Я осторожно села на стул рядом с кроватью, боясь задеть хоть один провод, что удерживал его в этом мире. Я смотрела на Алессио, на его перебинтованный живот, на то место, куда стреляла, и ждала, что негативные эмоции вспыхнут во мне так же, как той ночью, что привела нас в эту палату. Но ничего не происходило. Я больше не чувствовала ненависти, злости, гнева или презрения. Не вспоминала слов, что услышала в разговоре Алессио и того незнакомца в горном домике. Это все было так давно, что казалось сном.

Однако сейчас, видя Алессио в таком состоянии, я ощущала лишь вину, сожаление и боль. Но не за себя, а за человека, оказавшегося тут из-за меня.

Я не монстр. Я не та, кто убивает или нападает на людей, хоть и выросла в мире, наполненном жестокостью. Я ненавидела себя за то, что сделала с Алессио. Он не заслужил смерти, даже если и был в чем-то виновен.

Я не знала, почему он так поступил, почему удерживал меня, скрывая от отца наше местонахождение, и за что он ему мстил. Тот мужчина сказал, что Алессио использовал меня, и именно эти слова стали красным сигналом. Они вывели меня из себя. Я поверила им, потому что так бывало и в моем мире. Девушек использовали в различных целях, и надругательство было самой безобидной из них, а я как-никак была дочерью человека, которому, по словам мужчины, Алессио задумал мстить. Я чувствовала себя преданной, была расстроена, зла за обман, напугана. Я запаниковала, поэтому вместо того, чтобы дать ему возможность объясниться, выбрала, как мне казалось, верное решение. Побег.

Но все пошло не по плану. У меня никогда не было намерения причинить Алессио боль, даже когда я была разбита. Я просто защищалась. Когда он попытался подойти, я испугалась, и сработал инстинкт самосохранения.

«Есть монстры хуже, чем звери», – сказал мне Алессио, когда учил стрелять. Тогда я и не думала, что воспользуюсь его уроками, защищаясь от него самого.

Но, как оказалось, я тоже монстр. Из-за меня он пострадал и сейчас боролся со смертью.

Я колебалась, но все же аккуратно взяла ладонь Алессио и коснулась ее губами. Раньше его кожа была теплой, как и все тело, когда он держал меня в объятиях. Его теплота всегда согревала и снаружи, и изнутри. А сейчас кожа была ледяной.

Я помнила каждое прикосновение его рук и не могла поверить, что все это было ложью. Как слова того мужчины могли быть правдой? Неужели Алессио так тщательно все скрывал и так умело притворялся, что заставил меня поверить в каждое свое слово? Его улыбки и смех, его забота и нежность, наши разговоры, взгляды…

Я смахнула очередную слезу, которая следом за остальными катилась по щеке, перебегая на его ладонь в моих руках. Но Алессио не шевельнулся, не открыл глаза цвета ночного грозового неба. Если бы не дорожка на мониторе, отбивающая сердечный ритм, я бы не поверила, что он жив.

– Мне так жаль, – прошептала я, надеясь, что он услышит. – Я не хотела. Клянусь… Я не хотела причинить тебе боль. Прости меня… Прости, что сделала это. Прости, что убежала, оставив тебя умирать, хотя каждая частица меня просила остаться.

Я сглотнула ком в горле и оставила несколько быстрых поцелуев на его руке.

– Мне жаль, что я так и не дала тебе шанс объясниться. Я жалею, что поверила всему, что услышала от того мужчины, но не набралась смелости поверить тебе, решив, что побег – лучший способ избежать боли. Я так испугалась, – слова застревали в горле и обжигали его, но, вероятно, это была последняя возможность высказаться, поэтому было необходимо найти в себе силы и нужные слова. – Мне было страшно от осознания того, что все пережитое нами за то короткое время, все прекрасные моменты окажутся ложью, игрой для достижения цели. Мне не хотелось верить, что твои чувства оказались фальшивыми. Что мы были лишь иллюзией, моей фантазией. Это убило бы меня. Я подумала, что, если убегу и не услышу слов, подтверждающих доводы незнакомца, то смогу сохранить в сердце частичку того прекрасного, что ты мне подарил.

Я подняла глаза и посмотрела на его лицо. Боже, какой он был красивый… Даже в таком состоянии. Помню, как в первый раз увидела Алессио на кухне: я сразу подумала о том, что он должен был стать моделью, а не солдатом отца.

Мои подозрения, как оказалось, были отчасти оправданны. Эта мысль заставила меня улыбнуться и продолжить, несмотря на разрастающуюся боль в груди.

– Я должна была дать тебе возможность договорить. Мне жаль, что я не сделала этого, – моя рука легла на его щеку, боясь задеть трубки и маску. – Думаю, эти слова были бы правдой, даже если все остальное оказалось бы ложью. Знаешь, может, и я бы ответила тебе тем же. Поэтому, если это правда, если ты правда любишь меня, то, пожалуйста, очнись, – мои пальцы едва прикасались к его коже, поднимаясь выше к волосам. – Вернись. Борись.

Мне столько всего нужно было еще сказать, но я отпустила его руку, встала со стула и склонилась над Алессио. Мне хотелось снять маску и ощутить прикосновение его губ, однако я не была уверена, что это не навредит ему. Вместо этого пальцы аккуратно прошлись по изгибам его подбородка, бровям. Прикасались к нему в последний раз.

Я прошептала ему на ухо слова, которых, возможно, он так и не услышит, которые не будут иметь для него значения. Но они были важны для меня. Даже если Алессио никогда меня не простит, если мы никогда больше не встретимся, я хотела, чтобы он знал, что мои чувства к нему были настоящими.

– Живи, Алессио, потому что я тоже люблю тебя.

Напоследок я поцеловала его грудь в том месте, где билось сердце, которое, как я надеялась, сможет исцелиться и полюбить. Другую женщину, в другой жизни. Но оно будет биться, а значит, будет жить.

– Прощай, Алессио.

Я смотрела на дом, в котором провела все свое детство. В нем хранилось много ярких воспоминаний. Глядя на него, я невольно переживала каждое из них заново. Так, например, можно было услышать звонкий смех матери, который разносился по заднему дворику, когда папа кружил ее на руках, а я в это время прыгала вокруг родителей, разделяя их счастье. Еще можно было услышать радостные восклицания Люцио, когда он прятался за спиной у мамы, пока мы с отцом пытались его поймать. Или можно было вспомнить музыку, под которую мама со мной танцевала, а папа с братом смотрели на нас и улыбались. Сколько светлых воспоминаний…

Оставит ли он новые, или с уходом мамы мы не услышим больше в этом доме ни смеха, ни музыки, ни радости?

Из оцепенения меня вывел человек отца, который открыл пассажирскую дверь автомобиля. Он помог мне выйти, пока папа обходил машину, чтобы взять меня под руку.

Это могло бы показаться глупостью, но складывалось впечатление, что особняк лишился своей красоты, лишился заботливых рук, которые за ним ухаживали. Трава теперь была как будто менее зеленой, кусты не такими ровными, отделка не такой идеальной. Все казалось другим.

Папа приобнял меня за плечи, будто догадываясь о нелепых мыслях. Он поцеловал меня в макушку и повел в дом.

Мы вошли, и я поняла, что оказалась права: дом был уже не тем. В нем было слишком тихо. Никакой музыки, никаких разговоров из кухни, даже часы, висящие на стене, остановились. Внутри дома царили холод и пустота.

Наш особняк построил дедушка Лаззаро в период становления Каморры. Когда-то мы жили в нем все вместе, но несколько лет назад они с бабушкой переехали в другую часть города, где, как они говорили, было не так многолюдно.

Да, в нашем доме всегда было шумно. Но каждый звук был частичкой этого особняка, составляя его душу.

Интерьер был преимущественно светлым. Высокие потолки, стены, выкрашенные в молочный цвет, мраморные полы на первом и втором этажах, в зоне прихожей и кухни. Светлый паркет в гостиной и столовой. По всему дому висели картины в стиле классицизма и романтизма – любимые направления мамы в живописи.

В гостиной стоял камин, который чаще всего мы использовали зимой, собираясь поиграть в настольные игры, к которым иногда присоединялся и папа. Вся мебель была подобрана со вкусом: достаточно просто, но изысканно. Эта комната была любимой в доме, и мы постоянно проводили здесь время всей семьей.

Однако сейчас гостиная пустовала. В ней было холодно, как и во всем доме. Но отопление не имело к этому никакого отношения.

– О, mio bambino!^[3] – со стороны кухни раздался мелодичный голос няни, спешащей к нам навстречу.

Она споткнулась на полпути, но папа успел подскочить и помочь старушке.

– Ох, глупая старуха. Глаза уже почти ничего не видят, – сказала она. Выпрямившись, женщина оправила юбку и похлопала папу по щеке с милой улыбкой на лице. – Grazie, ragazzo mio^[4].

Мариэтта все еще называла папу старым ласковым прозвищем, и он ей это позволял. Когда-то она была и его няней, поэтому давно стала частью семьи Моретти. Отец любил ее и всегда относился к ней с большим уважением. Няня заменила ему мать, потому что с бабушкой Амарой отношения были не самыми близкими, а после женитьбы на маме и вовсе испортились. Няня прожила всю жизнь с семьей Моретти, посвятив себя сначала отцу, а потом и нам с Люцио.

– Почему ты ходишь по дому без очков, да еще и так торопишься, Мариэтта? – Папа не был груб, но говорил строго – он беспокоился о здоровье и безопасности своей старой няни.

Она была уже не так молода, как нам бы того хотелось. В свои семьдесят четыре года Мариэтта была слишком активна, но глаза стали ее подводить. Зрение садилось, поэтому она перестала выполнять какую-либо работу по дому, но, несмотря на все недовольства папы, всегда находила себе занятие и сама его отчитывала. Как и сейчас.

– Смени свой тон, ragazzo mio. Я не твой солдат, а ты не мой Капо. Не здесь и не сейчас, – она отбросила его руку и направилась ко мне. – Моя девочка наконец дома. О каких очках и осторожности ты говоришь?

Ее голос дрожал, как и руки, а из-за спешки казалось, что няня вот-вот вновь споткнется. Поэтому я сама сделала шаг к ней и крепко обняла. Мне пришлось наклониться к этой маленькой, но такой сильной женщине. Она крепко прижала меня к себе и заплакала, причитая на смеси английского и итальянского.

Высвободившись из объятий, Мариэтта обхватила мое лицо своими морщинистыми ладонями и сжала мои впалые щеки.

– Mio bambino, ты дома. Моя девочка. О Господь, спасибо, что услышал мои молитвы и привел ее домой, – перекрестилась она и вернулась к моему лицу, исследуя его. – Маринэ, она дома, милая. Моя сладкая девочка.

Мы обе плакали, пока оглядывали и щупали друг друга. Няня словно все еще не верила, что я наконец в безопасности.

– Мариэтта, – грозный голос бабушки раздался позади нас. – Хватит слез. Дай и мне поздороваться с внучкой.

Няня выпрямилась и утерла мои слезы, я сделала то же самое с ней. Стук каблуков стал ближе, поэтому я повернулась и увидела дедушку Лаззаро и бабушку Амару. Они встали рядом с отцом, который все это время молча наблюдал за нами.

Несмотря на свой возраст, дедушка выглядел бодрым. Разница в росте с отцом едва обращала на себя внимание даже с учетом того, что при ходьбе дедушке требовалась трость. Они были похожи, но сейчас дедушка выглядел свежее и казался не таким помятым, как папа.

Его родители выглядели так, словно собирались на званый ужин. Бабушка была одета, как всегда, с иголочки: твидовый ярко-синий костюм и лодочки на каблуках. Крашеные волосы идеально лежали на макушке, на ногтях блестел свежий маникюр в цвет наряда. Жемчужное ожерелье и серьги дополняли изысканный образ. Бабушка не выглядела так, словно недавно потеряла невестку. Она создавала впечатление человека, жизнь которого шла своим чередом и в ней не было причин для скорби.