– Не я – все за это проголосовали, – скромно поправил Голицын. – Чтоб понимал, сколь много от него уже сейчас зависит. Ну и свою ответственность ощущал, зная, что судьбу России вершит, а значит, уже сейчас в ответе за неё.

– Не скромничайте. Голосовали может и все, только идея вашей была, – строго поправила императрица и грустно протянула. – Ники же знай себе одно повторял: «Претерпевший до конца спасется». Любимая фраза.

– Мне тоже доводилось её слышать, – подтвердил Виталий. – А вот про ответственность ни разу. Нет, – поправился он. – Перед сыном, перед семьёй – да, но не перед страной.

– Что значит некому было обучить.

– А такому надо учить? – не сдержался Голицын.

– Иных… надо, – горько откликнулась императрица. – И желательно, чтоб учитель был как вы. Эвон, как у вас складно и логично всё получается. Доводы передо мной ровно кирпичики выкладываете, один к одному. В точности, как и накануне вечером, когда насели на меня вместе с Алёшей и сёстрами его, уговаривая на сей пост согласиться, Признаться, опешила поначалу. Хотя более всего меня ваше поведение смутило.

– Почему? – вырвалось у Виталия.

– Таить не стану. Вы уж простите меня, ради бога, но я поначалу решила, что вы нечто вроде, – она поморщилась и брезгливо произнесла, – вроде Распутина. Особенно когда Татьяна как-то раз, наедине со мной оставшись, случайно обмолвилась и вас Серым ангелом назвала. Она ж более всех характером в свою матушку уродилась и тоже ко всяким… глупостям чрезмерно склонна, – и новая волна недовольства лёгкой тенью скользнула по ее лицу. – Вот мне и подумалось – свято место пусто не бывает. Старца убили, и на тебе – замена сыскалась. Потому и удивилась вашему молчанию.

– Я вроде бы тоже что-то говорил…

– Изредка. И по делу. Но не более. Притом весьма здраво и рассудительно. Вот я и гадала, почему вы не сами решили сей пост занять и для чего вам на самом деле моё назначение потребовалось? Всё некий тайный умысел в нём искала.

– Из-за этого и посматривали на меня время от времени? А догадка, что нет ничего тайного, вас под самый конец осенила?

– Верно, поглядывала. Когда-то я хорошо по глазам читала. Жизнь заставила. Светская. Она ж как яма со змеями. Едва зазевался, непременно укусят. Жаль, покойная Александра Фёдоровна так этого и не поняла. Потому и ходила до самого отречения… искусанная. Да и Ники из-за неё изрядно доставалось. Кстати, она и впрямь, как мне рассказывали, во время отпевания сына скончалась или то в народе домыслили? Уж больно оно… романтично звучит, ровно в шекспировской пьесе.

– И тем не менее. Шаги, которые она к гро… к нему сделала, действительно последними в её жизни оказались. Подлетела, будто лебедь чёрная, припала на грудь, обняла его – и… всё.

– Вот уж точно, что чёрная, – буркнула вдовствующая императрица, явно намекая на её негативную роль в жизни сына, Но справедливость взяла верх, и чуть погодя она с видимой неохотой признала: – Впрочем, Ники моего она и впрямь любила, не отнять. Хоть и глупая женщина, однако такая любовь отчасти её оправдывает, – и вдруг спохватилась. – Разоткровенничалась я с вами отчего-то. Но я надеюсь…

– Военную и государственную тайну хранить обязан по долгу службы, – отчеканил Голицын. – Личные же – по долгу чести. Посему со мной вы и впредь можете позволить себе некоторые откровения, – и он, помедлив, решил рискнуть, продолжив: – Тем более, я и сам кое в чём разделяю ваше отношение… к неким из усопших.

– Я рада, что мы с вами и здесь думаем в унисон. – Лицо Марии Фёдоровны просветлело, и Виталий понял, что не прогадал со своей откровенностью. – Отчего же вы доселе со мной скрытничали? Или опасались?

– Не с вами одной, ваше императорское величество. И причина иная. Не забывайте – я всё время рядом с их детьми, а матушка и батюшка для них – самые дорогие в мире. Потому и не позволяю себе ни с кем таких вольностей. De mortuis aut bene, aut nihil^[4].

Императрица удивлённо качнула головой.

– Так вы, князь, ещё и латынью увлекаетесь. Вот уж не подумала бы, – протянула она.

– Какое там, – небрежно отмахнулся Голицын. – У Боткина с десяток фраз позаимствовал – вот и все мои познания. Просто слишком часто о вашем сыне норовят нечто эдакое сказать. Ну и о супруге его тоже. Вот и решил в случае чего древних авторитетов на помощь призвать. А так я особыми познаниями – увы – не обременён.

– Вдобавок вы и кладезь скромности, – покачала головой Мария Фёдоровна. – Не в первый раз подмечаю: лишнего на себя не берёте. А ещё по глазам читать умеете.

– Ничего подобного. Промахнулись вы, ваше императорское величество.

– Ну а как же тогда прознали про мою догадку под самый конец вечера? – напомнила она.

– Тут иное. Вы, обращаясь ко мне, перед словами «светлейший князь» всегда лёгкую паузу делали, в которую иронию вкладывали пополам с насмешкой. А в конце того вечера перестали, – честно сознался Голицын.

– Ишь ты! – хмыкнула императрица и лукаво поинтересовалась: – Да, кстати, разговор мой с внучками и внуком вы тоже заранее срежиссировали?

– Само собой. Уж слишком велики ставки. Я ведь, по сути, все свои карты перед вами открыл. Образно говоря, забрало снял, щит отбросил, меч в землю, латы скинул. А вы в шаге от меня с кинжалом в руке. И если б захотели его в меня воткнуть, на сторону великих князей встав, увернуться нечего и думать.

– Рисковали, стало быть?

– Когда ва-банк идёшь, всегда рискуешь. Зато выигрыш образовался знатный. О такой тайной союзнице остаётся лишь мечтать.

– А Боткин, получается, – ваш второй тайный союзник. Кстати, он же своей кристальной честностью славится. Не поведаете, как вы уговорили его душой покривить и столь демонстративную неприязнь меж вами на Совете разыграть?

Голицын неловко пожал плечами. Действительно, поначалу доктор чуть ли не послал его куда подальше вместе с его предложением занять место в Регентском совете. Мол, у него дела поважнее имеются. К тому же он, не считая медицины, не числит себя достаточно компетентным в прочих вопросах. Следовательно…

Словом, почти дословный повтор его ответа в Верхнеуральске. Но тогда Голицыну было всё равно, предлагал больше из приличия и даже порадовался его отказу – ничто не помешает Евгению Сергеевичу руководить всей медслужбой императорской армии.

Ныне иное. Разумеется, со временем найдётся и другой кандидат, но заседание завтра, и неизвестно, как оно обернётся. А вдруг срочно понадобится лишний голос «за»?

Спасла идея, вовремя пришедшая ему на ум. Дескать, голос Боткина может решить весьма важный вопрос: быть продолжению войны с Германией или нет. И какой именно войны – столь же бестолковой и кровавой или разумно осторожной, при минимуме жертв с русской стороны. Ну-у, скажем, в пределах нескольких сотен человек. Причём в это число войдут не только убитые, но и раненые. А может, и того меньше, несколькими десятками обойдётся.

Тот опешил и поначалу настороженно осведомился, всерьёз ли говорит Виталий. Пришлось в свою очередь спросить, когда его обещания не сбывались. Хоть раз. Доктор призадумался и неуверенно протянул, что ради такого резкого сокращения числа жертв он готов войти куда угодно, в том числе и в Совет.

Но при вхождении требовалось непременно продемонстрировать их якобы неприязненные отношения. И вновь понеслись уговоры. Наконец Евгений Сергеевич сдался.

– Я бы, пожалуй, ещё подумал, соглашаться на сие лицемерие, но вы, милостивый государь, порядочный человек. И… бескорыстный. Или вы, когда полторы недели назад латали мои почки, уже думали о том, чтобы э-э…

– Использовать вас в своей игре, – подсказал Голицын. Боткин кивнул, подтверждая. – И в мыслях не имел. Да и самой игры не было. Просто вы – хороший человек и мне было неприятно смотреть, на ваши мучения. Потому и помог, пусть и не полностью, не до конца. Однако просить что-либо взамен не собирался. Более того, как бы ни завершился наш с вами нынешний разговор, обещаю и впредь по мере сил латать ваше здоровье.

– Ах вы, коварный! – вздохнул лейб-медик и развел руками. – Что ж, радуйтесь, обезоружили, связали. Посему…

В подробности Виталий посвящать Марию Фёдоровну не стал, лишнее. Вместо того отделался коротким пояснением. Дескать, удалось втолковать, насколько оно важно.

– А Шавельский? Он тоже ваш человек?

– Тут иное. Правильнее сказать, он не за князей и не за меня – за Россию. Великую, единую и… счастливую. Да еще за… обновление церкви, коей реформы ох как нужны. Причём основательные. Я же его всемерно в том поддерживаю. Словом, он скорее союзник, потому что интересы у нас общие.

Мария Федоровна помолчала и неожиданно произнесла, пытливо глядя на Виталия:

– Смотрю я на вас и отчего-то невольная мысль в голову приходит. А может моя внучка права и вы на самом деле ангел. Пускай и Серый.

– Господь с вами, ваше императорское величество! Что дозволено по младости лет Татьяне Николаевне, вам не к лицу, – улыбнулся Голицын. – Напрасно вы усомнились. Человек я, обыкновенный человек.

– Обыкновенный ли? Я ведь на днях слыхала от архиепископа Анастасия кое-какие подробности о неком видении. Допускаю, что оное сходство и впрямь совпадение, или показалось таковым крестьянке, а там как знать, как знать…

– Показалось ей! – горячо повторил Голицын. – И в праведники никаким боком не гожусь, нагрешил в жизни будь здоров. Одну пятую заповедь столько раз нарушил, что и не сосчитать, а ведь она – смертный грех.

– Убить врага, защищая отечество… Какой же это грех? – пожала плечами Мария Фёдоровна.

– Но в Евангелиях оговорок нет, – напомнил Голицын.

– Для человека, – поправила Мария Фёдоровна. – Ангелам же мно-ого чего дозволено, коль по божьему повелению. Достаточно гибель Содома и Гоморры вспомнить.

– Ну-у, если Содом, – неуверенно протянул Виталий и вдруг спохватился, что, в отличие от Боткина, императрице он на Совете нахамил на самом деле. И прилюдно, что усугубляет.

Да, по предварительной договоренности – требовалось показать обоюдную антипатию, но тем не менее. Что если она и впрямь обиделась? Ведь прошёлся чуть ли не по самой болезненно воспринимаемой всеми женщинами проблеме, в какой бы стране и в каком бы веке они ни жили, – по возрасту.

Однако странное дело. Вроде пустяк, но как поделикатнее спросить её, на ум не приходило. Отчаявшись, он бухнул напрямую, робко осведомившись:

– А вы на меня не сильно рассердились, когда я на Совете заикнулся о… – Голицын замялся.

– Да уж, намекнуть женщине на её преклонные лета – хуже оскорбления не придумать, – сдержанно улыбнулась императрица.

– Простите, ради бога, – повинился Виталий, – но и я о том же подумал. Потому и сказал, чтобы все подумали: такого она ему никогда не простит.

Мария Фёдоровна небрежно отмахнулась.

– Коль для дела надо, считайте, простила. Впрочем, вы предусмотрительны, господин Станиславский. Чрезмерно рисковать не стали – намёком отделались. Сызнова мудро поступили, ничего не скажешь. Нуте-с, и до каких пор мне с вами «враждовать» прикажете? – Голицын беспомощно развёл руками. – То есть как? Всякой пьесе когда-то надлежит закончиться.

– Тогда до тех пор, пока… в Совете среди господ регентов останется не больше трёх великих князей. А лучше всего два.

Императрица заметно помрачнела.

– Я понимаю, ваши действия и Алексею, и всей стране во благо, но честно признаюсь: не хотелось бы и дочь свою, Ксению Александровну, огорчать. Я и без того всех сыновей лишилась, так хоть…

– А при чём тут Ксения Александровна? – искренне удивился Виталий.

– Ну как же. Первым делом вы, по всей видимости, на Николая Николаевича нацелились, так?

– Угадали.

– Брат его, Пётр Николаевич, особой опасности для вас не представляет. Следовательно, вы его напоследок оставите, а сами моим зятем займётесь, Александром Михайловичем.