболтается. Естественно, проболтались, однако дешифровщик молчал как угорь – у него появился повод хотеть жить.

Закипела работа. В шахты выгнали всех, кто мог хоть как-то стоять и соображать. Охранники вместе с зэками посменно добывали руду, потели в формовочном цехе и грузили диспрозий в контейнеры. Работали без отдыха, не жалея ни себя, ни других: лихорадочный азарт охватил людей. Торопились, словно планета вот-вот взорвётся.

Я тоже вынужден был покинуть своих безропотных доходяг и отстаивать по одной, а то и две смены. Вездесущая пыль действительно проникала сквозь оболочку скафандра, въедалась в кожу, оседала слоями в лёгких. Я чувствовал, что покрываюсь тончайшей металлической плёнкой, силы тают и желания испаряются. Обычно шахта ест человека дольше, но я старожил, диспрозий давно оседал в крови.

В тот день, когда я сбился на третьей главе «Онегина» и понял, что не помню четвёртую, «Витязь» опустился на космодром. Звездолёт не привёз ни припасов, ни химикатов, ни новых колонистов – лишь газеты и новости. Новости и газеты. Желтоватые, пахнущие типографской краской листы бумаги, на которых чёрным по белому пропечатали нашу судьбу.

Зэки орали, улюлюкали, обнимались, плакали словно дети, танцевали вприсядку, кхекая и отплёвываясь.

– Хрущ умер! Задавили мерзавца! Издох, старый жук, подавился своей кукурузой! Смело, товарищи, хором – нам ненавистны тиранов короны, цепи народа-страдальца мы чтим! Амнистия, мать её растудыть! Домой… полетели домой!

В море Москвы на Луне обнаружили целые залежи насыщенной диспрозиевой руды. Добывать металл стало не в пример легче, доставлять шахтёров домой живыми – куда как проще. Надобность в зэках на дальнем краю системы отпала. И Косыгин, после недолгой борьбы возглавивший ЦК КПСС, принял решение: отпустить, искупили кровью. Культ личности кукурузного жука подлежал низвержению, его добычу помиловали. Истощённых, отравленных медленным ядом «социально далёких» отправляли домой, к истосковавшимся семьям. Прииски консервировали до дальнейших распоряжений.

Три дня до эвакуации. Три очень долгих дня.