Лизнул под неуверенное: «Что мне сделается», едва не бросил на пол. Горькое. Без крайней необходимости не решился бы разжевать. Такие пилюли с водичкой удобнее глотать, иначе во рту тот ещё привкус останется, химически-больнично-аптечный.

Положил на исчёрканный лист, выбирая место потемнее. Передвинул бумагу товарищу.

– Ничего.

Повторять за призраком все эти действия, смахивающие на некий ритуал, Серёга не стал. Сконцентрировался, надеясь, что в спящем виде, да ещё невесть где, Сила его не покинула; упёрся подбородком в кулаки, положенные на столешницу, и замер. Антон же, напротив, откинулся на спинку стула, сцепив пальцы на затылке.

Каждый занимался своим. Иванов выискивал отголоски эманаций, Швец снова анализировал материалы дела.

Фрол Карпович вернулся к разбору документов, изредка отрываясь от чтения и вопросительно глядя на подчинённых. Те молчали. Тогда он вновь принимался за бумаги, подкрепляя смену занятия громким вздохом.

– Я так больше не могу, – спустя какое-то время, прервал угнетающую тишину Антон. – Извините.

Под это «извините» он достал из-под пиджака один из обожаемых револьверов, и рукоятью раздробил таблетку, стараясь не повредить полировку стола.

– А это что?

1611 год. Начало лета

Рук уж нет. Ноги тоже. С ней Зарудын подручный намаялся. С одного удара перерубить не вышло – неспособен для казней плотницкий топор. Лёгок да узок. Потому лиходей делал новый заход, под язвительные примечания притащившегося рябого с саблей.

Выучень старательно справлял своё дело – заговаривал кровь, перетягивая выпрошенными у ватажных бечёвками то, что оставалось после отсечения.

Привязанному давали пить из бурдюка, ненадолго отгоняя боль и зорко следя, дабы не окочурился.

Колдун неотлучно держал сотника за голову. Впитывая ошмётки былой силушки, отвлекал разговорами, с терпением дожидаясь, пока казнимый справится с внутренним страданием и сможет говорить.

– Для чего ты Заруде понадобился? – спросил Ключима, а сам удивился.

На кой ему это? Молиться надо, молиться… Без молитвы нельзя. Пробовал. Не от души шло, от тела, неправильно. Может, рано ещё? Потом получится? И кому молиться? Тем богам? Этому? Или ещё у кого душеспасения просить?

– Он в бояре метит, – на колдуна от долгой возни с сотником напала словоохотливость. – Высоко прыгнуть не мечтает, разумеет, что не по чину. Далёким именьицем обойдётся. В том ему слово дадено королевское, тайно. Вишь ли, разбойные людишки – они ведь не навсегда. Только власть железная появится, хоть чья – царская аль Сигизмундова – поганой метлой выметут их вольницу, на дыбах заломают. К московским Заруде ходу нет, остаются поляки… Слыхивал, он уже и присмотрел кой-чего, и добро туда понемногу переправляет.

– Какова плата? – страдающему было тяжко следить за мучителем. Тот, устав сидеть рядом, прохаживался туда-сюда вдоль палаческого щита.

– Смоленск. Помощь панам в том, чтобы через стены перебраться. Сигизмунд верит, что тогда война переломится. Москву они, вишь ты, просрали. Не их Москва.

Новость перехватила дух. Устояли! Смогли! Вернули…

– Ты?

– Ключ, – улыбнулся в усы колдун. – У нас уговор. Заруда мне людишек отлавливает, каких я захочу, с меня особое зелье для воинства, из земли Аквитанской полученное. Каждый, кто выпьет, на короткий срок будет втрое проворней. Лучше видеть, слышать, ловкости изумительной. В него только помыслили стрельнуть, а уже увернулся. На ватажниках пробовали. Потому и вас разбили.

Человеческий обрубок опустил веки…

Ватага уходила от них как вода меж пальцев. Чудилось, ещё немного – и настигнут, но нет. Точно демоны их вели, укрывая от посторонних.

… С подлеска огненным боем ударили слабо, больше по лошадям. Его люди, не спасовав, горохом посыпались наземь, похватались за сабли. Да только поначалу никто к ним оттуда не сунулся. Будто заманивали, звали в деревья.

Сотник, окриком велев затаиться кому где удобнее, выжидал, чего злодеи станут делать дальше.

А после понеслось…

Шустрые, бесноватые тени выпрыгивали на дорогу, визжа и пуская губами пену. У кого топор, у кого иное оружие. Сплошь мужичьё дикое.

Схватились сразу, без воинских премудростей. Подручные поначалу не дрогнули, но, когда высохший, как жердь, детина располосовал искусного в боях десятника примотанной к палке косой, не замечая собственной прорубленной груди и хохоча по-совиному, испуг докатился даже до тех, кто с младых ногтей при стали воинской.

Невиданные разбойники вихрем носились вокруг медленных, точно увязших в патоке мух, людей сотника. Кололи, тыкали, рубили, харкали вслед падающим, а останавливаясь, тряслись, словно от падучей болезни.

На Ключиму насели двое, бездарно нападая в лоб и мешая друг другу. Быстрые, железо так и мелькает, не уследишь.

Это их и погубило. В ногах путались от неумения ратного, каждому хотелось первым сотника достать. Один споткнулся. Падая, другого зацепил…

Еле отбились тогда, торопливо собравшись в пеший строй. На ногах осталось всего три десятка, да и те тряпицами в большинстве перевязаны. Прочие – кто убит, кто опасно ранен.

Вражины тоже полегло изрядно – за каждого своего полусотня рассчиталась сполна, пройдясь с ножами вдоль недобитых татей, только радости в том нашлось мало.

Земли шли уже не их, Смоленские окраины…

Сомневаясь, Ключима говорил с десятниками. Порешили так: увечных с мёртвыми отправлять назад, к семьям и лекарям. Половину уцелевших остатков полусотни – тоже, в сопровождение и град стеречь. Не одним Зарудой мир испоганен. Оставшимся – разыскать разбойное логово. В бой не лезть, всё, что узнают – доложить окрестным воеводам и выше.

Пока судили-рядили – все искоса поглядывали на сотника. Его слово последнее. Понимали, тяжко главному. Малым числом многого не свершишь, а сгинуть проще, чем почесаться.

– Я чуял, что ты следом бежишь, – колдун остановился, шумно прочистил нос. – Петлял, прятался… Да и доносили на вас. Деревенские за денежку малую лесному человеку завсегда помогут. Укроют и обогреют. Не любят они таких, как ты. Потому что добра от вас мало. Всё больше плети за любые провинности, обиды… Заруда меня ждал. Затем и обоз за мной послал с наказом подчиняться и делать без рассуждений всё, что велю. А заодно поглядеть, как и что в твоих землях. Тесно ему под Смоленском, простору желается. Я опасался сам идти… Зачем? Времена смутные, в дороге разное случается. И не прогадал… Видишь, моя взяла. Не словили вы ворона мудрого, удачливого. Мы с Зарудой на день ранее увиделись… Ватага тут, близенько была… Разговор вели, по рукам ударили, – от приятного превосходства колдун едва не приплясывал, бросая слова рвано, смачно. – Он на вас и предложил уменье моё проверить. Дал отвару тем, кого не жалко. Прихлебателей, какие только жрать из общего котла горазды или пьянствуют, не просыхая, при ватаге много развелось… Отправил ненужных на дорогу. Сам в лесу, на ветке сидел, всё видел. Нравилось ему… Ты, Ключимушка, последних своих людишек зазря положил. Никто теперь вам не помощник. И двоих верховых мой человек остановил… Коли!

Длинная, заточенная спица вошла под ключицу, направляемая твёрдой рукой выучня.

По щекам привязанного побежали слёзы. Не от боли – с ней он успел худо-бедно поладить. Это катились слёзы разочарования и грусти по павшим товарищам.

Наши дни

Среди белоснежных останков раскрошенной таблетки лежал маленький, размером с обычный бисер, шарик, почему-то уцелевший под заокеанским металлом рукояти. Любознательный Швец дотронулся до него подушечкой пальца, надавил.

– Твёрдый.

Кругляш перекочевал в ладонь, где, после примитивнейшей очистки об инспекторскую штанину, подвергся всестороннему изучению.

– Плотный, белый, с налётом желтизны. Материал… на пластик похоже, или на кость, или на… нет, не растительное, точно. Ручная работа. Ощущаются бугорки и впадинки. Будто на полировку забили, ограничились грубой шлифовкой. Отверстие для нитки отсутствует.

Серёга, кивая выводам друга, не выдержал. Взял положенный на столешницу револьвер, вторую таблетку, и проделал с ней тот же самый номер – раздробил.

– Ещё шарик. Близнец.

– Погоди, – призрак взял новую бисерину, тщательно ощупал. – Не сказал бы. Похожи – да. Но разница имеется. У этой вот тут бугорок побольше.

– На заводе сделали бы идентичные, по шаблону.

– Согласен. И не такие прочные. Таблетки в организме должны растворяться планомерно. А это – фигня кустарная.

– Шарики вообще к медицине отношения не имеют. Не бывает таких «вкладышей» в снотворном, – без колебаний заявил инспектор, основываясь на своих, более чем скромных познаниях в фармакологии.

– Как следствие – кто-то умышленно их сварганил и детворе раздал. Налицо прямой умысел, только какой… Предлагаю находки Силой попробовать. Напрямую. Не нравится мне эта вещь.

Идея Антона показалась донельзя разумной.

– Проверим, – сосредоточенно выдал Иванов, забирая одну бисерину и пробуя влить в неё капельку Силы.

Шарик принял.

Добавил ещё.

Шарик принял, едва-едва замерцав свечением от поглощённой энергии.

Серёга увеличил поток. Серьёзно увеличил.

Ухнуло, как в бездну, даже не булькнув.

Далее продолжать парень не решился. Слишком жадно впитывал Силу кругляш.

– Как в унитаз уходит, – пошловато констатировал Антон, с некоторой опаской возвращая на бумажный лист оставшуюся у него бисерину.

– И что это – не понятно. А их люди ели. Такое ощущение, что вся эта катавасия затеяна исключительно ради попадания шариков в организм. Чем больше – тем лучше. Их свойства пассивны, без активации не фурычат. Потому вполне высока вероятность прохождения сквозь тело и безболезненного выхода с другой стороны от точки приёма.

– Требуется активатор?

– Однозначно. По-другому может и не сработать.

– Не сработать… что именно? – въедливо потребовал разъяснений Швец.

– Отстань. Я думаю.

Зарассуждавшись, друзья совсем позабыли о третьем присутствующем – Фроле Карповиче. А зря. Пока они устраивали «мозговой штурм», он тихо бледнел, едва не выронив служебные документы на пол. Словно вспомнил что-то страшное, причиняющее неимоверную боль.

– Сия бисерина из кости, жизнь собирает, – сипло прозвучало в кабинете. – Пока в покое находится – вреда особого не несёт. По умному «спящий артефакт» зовётся. Без наполнения – обычная безделица, вроде кувшина или кастрюли. Но помещается в неё ой как много.

1611 год. Начало лета

Скоро раннее утро. Сыро, зябко, с полудня(**) тянет дымом. Все измотанные, неухоженные, с соломой в волосах после сна.

– В избе бабы, мужики, – волнуясь, сообщал лазутчик. – Под присмотром. Воют, плачут, погибели не хотят. Их вечор(***) согнали. А другие избы Зарудины выкормыши забрали под себя. Скотину изничтожили, кожи на рогатках развесили, головы на ворота. Озорство такое.

– Что с пленёнными? – оборвал его сотник.

– Тоска… – передёрнув плечами, ответил преданный человек. – Сказано им, завтра к закату будут убивать. Заруда живых ох не любит за спиной. Ох, не любит.

Уходить? Нет? Ключима не знал. Логово они вынюхали, пора и за подмогой бежать. Но людишки невинные… Кто он будет, если оставит? Как станет дальше быть? За такой грех прощения не вымолить. Сам себя не простишь. Потому что выращен так – честным да сильным. А они – слабые.

– Сколько там, в избе?

Счётом лазутчик владел плохо, но справился, показав пальцами девять. Подумав, неуверенно отогнул последний палец. Затем убрал, отрицательно помотав головой. Добавил:

– Я слушал. По голосам запоминал.

– Остальные?

Служивый отвёл глаза, шмыгнул носом.

– За околицей, в кустах. Холодные.

– Лошади?

– Упряжные, иных не видал.

– Дозор?