Сабельное лезвие взмыло к небесам. Грязное от неухоженности, удерживаемое рябым по-мужичьи, будто колун с короткой рукоятью…

Наши дни

В кабинете шефа царила так любимая им тишина. Инспекторы, сдвинув стулья, внимательно изучали материалы по групповому самоубийству, и ни один из них не подумал поинтересоваться, с какой радости они заняты, в общем-то, насквозь уголовным делом, без видимой потусторонней подоплёки.

Каждый документ перечитывался дважды, а на отдельном листе бумаги, выпрошенном у боярина, карандашом делались каракулеобразные от спешки пометки.

Нестыковки, точнее, вопросы к произошедшему перевалили на вторую сторону белоснежного формата А4.

Кто был инициатором? Кто администрировал беседу? Почему выбран столь странный способ самоубийства – снотворным? Почему все участники, принявшие таблетки, умерли, и никто не угодил в больницу с отравлением? Такое ведь вполне возможно – не от каждой передозировки в морг попадают. Часто спасает рвотный рефлекс, включаемый переполненным химией организмом. Отчего родители не заметили смертельных симптомов? Все дети проживали и уходили из жизни в квартирах, в выходной день. А там долгого одиночества добиться проблематично.

Где брали рецепт? Кто продал столько снотворного сразу? Кто оплачивал?

На последний вопрос немного пролил свет «Динго».

Оказалось, что закупками занималась Звёздочка. В личных сообщениях она указывала места, где оставляла блистеры для каждого участника группы. Про оплату отшучивалась, сообщая о подаренных на Новый год деньгах и их ненужности в будущем. Кто она такая – школьник не подозревал, как, впрочем, ничего не знал и про остальных членов «Клуба самоубийц».

Полная анонимность, мать её… И это при том, что труп Звёздочки не обнаружен. В больницы тоже с подобной симптоматикой никто не поступал.

– Она? – стараясь говорить одними губами, – поинтересовался Антон

– По всему, – шелестом отозвался напарник. – Или он. Или оно, если из непризнанных меньшинств. Предлагаю для удобства оставить женский род.

Далее перешли к протоколам осмотра мест происшествия…

Спустя час Швец осмелился поинтересоваться:

– Фрол Карпович, мы не видим результатов вскрытия.

– Их ещё нет, – с тяжким вздохом отвлёкся от очередного документа шеф. – Умерли утром. Не поспели пока… ближе к ночи получим. Скоро совсем.

Окна в кабинете начальства, где пребывали инспекторы, отсутствовали, полностью переворачивая представление о времени. Иванов, в отличие от прилично одетых коллег, сидел в одних трусах, чётко выполнив поступившую около двух пополудни команду: «Лечь спать без промедления!» В эти апартаменты он мог попасть или во сне, или, в перспективе, по завершении земных дел, так как резиденция Департамента не имела представительства в привычном мире, пребывая где-то между жизнью и смертью.

– Можно ещё бумаги? – попросил напарник, придвигая к себе часть уже отработанных протоколов. – Хочу составить что-то вроде таблицы периода умирания. Проанализировать, сколько прошло от последнего общения усопших с роднёй до момента обнаружения тел.

– Держи, – перед Швецом лёг новый лист. – Как управишься – мне покажешь.

1611 год. Начало июня

Бить благородным оружием рябой не умел. Сабля рухнула вниз, рассекая мышцы, скрежетнула о кость. Плечо опалило болью.

Выгнувшись дугой, насколько позволяли путы, человек взвыл. Он не видел смысла терпеть, сжав зубы. Всё равно убьют, хоть проси, хоть умоляй. Понимал, к кому угодил в лапы, даже не в лапы… зверьё – оно добрее, гнушается мучить.

– Ах ты пентюх, – смешливо воскликнул Заруда. – Всю силушку пропил?

– Дык, – рябой с ненавистью посмотрел на лежащего под раскатистый гогот приспешников «батюшки», – мясист больно. А то бы я…

– Отойдь, пустомеля. – цедя сквозь давно утерянные зубы, к казнимому приблизился широкоплечий мужик с пустыми, мёртвыми глазами, ранее державшийся позади свиты. Достал из-за спины плотницкий топор. Примерился, привычно махнул, точно дрова рубил.

Лезвие глухо стукнуло о дерево щита.

– Годно?

Отрубленное новый палач за ненадобностью отпихнул ногой, по-хозяйски выглядывая пса, которому можно скормить свежатинку. Вспомнил, что с недавних пор нет тут собак, как и иной скотинки. Досадливо крякнул. Отошёл, уступая место суетливому выучню с верёвкой.

– Годно, – поспешно заверил седой, приседая на корточки и прижимая холодную, сухую длань ко лбу рычащего от страданий человека. – Пущай полежит. От его мук дело наше веселее пойдёт.

Только что туго перехваченная пояском культя рванулась вверх, силясь достать обидчика. Заруда рассмеялся, теперь уже открыто:

– Ишь ты… Тебя приголубить тщится… Силён, силён.

Но волхв его не слушал, вновь забормотав в усы непонятные речи. Что он вещал – никто из стоящих поблизости не понимал, да и не стремился. Волшба откровенно пугала мужиков, вытаскивая из памяти потаённые страхи, а за ними – слышанные от бабок россказни о леших, чертях, злых духах, что по ночам пьют кровь из живых и уводят глубоко в лес, заставляя вешаться на сухих деревьях.

– Зови, – даже главный лиходей ощущал замогильную стужу от колдовских наговоров, предпочтя убраться обратно, в избу.

За старшего ответил выучень, сноровисто прижимая окровавленную культю к нестроганым доскам.

– Кликнем.

Ватажники ушли, не оборачиваясь.

Начитав положенное, волхв достал из повешенной через плечо сумы маленький бурдюк татарской работы, распустил горло.

– Пей! – солоноватая, травяная жижа полилась в губы однорукого. Запузырилась, отторгаемая рваным дыханием, мутными струйками потекла по щекам. – Пей! Полегчает!

Человек послушно сделал несколько глотков, закашлялся. Боль действительно уходила, оставляя после себя огненное жжение сродни взятому в ладонь угольку из печки.

– Ты… – прохрипел он, – не волхв.

– Почему? – живо отозвался седой, убирая бурдюк и снова опираясь ладонью на голову привязанного, как на пень.

– Волхвы… богов славят. В голос. Все… Чтобы боги их… слышали…

Так и было. Несмотря на церкви, слово пастырское да проповеди бойкие, тёмный люд по-прежнему украдкой молился истуканам, чтя их служителей наравне с духовенством. Многие жертвовали последнее, ища помощи в вере предков.

Их редко кто осуждал, разве что митрополит с присными.

Сами бояре, тайно, дабы недруги доносчивые не прознали, наведывались в капища, прося разного, а деревенские попы хоть и поносили старые обряды, но шибко не усердствовали, идолов не ломали. За такое и красного петуха подпустить могли всему семейству, и притопить в омуте.

Отец терпящего казнь тоже подобным грешил. Когда мамка заболела – дневал в церкви, ночевал в лесу, поначалу вымаливая, а потом требуя здоровья для любимой. Не помогли ни те боги, ни этот, про которого всяк старается поминать как про надёжу и защитника, нося на себе крест.

Померла мамка, подарив сыну сомнения в том, что надо подставлять другую щеку обидчику и слушать, чего в церквях по книгам читают. Про старых богов и поминать нечего. Ушли они. Или умерли. К чему былое молитвами тормошить?

На себя надеяться надо.

Но волхвы ещё встречались. Бродили меж жилья, вещали всякое. Только на этого, седого они походили как бобёр на кречета. Те – громогласны, любят народ баламутить, этот – тих, старшим неперечлив, себе на уме.

– Не волхв ты, – повторил человек, глядя снизу-вверх на худое, довольное лицо.

– А кто?

– Колдун, – боль почти совсем ушла, позволяя говорить связно. – Кал и гной, псицей исторгнутый.

– А и колдун, – легко согласился седой. – Далее чё?

Лежащий запнулся, не представляя, что ему сказать. Заорать о том, кто промеж ватажных околачивается – на смех подымут. Заруда точно ведает, с кем его судьба свела. Не зря связался.

– Язык проглотил, – протяжно проворковал мучитель. – А далее…

В левую, целую руку, в самую ладонь упёрся кованый гвоздь. Большой, свежий, без ржи на гранях.

– На! – хекнув, ухнул молотом выучень, пробивая длань насквозь и приколачивая её к доскам.

Когда обойти успел? Вроде тут только был…

Острая боль, совсем не схожая с той, приглушенной, но от того не менее раздирающая тело, прошла от пальцев до ступней. Человек дёрнулся. Раз, другой, ища в себе силы высвободиться из-под умело стягивающих его верёвок.

– Тут болит, тут не болит? Смешон.

Сухие пальцы жали беспокойную голову к щиту, по паучьи раскорячившись. Скребли кожу ногтями, смакуя чужие терзания.

– Ты мне ещё тут нужен, а не чертогах бога твоего. Помереть я тебе не дам. После помрёшь… Гля! – рука седого оторвалась от головы, замельтешила перед носом. – Гля!!! Твоя жизнь моей будет.

Судорожно дёргая кадыком, человек присмотрелся. Кожа на запястье колдуна принадлежала не старику, а, скорее, зрелому мужу. Немолода, но и не почиркана ветхими бороздами.

– Крепок, – уважительно заметил не-волхв. – Лето-другое мне подаришь… Тебе так и так конец близок, а я попью жизнюшки… Ведаешь ли, но при неспешном умучении она полегче, поухватистее перетекает.

Левую руку снова опалило – молодой выучень вколотил новый гвоздь, обеспокоенно спрашивая у наставника:

– Верно ли?

– Верно, – согласно повёл головой тот, будто урок принял. – Вдоль жил, меж ними пробивай.

К удивлению, второй гвоздь меньше беспокоил человека, отзываясь дёрганьем и сливаясь с крутящим прожиганием от первого собрата.

– А… не лопнешь? – с издёвкой молвил привязанный, замечая, как в глотке прочно осела не его, не родная хрипотца, напрочь перекрывшая так любимый жёнками мягкий, певчий говорок.

– Заговорил! Я уж сомневаться начал, – седой переместился так, чтобы лежащий мог рассмотреть его в подробностях. Свежий, с проступившим румянцем, дерзкий. Волосы ещё белели старостью, но уже начинали маслиться, напитываться здоровыми хозяйскими соками. – Не боись. Сдюжу. Скоро отниму тебе другую руку. После отвару дам, чтобы в беспамятство не впал. Ты его примешь… все принимают. Терпеть – оно куда хуже. Как пообвыкнешься, отдашь мне моё, ногам очередь настанет. Головушка буйна напоследок. В ней – самая жизнь после сердца… Сам виноват, сотенный. Сам виноват, Ключимушка. Вспомнил бы про умишко, не совался, куда не след – пожил бы ещё малость. Докуки от тебя много. Вцепился в загривок, аки репей, да только сброшу я тебя. Навеки.

Наши дни

Антонова арифметика выливалась в покрытый цифрами и стрелками-закорючками ребус, более всего смахивающий на попытки сумасшедшего вычислить конец света за пять минут до отбоя по больнице. Логика, понятная только другу, заставляла Иванова с уважением посматривать на то стремительно носящийся по альбомному листу, то замирающий в нерешительности карандаш, выступая в роли адъютанта.

Поглощённому аналитикой призраку, без всякой системы, требовались показания, протоколы осмотра, рапорты выезжавших на места полицейских, распечатки телефонных звонков, снова протоколы.

Отчаявшись понять, что происходит, Сергей в полной тишине исполнял просьбы, из-за чего вскоре захватил львиную часть начальственного стола, раскладывая копии полицейских материалов по группам, для большего удобства.

Фрол Карпович подобное самоволие терпел, откинувшись на спинку кресла и читая свои бумаги на весу. Изредка сопел в знак недовольства.

***

– Есть! – через какое-то время вскрикнул Швец, довольно потрясая результатом письменных изысканий. – Разрешите доложить?

– Слушаю, – очередной документ лёг на стол чистой стороной кверху, во избежание прочтения посторонними. – Чего ты там надумал?