Майкл Даймонд Резник: Кириньяга. Килиманджаро

Mike Resnik

Kirinyaga

Kilimanjaro. A Fable of Utopia

* * *

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

Kirinyaga

Copyright © 1998 by Mike Resnick

Kilimanjaro. A Fable of Utopia

Copyright © 2008 by Kirinyaga, Inc.

Design for Artefakty book series (MAG) © Dark Crayon

Fanzon Publishers An imprint of Eksmo Publishing House

© Е. Клеветников, перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2024

Кириньяга

Это мое лучшее творение посвящается Кэрол, моему лучшему другу

Пролог
Одно прекрасное утро с шакалами

МАЙК РЕЗНИК – разносторонний мастер: блестящий редактор, учитель, наставник, неизменно щедрый на свои знания и экспертизу, – но я впервые открыла его как писателя. И именно как писателя его запомнят.

Майк пишет от полноты души. Его герои пронизаны сложностью и силой реальной жизни; и в этом рассказе крепкое, спокойное терпение отца по отношению к своему неслышащему сыну – эмоциональный момент, который менее опытный писатель пропустил бы.

Резник прозорлив; в 1991 году, когда «Шакалы» впервые увидели свет, ученые, не говоря уже о писателях-фантастах, редко упоминали об опасностях выращивания импортной кукурузы и пшеницы в стране, которая неплохо обеспечена собственными засухоустойчивыми культурами.

Резник никогда не оставляет вас в подвешенном состоянии; у его историй всегда есть реальное начало и конец, чего, к сожалению, не хватает в последнее время. Примирение между отцом и сыном, одновременно состоявшееся и в то же время незавершенное, оставляет пласт скрытого подтекста, который начинающие писатели вроде меня переписали бы и испортили.

В моем любимом цикле Резника «Кириньяга» он не только заменяет одну культуру другой – но полностью отказывается от нее в пользу реальности, в которой перенос африканского племени на терраформированную планету становится не просто правдоподобным, но и логичным. Белому мужчине-еврею из Цинциннати, говорящему за чернокожего мундумугу из племени кикуйю, просто не поверили бы, будь он менее опытным писателем. В умелых руках Майка это тоже становится не просто правдоподобным, но и логичным.

В мире, где политкорректность часто ошибочно принимают за терпимость, а наивность – за невинность, Резник возвращает нас к сути Искусства – его уникальной способности просвещать, информировать и просветлять нас, рассказывая о других культурах, других жизнях и других сердцах.

Дженис Йен

ЭТО НЕ ПЕРВАЯ история о Кириньяге по порядку написания, но первая по хронологии. После того как рассказы о попытках Корибы создать Утопию кикуйю в терраформированном мире Кириньяги получили пару «Хьюго», мой редактор Гарднер Дозуа попросил меня написать рассказ о последнем дне Корибы на Земле. Я так и сделал, и в 1992 году он был номинирован на премию «Хьюго» за лучший рассказ.

Майк Резник

One Perfect Morning, with Jackals. Первое издание в журнале Isaac Asimov's Science Fiction Magazine в марте 1991 года.

19 апреля 2123 года

Нгаи – творец всех вещей. Он создал льва и слона, просторные саванны и горы, подобные башням, сотворил кикуйю, масаи и вакамба.

Таким образом, вполне естественно, что отец моего отца и отец отца моего отца верили во всемогущество Нгаи. Затем явились европейцы, перебили всех животных, застроили саванны фабриками, а горы – городами, ассимилировали масаи и вакамба, и настал день, когда от всех созданий Нгаи остались одни кикуйю^[1].

Именно среди кикуйю вышел Нгаи на последнюю Свою битву с богом европейцев.

* * *

Мой бывший сын склонил голову, вступая в мою хижину.

– Джамбо, отец мой, – сказал он. По всему было видно, что он, как обычно, чувствует себя неуютно в тесных стенах круглой постройки.

– Джамбо, Эдвард, – ответил я.

Он остановился передо мной, не зная, куда деть руки. Наконец сунул в карманы элегантного шелкового костюма.

– Я пришел проводить тебя в космопорт, – наконец сказал он.

Я кивнул и медленно поднялся.

– Пора.

– А где твой багаж? – спросил он.

– На мне, – сказал я и обвел жестом свое тускло-красное кикои.

– Ты больше ничего с собой не берешь? – удивился он.

– Больше ничего не понадобится, – сказал я.

Он помолчал, неловко переминаясь с ноги на ногу, как всегда, в моем присутствии.

– Выйдем наружу? – предложил он наконец, подходя к двери хижины. – Тут очень жарко, а мошкара просто донимает.

– Тебе следует научиться игнорировать ее.

– Мне нет необходимости ее игнорировать, – сказал он, словно защищаясь. – Там, где живу я, мошкары нет.

– Знаю. Там ее уничтожили.

– Ты так говоришь, словно мошкара была благословением, а не проклятием.

Я пожал плечами и вышел наружу, где пара моих кур старательно ковырялась в сухой красной земле.

– Превосходное утро, не так ли? – сказал он. – Я опасался, что сегодня будет так же жарко, как и вчера.

Я оглядел просторы саванны, преображенные в пахотные земли. На утреннем солнце поблескивали кукуруза и пшеница.

– Отличное утро, – согласился я. Потом развернулся и увидел величественную машину, припаркованную ярдах в тридцати: белую, изящную, хромированную.

– Это новая? – указал я на машину.

Он гордо кивнул.

– Я ее купил на прошлой неделе.

– Немецкая?

– Британская.

– А, ну да, – сказал я.

Самодовольство слетело с него, он снова стал неловко переминаться.

– Ты готов?

– Я давно уже был готов, – ответил я, открыл дверь и взобрался на пассажирское сиденье.

– Никогда еще не видел, чтобы ты так поступал, – заметил он, садясь в машину и включая зажигание.

– Как?

– Пристегивался.

– У меня еще не было настолько много причин избегать гибели в автокатастрофе, – ответил я.

Он принужденно улыбнулся и снова заговорил:

– У меня для тебя сюрприз.

Машина двинулась с места, и я в последний раз оглянулся на свое бома^[2].

– Правда?

Он кивнул.

– Мы его по дороге в космопорт увидим.

– А что это за сюрприз? – спросил я.

– Если рассказать, то сюрприза уже не получится.

Я пожал плечами и не ответил.

– Мы поедем окольными дорогами, чтобы я мог показать тебе то, что хочу, – добавил он. – Кстати, ты в последний раз сможешь посмотреть на свою страну.

– Это не моя страна.

– Вот только не начинай снова…

– Моя страна полнится жизнью, – сказал я твердо. – Эта же страна закована в сталь и бетон или покрыта рядами европейских растений.

– Отец мой, – устало проговорил он, пока мы проезжали обширное поле пшеницы, – последние слон и лев убиты еще до твоего рождения. Ты никогда не мог видеть Кению полной диких зверей.

– Мог, – заверил я его.

– Как же?

Я постучал себя по голове.

– Вот тут.

– Это бессмысленно, – сказал он, и я почувствовал, как ему трудно сдерживаться.

– Что именно?

– То, как ты прощаешься с Кенией и летишь на какой-то терраформированный планетоид только потому, что хочешь воссоздать образ пасущихся животных.

– Я не прощался с Кенией, Эдвард, – терпеливо пояснил я. – Это Кения отвернулась от нас.

– Но это же неправда, – сказал он. – Президент и большинство министров из кикуйю. И ты это знаешь.

– Они называют себя кикуйю, – ответил я. – Это не делает их кикуйю.

– Они кикуйю! – заорал он.

– Кикуйю не живут в городах, построенных европейцами, – ответил я. – Они не одеваются в европейскую одежду. Они не почитают бога европейцев. И не ездят на европейских машинах, – добавил я целеустремленно. – Твой драгоценный президент всего лишь кехи – мальчишка, не прошедший ритуал обрезания.

– Если даже он и мальчишка, то ему пятьдесят семь.

– Его возраст не имеет значения.

– Но его достижения имеют. Он вдохновитель проекта Турканского акведука, обеспечившего влагой весь Северный Приграничный округ.

– Он кехи, который отдает воду туркана, рендилле и самбуру^[3], – согласился я. – И что из этого приличествует кикуйю?

– Почему ты корчишь из себя упрямого старого дикаря? – раздраженно спросил он. – Ты учился в Европе и Америке. Ты знаешь, чего добился наш президент.

– Я так говорю именно потому, что обучался в Европе и Америке. Я видел, как Найроби превратился во второй Лондон, с пробками и грязью, а Момбаса стала подобием Майами со всеми опасностями и болезнями этого города. Я видел, как наши люди забывают о том, что значит быть кикуйю, и гордо величают себя кенийцами, словно Кения представляет собой нечто большее, нежели произвольные линии на европейской карте.

– Линии эти нанесены уже почти триста лет назад, – заметил он.

Я вздохнул.

– Сколько ты меня знаешь, Эдвард, а так и не научился меня понимать.

– Понимание – улица с двусторонним движением, – сказал он с неожиданно прорвавшейся горечью. – Когда же ты наконец попробуешь меня понять?

– Я вырастил тебя.

– Но ты и по сей день меня не знаешь, – сказал он, продолжая нестись на опасной скорости по ухабистой дороге. – Мы вообще хоть раз говорили как отец с сыном? Ты вообще со мной обсуждал хоть что-нибудь, кроме темы кикуйю? – Он помолчал. – Я единственный кикуйю, игравший в сборной страны по баскетболу, но ты ни разу не пришел на мой матч.

– Это европейская игра.

– Справедливости ради, американская.

Я пожал плечами.

– Это не имеет значения.

– А теперь это и африканская игра тоже. Я играл в единственной команде в истории Кении, обыгравшей американцев. Я надеялся, что ты будешь мной гордиться, а ты никогда не вспоминал об этом.

– Я слышал много историй про Эдварда Киманте, который играл в баскетбол против европейцев и американцев, – произнес я. – Но я знал, что это не может быть мой сын, поскольку я нарек своего сына именем Кориба.

– А моя мать дала мне второе имя Эдвард, – сказал он. – И поскольку она со мной разговаривала, поскольку с ней я мог поделиться своими тяготами, а с тобой – нет, я и выбрал имя, данное ею.

– Твое право.

– Мне начхать на свои права! – Он осекся. – Так не должно быть!

– Я остаюсь верен своим убеждениям, – сказал я. – Это ты пытался стать кенийцем вместо кикуйю.

– Я кениец, – сказал он. – Я здесь живу и работаю, я люблю свою страну. Всю страну, а не только маленький участок.

Я тяжело вздохнул.

– Ты настоящий сын своей матери.

– Ты про нее не спрашиваешь, – заметил он.

– Если бы с ней было что-то не в порядке, вы бы мне сообщили.

– Это все, что ты можешь сказать о женщине, с которой прожил семнадцать лет? – возмутился он.

– Это она отправилась жить в город европейцев, а не наоборот, – сказал я.

Он рассмеялся без тени радости.

– Накуру – не город европейцев. Там живут два миллиона кенийцев и менее двадцати тысяч белых.

– Любой город по определению принадлежит европейцам. Кикуйю не живут в городах.