Сначала Этторе не понял. Не понял, почему слова коллеги оборвались, перейдя в приглушенный вопль, который вырывается из горла испуганного зверя. Не понял, почему Поретти, всегда такой бесстрашный, когда дело касалось, по его мнению, защиты итальянских интересов, вдруг начал надтреснутым голосом умолять увести его отсюда. Но в первую очередь, не понял, почему Айеби скрылся в темноте, двигаясь, как в замедленной съемке, будто стал частью сумасшедшей игры полусвета, пойманной в ловушку камеры. Исчез, попятившись в сторону, с улыбкой, в которой больше не было ничего обаятельного или дружелюбного, – нет, она превратилась в жесткую ухмылку, говорящую о признании вины и оправдании своих действий. Иногда жизнь ставит нас в ужасное положение, да, так бывает, мы ничего не можем с этим поделать, извините, у меня не было выбора…

Потом Этторе Рачити присмотрелся к маленькому изображению на экране, и редкие волосинки у него на шее встали дыбом, вонзившись в кожу, как крошечные булавки.

– Не может быть, – пробормотал он.

Это ни мышь, ни собака, ни случайный пиксельный хаос, сохраненный камерой.

Это ребенок. Голый ребенок, который полз по трубам в зловонном подвале бывшей гостиницы. Лет пяти или шести, но возраст не имел значения, потому что, глядя на него, становилось понятно – это не обычный ребенок.

Не живой ребенок.

Его лицо, точнее, то, что от него осталось, было повернуто к объективу, словно он хотел попасть в кадр, как маленькая звезда театра абсурда. Разорванная в некоторых местах кожа головы с копной темных локонов обнажала пучки мышц и кости черепа. Глаз не было. Вместо них в орбитах тонули две гнилые сливы, в которых при голубоватом свете камеры Этторе разглядел лишь пустоту и голод. Маленький вздутый живот, тонкие ножки-палочки, кривые мягкие ручки, вцепившиеся в трубы.

Кожа дряблая, как у утопленников.

Мокрая от воды.

Голова немного наклонена набок – так иногда делают собаки, когда не понимают, что происходит. Во рту, слишком большом для такого маленького существа, виднелись сотни крошечных острых зубов.

Рыбьих зубов.

Этторе затошнило, он сглотнул. И услышал, как что-то ползет справа от него, со зловещим тихим скрежетом и шелестом разрываемого бумажного конверта.

Но эти шорохи тут же заглушил другой звук. Который заставил всех троих сбиться в кучку, словно испуганных детей, оказавшихся в пещере.

Хохот. Смех маленького ребенка. Абсолютно счастливый, но совершенно неживой, сиплый и захлебывающийся, он напоминал бульканье морской воды в горле и создавал ощущение угрозы, неминуемой физической расправы.

Первым заговорил Джанни. Его трясло:

– Что это за чертовщина? Где Айеби? Айеби!

Оператора было не так-то просто напугать. Он успел поработать в Косово и Афганистане, а начинал со съемок дорожно-транспортных происшествий. Услышав его дрожащий голос, Этторе вышел из оцепенения.

Оторвал взгляд от камеры и увидел, как за колонной что-то шевелится. Взрывы смеха повторялись снова и снова, доносясь из разных углов комнаты. Сначала слева, потом справа, с потолка, из бокового коридора и, наконец, откуда-то издалека – из кромешной тьмы.

Поретти не выдержал и рванул к выходу, шепча бессвязные проклятия.

Этторе посмотрел на коллегу в поисках совета, но тот лишь засыпал его вопросами.

– Ты видел? Ты тоже это видел? Что это было? Что? Что, черт возьми, происходит здесь, в подвалах?

– Не знаю, Джанни. Не… Но надо уходить. Пошли! Давай убираться отсюда. К выходу!

Пока они бежали к двери, Этторе заметил существо, которое быстро ползло по стене, как толстая сколопендра-альбинос. Подвал и пространство под потолком наполнилось враждебными звуками. Коготки

тик-тик-свисккк

скребли по бетонным стенам, а маленькие существа с забитыми водой легкими что-то высасывали и вздыхали.

Камеру трясло, тени, собираясь в шеренги, атаковали яркое, искусственное кольцо света, которое оставалось для беглецов единственной – и слабой – защитой от страха.

Добравшись до лестницы, они наткнулись на Поретти. Этторе был насквозь мокрым, словно пробежал марафон. Джанни тяжело дышал, открыв рот.

По прачечной разносились проклятия политика:

– Они нас здесь заперли! Сволочи, эти сволочи нас заперли! Помогите! Помогите!

Крича, Поретти изо всех сил дубасил кулаками по металлическим дверям. Журналисты подошли к нему и уперлись спинами в металл. Но ворота не поддавались, удерживая пленников взаперти так же надежно, как гранитная плита или крышка саркофага.

Этторе выругался,

вот дерьмо, мы в ловушке,

вынимая вспотевшими руками мобильник из кармана. Ни одной полосочки. При свете экрана его лицо напоминало карнавальную маску, которыми пугают детей.

– Сети нет. Нам не позвонить!

Другие тоже достали телефоны, и по выражениям их лиц Этторе понял, что помощи ждать неоткуда.

– Что нам делать? Что нам теперь делать? – визгливо запричитал Поретти, снова заколотив в дверь.

Этторе тяжело опустился на ступеньку лестницы, и в памяти всплыло жуткое изображение на экране камеры.

Дети походили на кукол.

Джанни и Поретти смотрели на Этторе в надежде, что он придумает, как выбраться из этой передряги. Видимо здесь его считают главным, хм? Но он ничего не мог им предложить.

– Поретти, ты сказал кому-нибудь из дружков, куда идешь? Они будут тебя искать?

Иван поморщился, став похож на дряхлого, перепуганного старика.

– Нет. Я никому не говорил. – Потом его лицо исказилось гневом. – Это вы виноваты, что мы здесь оказались, вы!..

– Тебя никто не заставлял. Да какая теперь разница. Я… наверное, нам нужно идти обратно. Искать другой выход.

– Нет, нет, нет. Нет, нет, нет, – политика заколотило. – Я туда не вернусь. Ни за что!

– Айеби сказал, что они все там «молятся за ньямби». Может, с противоположной стороны есть другая лестница, еще один выход. Сидеть здесь все равно нет смысла.

Джанни сглотнул и пару раз тяжело вздохнул.

– Хорошо. Я с тобой.

Поретти сполз на ступеньки и залился слезами, но стоило журналистам спуститься по лестнице, как он побежал следом, словно верный лакей.

– Не бросайте меня здесь одного. Пожалуйста.

На последней ступеньке они остановились и внимательно осмотрели свисающие простыни, колонны, грязные чаны – ждали, что в любой момент кто-то может выскочить из темноты.

– Ладно, прорвемся, – хмыкнул Этторе. Хотя и сам в это не верил.

* * *

Не говоря ни слова, они пошли к тому месту, где исчез Айеби. Вздрагивали при каждом скрипе, чертыхались каждый раз, когда приходилось идти по темным боковым переходам, выходившим в главный коридор. То и дело поднимали глаза к трубам на потолке. Но когда Поретти заговорил о ребенке без лица,

Это действительно был ребенок? Они и правда это видели?

Этторе одним взглядом заставил его замолчать.

Заметив при свете камеры в углу какую-то груду – судя по всем, груду костей, – они не стали останавливаться и разглядывать ее, а молча прошли мимо. На колоннах виднелись красноватые подтеки – отложения соли.

– Смотри… там что-то блестит, – вдруг сказал Джанни. Метров через двадцать, за дверями в перегородке, они увидели у задней стены лестницу с низкими металлическими перилами. Однако надежды, что она выведет их на поверхность, тут же рухнули: ступеньки шли вниз, все глубже и глубже, и присмотревшись, Этторе с Джанни разглядели внизу лестничную площадку и еще один пролет.

– Мы никогда не выберемся отсюда, никогда… – запричитал Поретти, но тут же получил тычок под ребра от Этторе. Потом журналист перегнулся через ограждения и попросил Джанни посветить вниз.

– Боже мой…

Запах. Не очень сильный, едва уловимый, который поднимался из недр «Жаворонка» и щекотал ноздри. Этот запах он чувствовал только один раз в жизни, и, узнав его, отшатнулся, словно получил пощечину. Воспоминания перенесли его на лодку береговой охраны, где матрос с печальными глазами говорил,

– Черт, и трех дней не прошло – а посмотри, что с ней сделала вода…

а он с отвращением наблюдал, как поднимают на борт раздувшееся тело безымянной женщины…

Запах неутомимого моря, запах соли, которая обжигает ткани и слизистые…

Джанни присел на корточки, колени захрустели. Потрогал пальцем какую-то штуковину, висевшую на перилах.

– А это еще что? Ну и дрянь!

Только тогда Этторе заметил, что к перилам лестницы проволокой прикручены непонятные предметы, и подошел поближе, чтобы их рассмотреть. Они были привязаны через равные промежутки вдоль всего поручня, дальний конец которого тонул в темноте. Связки косточек, разноцветные ленты, ракушки, камни, скелеты каракатицы, щепки и еще какие-то странные штуковины, обвитые веревками и водорослями.

– Как думаешь, что это? – с ужасом спросил оператор.

– Ну… талисманы, наверное. Какие-нибудь амулеты. Подношения богам. Откуда мне знать.

– Мы в дерьме, да? Что нам делать?

– Спускаться. Выбора все равно нет, – ответил Этторе. – Снимай все. Снимай каждую мелочь.

На несколько секунд профессиональное любопытство Этторе взяло верх над страхом. А ведь Айеби не врал. В этом грязном подземелье, среди разбросанного мусора и ржавых моторов стиральных машин действительно можно сделать эксклюзив, хотя он, конечно, еще не знал, о чем именно говорил угандиец.

Кивнув друг другу, они начали спускаться. Вдруг Джанни задрожал, вцепился в перила и направил свет своей верной камеры в сторону.

На Ивана Поретти. Они едва успели заметить, что с ним случилось. Какая-то сила, которую Этторе и Джанни не могли ни видеть, ни понять, затягивала Ивана в темный боковой коридор, а он сопротивлялся как мог. Его руки тщетно искали спасительные перила, чтобы удержаться на ногах, а из разинутого от ужаса и страдания рта не выходило ни звука. Это было самое страшное. Ни крика, ни мольбы о помощи, ни богохульства – сочного, из тех, что сделали Поретти звездой телевидения. Ни одного стона.

Этторе вспомнился один старый научно-популярный фильм про астронавта, уносившегося в космическое пространство и канувшего навеки в бескрайние немые воды Вселенной. Когда Этторе смотрел на Поретти, он успел заметить маленькие ручки, ощупывающие тело и ноги политика, и сероватую, издающую слабое свечение массу, которая, как отвратительная пиявка, уселась Ивану на шею. Лицо у этого существа было обвисшим и сморщившимся, как вареная груша.

Звук присасывания, хрип – и Поретти упал и остался лежать, как выброшенная на сушу рыба.

Журналисты стояли, вцепившись в перила. Этторе постарался взять себя в руки и, набравшись смелости, спросил:

– По-поретти, с тобой все в порядке?

Нет, конечно же нет, какое там в порядке, что за вопрос, все не в порядке и никогда уже не будет в порядке, даже если я смогу выбраться…

– Ты… ты меня слышишь?

Поретти не ответил.

Вместо него это сделал кто-то другой: раздался металлический визгливый смех, от которого оператор понесся вниз по лестнице туда, откуда исходила вонь, вниз, где сливались в хор низкие голоса, одержимо повторяющие одно слово:

– Ньямби! Ньямби! Ньямби!

Без света камеры все вокруг на мгновение погрузилось в кромешную тьму. Только в нескольких метрах от Этторе светились две точки – выцветшие изумруды, бездны пустоты и голода, – и изучающе, хищно вглядывались в него, а потом кинулись за Джанни.

На стенах вдоль лестницы висели старые выцветшие плакаты с рекламой виноделен и фанерные доски, обклеенные этикетками от бутылок. «Неро Д’Авола – аромат Сицилии», – прочитал Этторе в свете тусклого сияния внизу и чуть не расхохотался, потому что единственный аромат, который ощущал он, – это запах гнили, стоявший в сыром воздухе. Сырость пропитала его одежду, а вонь с каждой ступенькой становилась все сильнее, и Этторе пришлось закрыть нос рукавом плаща, чтобы его не стошнило. Джанни бежал впереди.

– Подожди меня!