Но вот смотрите. Когда вы что-то воруете, у вас появляется, а у кого-то пропадает.

А когда вы расшариваете пост, ценность не исчезает, а прибавляется. У автора поста появляются новые читатели. А у читателей появляется новый интересный пост и новый интересный автор. И у того, кто расшарил, тоже что-то прибавляется – новый интересный пост на странице.

То есть это такой вин-вин-вин.

Так откуда же берется это «ворую»?

То есть мы как бы шутим, мы понимаем, что ничего на самом деле мы не воруем.

Но вот ведь какая штука. Слова имеют силу.

И когда мы пишем, что мы «воруем» – мы тут же получаем немножко вины за это воровство. Вроде бы шутка – но ма-аленький осадочек остается.

И в обратную сторону – тем самым мы немножко снимаем, облегчаем груз негатива со слова «воруем».

Сегодня я ворую чужой пост и это прекрасно и всем это нравится. А завтра я ворую фильм на торрентах и испытываю от этого меньше дискомфорта, чем раньше. А потом я обманываю начальника, тырю бутерброды у коллег, обсчитываю клиента. Все вроде бы мелочи, мелочи… А началось все с совершенно невинного «ворую» в фейсбуке (запрещенная в РФ экстремистская организация)..

У меня предложение.

Расшаривая чужие посты, давайте вместо «ворую» говорить – «поделюсь».

И посмотрим, что из этого получится.

Заметил еще одну любопытную штуку, пока не понимаю, что с нею делать. Мне всегда казалось, что мой главный талант – это умение сложные вещи объяснять на пальцах. Придумывать модели, которые вбиваются в голову намертво. Спросите сегодня у любого русскоязычного сценариста, что должно быть у каждого героя? И любой русскоязычный сцернарист вам отбарабанит – Сокровище-Тайна-Недостаток-Цель. И мало кто знает, что это концепция СТаНЦия, которую я придумал, потому что никак не мог сам их запомнить. А попробуйте найти ответ на тот же вопрос в книжке Макки. Ах, вы Макки дочитали только до 17-й страницы? Скучно стало? Но все равно вы уверены, что Молчанов все перепер из западных учебников? Да нет, братцы, когда Молчанов все это «перепирал из западных учебников», никаких западных учебников и в помине не было, даже Макки. Но ладно, не суть.

А суть в том, что, когда сложная концепция изложена просто, вернее, обманчиво просто, человеку начинает казаться, что он и так все это знает. Что он и так все это уже от кого-то слышал. И вот это уже действительно проблема. Человеку нужно побороться за знание. Преодолеть сопротивление. Побороться со скукой, разобраться в сложностях. И когда ему дают пошаговую инструкцию – делай раз, два, три – двенадцать, хоп-хоп, у тебя готов сценарий, ему кажется, что он бы и сам так смог. Он же все знает, он же все понимает. Здесь есть ловушка, с которой я пока не очень понимаю, что делать. Конечно, мне не сложно добавить плясок с бубнами и сделать так, чтобы было «трудно». Налить воды, сделать каждую лекцию четырехчасовой. Добавить глубокомысленные разборы фильмов и чтение вслух Делеза и Жижека. По ролям.

Но что-то мне подсказывает, что это не поможет. Это то, чего вам хочется, но это не то, что вам нужно. Нет, не буду я в это играть. Воды не будет. Это не наш путь. Учиться в мастерской будет по-прежнему обманчиво просто. Никто не знает, как устроены наши секретные тренажеры. Вроде бы вы просто приседаете и отжимаетесь – а наутро понимаете, что у вас болят такие мышцы, о существовании которых вы не подозревали.

Наверное, тут нужна не сложность, а, скорее, антураж. Если есть уважаемая нами обманчивая простота, то должна быть и обманчивая сложность. Что-то, что выглядело бы, как нечто сложное, но на самом деле было бы простым. Обманчиво простым. Я вас не запутал?

Мне очень нравится, когда через годы я встречаюсь с кем-нибудь из моих учеников, уже ставших заслуженными, известными сценаристами, и они говорят мне – «Александр, мы только через два года после учебы у вас поняли, чему вы на самом деле нас учили». Ага, вот тут-то у них карта и поперла:)

Померанц упоминает, что некий Еголин был акционером подпольного публичного дома. В школе злословия он говорил, что старший Михалков владел публичнам домом. Я помню всего два упоминания о советских публичных домах и оба – у Померанца. Прямо идея фикс у него была на этих подпольных публичных домах. Всю жизнь мечтал их посетить?

Матизен, конечно, удивительный интервьюер – внимательный, гибкий, умный, цепкий. Чувствует слабину, но и границы чувствует. Давит на больные мозоли, однако никогда не берет за горло так, чтобы случайно не придушить. Видно, что каждого, что называется, «разговорил», и видно, что у каждого есть повод пожалеть о сказанном. Видна умелая редактура – каждое слово сосчитано и взвешено. Сначала этого не замечаешь, но потом понимаешь, что текст как бы уплотнен, утяжелен, все лишнее убрано, дышит почва и судьба. И читать становится трудно. Но и остановиться невозможно.

И еще видно, что кино для него – точка отсчета, мерило и абсолют. Все для кино, все через кино.

Европейский театр – это всегда монолог. Даже если на сцене двое или больше – это все равно несколько параллельных монологов.

Это особенно заметно по нашим, которые поработали на западе. У Вырыпаева, например, вообще не бывает диалогов.

А я все вспоминаю актера Андреаса, который в Мюнестере жаловался после репетиции: «Monologues and monologues, fucking monologues!»

Давайте все усложнять.

На самом деле совет – «пишите о том, что болит» – он, скажем так, не совсем точен. Когда у тебя кишки наружу и кровища хлещет – писать нельзя, не получается. Отползти, отгрызть и выплюнуть окровавленные ошметки, зализать, отлежаться. Пережить, дать покрыться корочкой, расходиться, набрать форму.

И чтобы уже не болело, а так – ныло на погоду.

Вот тогда можно писать.

А еще бывает так, ты пишешь например:

«Дважды два – четыре.

Замоскворечье находится в Москве.

Бородинская битва была в 1812-м году.

Луна вращается вокруг Земли».

А тебе в комментариях со знанием дела объясняют:

«1) Дважды два – гнилое яблоко.

2) Замоскворечье находится в Китае. И вообще правильно говорить не Замоскворечье, а «зашкварные истории».

3) Бородинской битвы не было, ее придумали англичане, чтобы оправдать свои потери кораблей во время отступления из Казани.

4) После бреда про Луну дальше не стал читать».

И ты сидишь такой…

Главное, не начинать объяснять человеку. Главное, не начинать ничего объяснять.

Справедливость – это ошибка, как идея, это ментальная ловушка, в которую попадают даже самые умные. Если бы каждый получал то, чего он заслуживает, не было бы ни Эйнштейна, ни Джобса, ни Эдисона. Справедливость – это око за око, зуб за зуб. Справедливо отвечать ударом на удар. Но ведь человек тем от зверя и отличается, что способен поступать несправедливо. Забыть про справедливость и, получив удар по одной щеке, подставить другую. К черту справедливость!

Из старого:

Дыбовский о том, какими должны быть правильные взаимоотношения сценариста с остальной командой:

– Если им не понравится мой сценарий, я не заплачу им зарплату.

9 лет назад:

Приснилось сегодня, что я пришел к Умберто Эко и сказал ему: «Поставьте ваши сочинения на нулевое время». Старик рассердился и прогнал меня. А я назавтра явился к нему на лекцию, поднял руку, якобы чтобы задать вопрос и сказал: «Поставьте ваши сочинения на нулевое время». Скандал, меня выгнали из аудитории. И так я ходил к нему с этим предложением и ходил. Он меня гонит в дверь, а я лезу в окно. В конце концов он взмолился: «Ради всего святого, что это значит?» Я пожал плечами и ответил: «Ничего не знаю, поставьте ваши сочинения на нулевое время». И он плюнул и поставил свои сочинения на нулевое время.

Фундамент истории

Фундамент истории, ее основание – это этика. И автор и читатель должны в основном быть согласны, что такое хорошо и что такое плохо. Но хорошо и плохо – прозрачны и зачастую пересекаются то там, то сям. Вот здесь и возникает драматургия – в основном мы согласны, а по поводу деталей можно и нужно спорить, сомневаться, мучиться.

Условно, убивать людей – однозначно плохо. А если нужно убить плохого человека для того, чтобы спасти хорошего?

Так вот, в последнее время совершенно не могу смотреть американское кино и сериалы, потому что стало вдруг очевидно, насколько у авторов отсутствует этический фундамент. То есть их истории буквально стоят на болоте и в смысле этики легко двигаются в любую сторону. Ноги расползаются, невозможно стоять прямо.

Вот, например, тот же «Last of us» – девчонка легко и не задумываясь ворует кролика у стариков. Герой ругнулся на нее – мол, это нехорошо, но кролика разрешил оставить и с удовольствием потом этого кролика жарил и ел. Сделано походя, между делом, но закладывается этическая установка – если у меня ружье, то я могу забрать у человека его собственность и не испытывать никаких угрызений совести по этому поводу.

Вот эти этические основания очень хорошо видны в советском кино – когда нужно оправдать какую-нибудь идиотскую политическую концепцию, ее всегда с помощью сюжета ставили на твердое этическое основание.

Помните, в «Разгроме» Фадеева – та же самая этическая коллизия, только вместо кролика – свинья. Разница в том, что автор четко показывал, что изъятие свиньи – хотя и вынужденное, но преступление. И герои дальше шли с клеймом вины за это преступление. И вынесенный в название разгром стал последствием именно этого самого преступления. Не взяли бы свинью – были бы целы.

То есть автор может грызть зубами это этическое основание, плевать на него, топать ногами – но обязан его под ногами иметь. А если его нет – нет и истории.

Прочитал «Тихий Дон». Обычно в таких случаях говорят – перечитал, но нет. Вот был у меня такой странный пробел. В школе, когда нужно было его читать, у меня было сильнейшее сопротивление, так я не любил советскую литературу. Мне казалось, что «Тихий Дон» – это такая советская мыльная опера, типа «Вечного зова» (на самом деле написанного явно под влиянием «Тихого Дона» и в художественном смысле заметно ему уступающего).

Потом время от времени брал эти потрепанные тома в руки, листал и откладывал. Казалось – не прочитал вовремя, а теперь уже и не надо.

Хотя для меня это фактически семейная история: упоминаемый в романе Голубов – это брат прадеда моей жены.

А после того, как прочитал биографию Шолохова, написанную Прилепиным, вдруг взял – и провалился.

Роман написан строго, сухо. В то же время очень поэтично. В нем нет обширного философского словоблудия, как у Толстого. Он весь как сама жизнь. Иной раз вдруг автор вспомнит, что нужно писать «интересно» и вдруг появится сюжетная интрига – и тут же растворится в настоящей жизни.

Кстати, вот эта всегда выносимая на передний план в экранизациях линия любви с Аксиньей – как она на самом деле в романе «притушена», ведь она далеко не самая главная, автор легко забывает ее на целых два тома.

Конечно, никакого к лешему модернизма, никакой иронии, никаких попыток запутать читателя, запудрить ему мозги псевдофилософией.

Теперь сложился пазл – стало видно, как расходились кругами волны влияния от этого романа по всему миру. Пожалуй, теперь очевидно, что это единственная действительно заслуженная Нобелевская премия за все время ее существования.

Удивительно, что автор, написавший этот, абсолютно антисоветский роман, был советским классиком. Хотя ничего удивительного – силе этого романа противостоять невозможно.

Последние тридцать страниц романа – самые страшные тридцать страниц в русской литературе. А последний абзац… наотмашь.

Хорошо, что я прочитал его сейчас. В 14 лет – не оценил бы.

Кто такой по-настоящему упоротый читатель? Это такой читатель, который не просто прочитал все, что нужно прочитать, но еще и прочитал то, что про краям, то, что завалялось, то, что прошло более или менее незамеченным, но «имеет смысл».